Читать книгу: «Легенда о богине роз», страница 2

Перед домом покойного дядюшки Áльбера уже стояла гробовозка, и я сейчас говорю не об автобусе, а про самую настоящую ритуальную машину. С виду всё было тихо: ни всхлипываний скорбящих, ни голосов людей, даже лай дворовых собак куда-то стих. Я приблизился вплотную к входу и попытался надавить на ручку двери. На удивление она была открыта. Внутри дома меня встретил огромный, словно с целое лье, тёмный коридор. Даже там звуки приглушались настолько сильно, что казались еле уловимым шёпотом, доносящимся откуда-то с другой вселенной. Я вошёл, предварительно откинув лакированные туфли в сторону. Меня никто не встретил, будто бы я был в этом доме один, как призрак, гуляющий среди давно прогнивших обломков чьей-то обители. Но больше всего меня поразило, не поверите, зеркало. Его покрыли чёрным хлопковым полотенцем, которое я очень хорошо помнил, и которым меня частенько вытирали в детстве. Это что-то вроде приметы, про которую мне рассказывали родители. Насколько память позволяет, зеркало занавешивали для того, чтобы покойник, а вернее, его дух смог найти путь в мир иной и не застрял в ловушке отражающихся поверхностей. Но я считаю это глупостью. Как призрак может застрять в зазеркалье, если он нематериален, проходит сквозь вещи и окна? Хотя этот только моё предположение. Кто знает, может, загробной жизни и вовсе не существует, и всё это не более, чем неудачная детская выдумка.

– О, милый, как я рада, что ты пришёл! – Раздался голос откуда-то сзади меня.

Пока я точечно всматривался в смоляное полотенце, повисшее на стекляшке, тётушка Шерл тихо прокралась ко мне и добродушно поцеловала в край макушки.

– Здравствуй, тётушка. Как же я мог не прийти? Всё-таки он мой дядя и… Это так неожиданно произошло, словно ещё вчера он возил нас на пляж. – Произнёс я, попытавшись растянуть задорную улыбку во всё лицо, но, как видно, потерпел сокрушительную неудачу.

– Ой, и не говори. Вся измучалась уже. Он был таким хорошим, снисходительным и заботливым… – Мне привиделось, будто бы из глаз тётушки вот-вот хлынут тёплые слёзы. – Ну, пойдём. Все уже заждались тебя в нашем зале.

Все? Что значит все? Неужели их так много? Я легонько приоткрыл трущуюся о петли дверцу, которая вела в самую обширную по всем параметрам комнату дядюшкиного дома. Внутри сидели они. Дюжины, хотя нет, не дюжины; сотни и ещё сотни глаз устремились на меня, словно голодные койоты, почуявшие на своём пути свежее мясо. Их было так много, и все одинаковые. Какие-то глаза я узнал сразу, стоило мне только впереться зрачками в их полупрозрачные объективы, а какие-то видел впервые. Все эти тусклые точки в пространстве мутно-серого помещения будто бы осуждали моё присутствие, смеялись, стыдливо отворачивались и плакали одновременно, будто бы передо мной были не люди, а существа с другой стороны мира.

В углу, около заставленной разными фикусами и аспидистрами стены располагался свободный стул. Никто ничего не сказал, никто даже не спросил моего имени и кем я прихожусь покойному дядюшке Áльберу; все молча продолжили пожирать взглядом открытый верх гроба в центре комнаты. Зрелище это показалось мне каким-то жутким и до ужаса неправдоподобным, ведь не может же быть так, чтобы все присутствующие знали меня от кончиков пальцев и до последней волосинки? Они словно боялись нарушить тишину спящего, старались всем нутром сохранить пустое беззвучие, чтобы ни в коем случае не разбудить покойника своими радушными возгласами и счастливыми криками приветствия, хоть он и лежал в своей шкатулке уже несколько часов подряд. Странные люди, ничего не скажешь.

В доме повсюду воняло ладаном и прожжёнными восковыми свечами. Пару икон Девы Марии и других святых украшали верхушку телевизора, а сам экран был полностью застлан таким же чёрным полотенцем, как и зеркало. Солнечные лучи ручьями лились на обесцвеченные лица скорбящих, но, видимо, никто их не замечал. Сложив две руки в эдакий “пистолетик”, я немного обречённо посмотрел по сторонам и только потом обратил внимание на внутренности темнеющего гроба. Там, в тесной коробчёнке, отдыхал человек, до боли похожий на кого-то из моих знакомых. Гладкое, точно глянцевое лицо легонько выглядывало за бортики деревянной обители. Зрачки у него, конечно, закрыты, однако мне прямо-таки чудилось, как он смотрит сквозь обработанные веки слепыми, но всё ещё живыми глазами. Жуть полная, не иначе. Губы, брови, волосы – всё утратило свои былые краски, свою бывалую жизнерадостность, тем самым почти слившись с бледной кожей. И живот торчит, как барабан. Интересно, как же они собираются накрывать гроб крышкой с таким-то брюхом? Вся эта проекция похорон, подобие театра абсурда, в котором играет лишь один неживой актёр, напоминает мне экий кукольный спектакль с давно разорившимся кукловодом. Но самое страшное, что я не узнавал своего родственника. ЭТО не похоже на моего старого дядюшку Áльбера. Вроде и в строгом костюмчике, и в натёртых до блеска туфлях, причёсанный, весь приглаженный такой, а всё равно не он. И кольцо, видимо, тоже решили не снимать, так ещё и отполировали как следует. Хотя к чему оно теперь? Несмотря на то, что Шерл каждый раз устраивала дяде громкие скандалы и грозила разводом, Áльбер готов был продать место в раю, чтобы сохранить последнюю памятную вещь в жизни – простенькое полупогнувшееся кольцо на своём опухшем пальце. Даже в баню с этим кольцом ходил. И вот теперь, бездыханно распластавшись посреди зала, он всё равно продолжает носить его, и, как видно, уйдёт только вместе с ним. Алкоголь вырезал из его тела всё: и оптимизм, и человеческое самоуважение, и, в конце концов, саму жизнь, но только не любовь. Кто бы что ни говорил, какие бы слухи ни ходили по языкам других, дядя пусть и на том свете, но всё ещё боготворит свою маленькую Шерли. Как и я чту память о недавно ушедшем, но всё ещё великом человеке.

С людьми было что-то не так, я это почувствовал сразу, как только открылся вид мёртвой комнаты. Многие просто не обращали ни на что внимания и молча смотрели на деревянную шкатулку с внутренностями, не смыкая при этом глаз. Только некоторые из присутствующих уронили свои зрачки в пол, так и не осмелившись поднять их обратно. Нет, я бы мог списать такую отстранённость на жгучую тоску, якобы они разочарованы потерей прекрасного дядюшки Áльбера. Однако во всех лицах я видел не то чтобы боль, а некую задумчивость. Да, были и те, кто действительно скорбел об усопшем, но их можно было пересчитать на пальцах одной руки. Оставшиеся же, как болванчики-роботы, мотающие головой на приборной панели автомобиля, усиленно о чём-то размышляли. Я больше не мог разрезать взглядом начинку гробовой шкатулки, отчего центром моего притяжения стали те самые существа, окружающие меня со всех сторон. “Они скорбят не над душой мертвеца, а над закоченелой оболочкой – умершим телом,” – не очень точная фраза, но это первое, что приходит на ум. А ведь и правда: люди собрались здесь не из милосердия, а из-за своего эгоизма. Будь они тут из милосердия, коробка с Áльбером так бы и осталась висеть в пустой комнате. Здесь стоит акцентироваться именно на эгоизме. Никто даже не думает о дяде; всем безразлично, как он там, что чувствует, тепло ли ему или бьёт холодной лихорадкой, слышит ли он нас вообще и так далее. Это сборище не больше, чем глупая попытка исповеди. Они как бы хотят извиниться за то, что игнорировали его при жизни, причиняли боль, доводили до праведного гнева и, возможно, желали больше никогда не знать этого доброго, а главное, ничем не побеждённого человека. Ну, или почти ничем. Шерл – одна-единственная из всего толпища саранчи, кто по-настоящему соболезнует утрате. Потому что любит. И именно по этой причине я больше не могу здесь находиться. Мне тошно от них, от этого всеобщего безумия и культа идолопоклонничества. Они жалеют, что больше никогда не увидят Áльбера рядом с собой, но жалеют исключительно из-за смерти; был бы дядя живым, кто бы о нём задумался?

Передо мной сидят люди (а может, и не люди, кто их знает), и в первую очередь, поколение абсурда. Да что уж там, я и сам являюсь частью этого всеобщего абсурда. Даже мне бывает сложно понять, что же лучше: вечная тишина или временное бодрствование? Если смерть дарует свободу, то зачем тогда жить, а если отнимает – зачем мы умираем? Мы потерялись; мы – середина каната, растянутого над пропастью бессмыслия, а куда идти не знаем. Справа нас ждёт смерть, а слева – вся наша оставшаяся жизнь. Но вместо того, чтобы выбрать сторону и медленно шагать в направлении неизбежного, мы продолжаем разглядывать бездну под ногами. Люди застряли в центре этого каната и зачастую, потеряв всякую веру в себя, падают на дно обречённости. Готовь поклясться, готов поставить всё имущество ва-банк, что каждый сидящий рядом со мной хоть раз представил себя на месте покойника, который раскинулся в расслабленной позе посреди окружающих его лиц. Все они, ну, то бишь мы, давно перестали бояться смерти, это и так ясно, как день, однако продолжают сторониться куда более пустякового страха, а именно боли. Боль – есть сущность человека, сущность всего бодрствующего на Земле, так ведь биологией заложено, а если пытаться избегать это чувство, а уж тем более всячески отрицать его, то какой толк вообще быть живым? На то боль и нужна, чтобы сделать из своих обломков что-то совершенное, чем человек. Но нет… Слишком сложно для понимания. Всё это угнетает, причём настолько сильно, что ты в какой-то memento mori перестаёшь понимать, кто тут мёртв: пластмассовая фигурка, прикованная к своей шкатулке-подставке, или же болванчики-роботы, тихо глядящие в бездну обыденности? Находиться здесь стало уж совсем невыносимо; так и хочется подскочить со своего места и, бормоча какую-то ересь во весь голос, убежать куда-то далеко. Не важно куда. Главное, чтобы они не видели. Но я продолжаю сидеть смирно, как приклеенная к липкой ленте муха, утратившая надежду на спасение. Да, не каждый благочестивый зритель, типа меня, сможет вытерпеть подобную “постановку”, однако мой предполагаемый поступок мог бы вызвать кучу так называемого неуважения, и первым делом, неуважение к дядюшке Áльберу. Если, конечно, его душа всё ещё здесь. Ну, или неодобрение тёти Шерл. Ради неё (и дяди непосредственно) я сюда пришёл. И уйду лишь тогда, когда “занавес” скроет это ущербное представление. Каждый бы поступил также, будь он на моём месте, а кто заявит об обратном, тот чёртов лжец!

Кстати, о Шерл: не прошло и пяти минут с тех пор, как двери открыли мне картину убогого заседания молчунов, как в комнату врывается зарыданное и трясущееся создание, пытающиеся всеми силами нам что-то сказать. Обрывки слов скользят сквозь её сопливые губы, но так и не могут приобрести понятную для всех форму. Все эти полузрители, полусущества, до сих пор сидевшие в скромных уголках отрешённости, повыскакивали со своих театральных мест и принялись, кто как, успокаивать бедную тётушку. А вообще, я очень размыто помню этот эпизод; видимо, не успел отойти от собственных мыслей, но всё-таки расскажу. Слезливое создание, чуть ли не задыхающееся от водопада соплей, понемногу успокаивалось, однако не переставало лепетать какую-то бессвязную чушь. Я же, дабы носовая слизь не струилась во все стороны, достал из грудного кармана шёлковый платок и аккуратно, словно касаюсь хрупкой фарфоровой вазы, принялся вытирать им щёки и верхнюю губу тётушки. Когда же все эмоции сошли на нет, Шерл с раздирающей болью в груди сообщила нам, что гробовщик перепутал даты и забыл изготовить огромный венок, который уже очень скоро нужно будет возложить на могилку ныне покойного дяди Áльбера. Здесь, как бы, нет ничего плохого, ну забыл – и забыл, с кем не бывает, но дело в том, что никто из приглашённых гостей, включая меня, не принёс и одного цветка. Нет, вы не подумайте, что нам жалко денег, или что нас мало волнует судьба усопшего дядюшки, или что мы – эдакие лентяи – не заехали в цветочный магазин, нет; прежде, чем отправиться на похороны родственника, Шерл уведомила гостей, что скоро в дом привезут большой и пышный цветочный венок, и поэтому покупать отдельные букеты необязательно. Но видимо, всё пошло не по тому сценарию. И вновь по всем комнатам раздался оглушительный визг безутешной старухи.