Улыбки и усмешки

Азбучные истины

В Тамбове вышла в свет «Литературная азбука Тамбова» (Издательство «Юлис», 2015).

Замечательно, что издана такая книга именно в Год Литературы. Но не очень замечательно, что по мере листания страниц «Азбуки» вопросы всё множатся, недоумение растёт. Правда, авторы-составители ещё в аннотации к книге подчёркнули, что «текст подготовлен не профессиональными литераторами и литературоведами…» Вот и первый вопрос: а почему? Ведь ещё дедушка Крылов резонно заметил, что пироги-то должен печь пирожник…

Нет, повторяю, замысел чудесный – на каждую букву алфавита дать ёмкую справку только об одном литераторе или литературном явлении, связанном с нашим краем. Но «Читатели и Почитатели печатного слова» (так авторы именуют себя в аннотации) почему-то посчитали, что главное в названии проекта прилагательное «литературная», а не существительные «азбука» и «Тамбова» – то есть, самое основное и значимое в литературе именно с тамбовскими корнями, тамбовское из тамбовских. Но такое впечатление, будто авторы слегка стесняются за свой родной Тамбов: мол, особых литдостижений у нас нет, большими талантами Тамбовщина не шибко-то богата. Вот и заполнили «Тамбовскую азбуку» писателями-варягами, имеющими к Тамбовщине отношение весьма условное и косвенное, зато они лауреаты премий вплоть до Нобелевской, классики и известны всему миру. А порой выбор и вовсе непонятен.

Вопросы начинаются уже с буквы «А». Почему «АЗ» (Академия Зауми, литературное объединение узкого круга любителей формалистской экспериментальной поэзии), а, допустим, не прозаик и издатель Александр Акулинин, автор исторической повести о зарождении Тамбова «Крепость на Цне», замечательных детских книжек, создатель первого частного издательства в Тамбове «Книжная лавка писателя» и многолетний руководитель писательской организации?

Тамбовскую букву «Г» удостоился представлять Максим Горький, который во время своих скитаний по Руси побывал мимоходом пару раз и в наших богоспасаемых местах, посвятил этому несколько страничек в своём творчестве. А почему, к примеру, не Виктор Герасин, вся писательская судьба которого связана с Тамбовщиной? Виктор Иванович десятилетиями по праву считался ведущим тамбовским писателем, его произведения, печатающиеся в столичных журналах, книги, издаваемые в издательствах Воронежа и Москвы, повышали литературный престиж Тамбова…

И с буквой «Е» непонятно: какой-то Николай Енгалычев, «князь, драматург» из Темниковского уезда, водевили которого когда-то, дескать, имели успех у зрителя. Просто смешно. Почему не Иван Елегечев?! Ведь это безусловно крупный писатель и драматург, автор знаковых, классических для Тамбовщины романа «Губернатор Державин» и пьесы «Что есть истина…»

Буква «М» подарена Осипу Мандельштаму – поэту, конечно, замечательному, но безальтернативно считать его представителем тамбовской литературы можно только при очень игривом отношении к логике и заявленной теме – полторы недели лечился в тамбовском санатории и вследствие этого посвятил нашему гостеприимному городу несколько поэтических строк. А ведь в истории тамбовской литературы был и есть Семён Милосердов, и родившийся, и до конца жизни живший в Тамбове – не последний российский поэт и создатель тоже по-своему ставшего частью тамбовской истории литобъединения «Радуга».

А почему в «Азбуке» фигурирует Борис Пастернак, хотя и нобелиант, но всего лишь побывавший проездом на тамбовской земле и сочинивший несколько стихов об этом, а не известный тамбовский писатель, автор эпопеи «Посреди степей» Борис Панов, или хотя бы Андрей Платонов, который всё же прожил в Тамбове полгода и посвятил нашему городу несколько знаменитых произведений?..

Почему на «С» Александр Солженицын (дважды наезжал в Тамбов в творческие командировки), а не тамбовские писатели Сергей Сергеев-Ценский (даже за один псевдоним!) или Александр Стрыгин, автор «Расплаты» и создатель Тамбовской писательской организации?..

Зачем, для чего у Воронежа «украден» Гавриил Троепольский, когда на букву «Т» сам Бог велел поместить сведения о Тамбовской писательской организации, отмечающей как раз в эти дни своё 55-летие, или детском литературно-творческом объединении «Тропинка», которое в Год Литературы тоже отмечает 30-летний юбилей и давно уже стало одним из литературных брендов Тамбова? Если об «Академии Зауми» поведали, почему бы и о «Тропинке» не рассказать, не напомнить?!

И уж совсем в ступор можно было впасть, когда очередь дошла до буквы «Ш» и выяснилось, что тамбовскую литературу здесь доверено представлять… Бернарду Шоу! Он, видите ли, всемирно известен, нобелиант и даже действительно побывал однажды в нашем Кирсанове в 1931 году и чего-то там в своей Англии об этом потом написал-упомянул… Думаю, бедный Иван Шамов, уроженец Тамбовщины, прославивший её своими стихами и песнями, в гробу перевернулся…

Невольно подумаешь, что повезло-таки тамбовскому поэту Евгению Харланову, удостоился чести – слава Богу, что ни Даниил Хармс, ни Велимир Хлебников, ни, тем более, Олдос Хаксли не сподобились побывать в Тамбове ни разу, а то составители «Тамбовской азбуки», можно не сомневаться, и не вспомнили бы о нашем Харланове.

Одним словом, эта «Литературная азбука Тамбова», по-моему, не очень соответствует своему названию, явно искажает историю тамбовской литературы, пытается зачем-то приукрасить её, неуклюже возвысить. Конечно, в подобных случаях авторы резонно отвечают-парируют: мол, мы сделали как сумели, не нравится – попробуйте сами. Это не ко мне. Я уже попробовал: в 1993 году был издан в тамбовском издательстве «Новая жизнь» мой очерк истории тамбовской литературы «От Державина до…» Так что, если б нашёлся какой меценат и предложил мне в Год Литературы переиздать книжку хотя бы в виде вот такой краткой «Азбуки», я бы, как уже понятно, оставил в ней во многом другие имена, чем авторы-составители нынешней «Литературной азбуки Тамбова», которые явно придерживаются принципа: нет, мол, пророков в своём Отечестве.

И в конце не могу ещё раз не подчеркнуть-напомнить: именно в эти дни Тамбовская писательская организация празднует своё 55-летие – более оскорбительного «подарка» к юбилею, чем это странная «азбука», трудно и вообразить.

Наших не трогать?

Столичные писатели смешат честной народ своими громкими драчками, ссорами, скандалами, поливая друг дружку грязью, так сказать, по идейным соображениям. В наших тамбовских палестинах профессиональные литераторы тоже в основном не шибко между собою ладят, однако ж публично не бранятся, политические ярлыки друг на друга принародно не навешивают. Оно бы и ладненько – в тиши спокойнее живётся, лучше сочиняется и пишется. Да вот, поди ж ты, со столичной литбратии вдруг решили взять дурной пример местные творцы из литактива, литераторы-любители.

Суть дела. В Тамбове первый юбилей, годовщину, справило новое периодическое издание «Рассказ-газета». Редакция «Города на Цне» попросила меня сделать обзор годовой подшивки «юбиляра». По этическим соображениям (мой рассказ к тому времени был принят к публикации в «Рассказ-газете») я подписал свой обзор «Зеркало тамбовской литературы» («Город на Цне», № 13) псевдонимом Н. Николаев. И вдруг нежданно-негаданно через номер («Город на Цне», № 15) – дуплетом залп реплик, да не по моей рецензии, а – персонально по мне. И обе по одному поводу: как я смел написать, что не шибко глянулся мне рассказ некоего В. Степанова «Нептисфор», что произведение сие меня не потрясло и не восхитило. Авторы реплик намекают: мол, у меня не очень богато со знаниями, плоховато с памятью, избегаю я умственного напряжения, плюс ко всему, критикуя «сложную вещь» Степанова, «не слишком утруждал себя внимательным чтением» (Владимир Руделёв); и вообще я даже не понимаю значения употребляемых мною слов: «если учесть, что слово “заумный” имеет значение “сверх-умный”, то “сверх-заумный” будет читаться как “сверх-сверх-умный”. Лучше не придумаешь!» – иронизирует уже Сергей Бирюков.

Тут можно было бы пикироваться по мелочам (однако – характерным!): к примеру, Руделёв попрекает меня невнимательным чтением и возмущён, что, по его мнению, я несправедливо обзываю прозу Степанова «метафизикой» и «схоластикой», а сам – прочитал ли рассказ своего подзащитного? Ведь слова эти – цитата из «Нептисфора». («А почему бы, если уж так хочется размышлять, не ограничиться метафизикой и схоластикой»). А Бирюкову неплохо бы заглянуть в словари, где сказано: «Заумь – нечто заумное, бессмыслица» (С. И. Ожегов) «Заумиться – рехнуться, пустить ум за разум…» (В. И. Даль). Именно в этих значениях я и употребил слово «сверхзаумь», определяя прозу Степанова с точки зрения нормального среднего читателя.

Можно было бы и в свою очередь поиронизировать: подумаешь, какая «сложная вещь» этот «Нептисфор», какая сверхэлитарная… Только почему-то «Улисса» Джойса мне читать интересно, «Кентавра» Джона Апдайка я понимаю и воспринимаю, Достоевского читаю и перечитываю с наслаждением, а вот Степанов мне не по зубам, грамотёшки не хватает. Правда, признаюсь, Джойса я читал с комментариями и вообще слыхал, что подобную прозу, опирающуюся на универсальные мифологические архетипы бытия и литературные реминисценции (в этом направлении и пытается работать Степанов), без комментариев воспринять практически невозможно, будь ты хоть архипрофессор и доктор сверхфилологических наук. Вот бы Бирюкову с Руделёвым объяснить читателям «Нептисфор», показать его ценность, прокомментировать…

Впрочем, о литературе говорить и спорить не хочу, ибо не литература предмет волнения моих оппонентов, им важно осадить человека, осмелившегося высказать своё – непредвзятое, независимое – мнение об одном из членов их литнаправления. Вот и проскользнули в их репликах серьёзные довольно вещи, пропустить которые невозможно. Руделёв пытается обвинить меня в махровой групповщине, в захваливании «светлых» (?) и критическом разгроме «тёмных» (?) имен, но автор реплики так путанно, так неуклюже «кричит» на меня, что толком понять его невозможно. Замечу в скобках: литературный талант заключается, в частности, и в умении ясно, чётко и литературно правильно излагать свои мысли на бумаге.

Сергей же Бирюков искренне меня огорчил. «Приятно видеть, что соцреалистический метод критики непотопляем, даже половины из набора определений, умещённых Н. Николаевым в один абзац, хватило бы в старые времена для “литературных” выводов…» Я с вас смеюсь, как говорят в Одессе. Значит, при «соцреализме» Степанова критиковали, не печатали и это было плохо – душили талант. А теперь, при «демреализме», выходит, Степанова уже критиковать нельзя ни под каким соусом? Это ли не «соцреалистическое» понимание литературного процесса? Сами же мои оппоненты не замечают, что «соцреализм» у них в крови, что в литературе они видят прежде всего идеологию, политику, групповщину.

Притом С. Бирюков недвусмысленно заявляет, что-де я настрочил на Степанова «литературный донос», и теперь его, беднягу, снова нигде публиковать не будут… Ну, знаете ли, остаётся, опять же в скобках, напомнить простую истину: если лично ты чужд доносительства, то тебе и в голову не придёт подозревать в этом других.

А вообще прав Владимир Руделёв вкупе с Николаем Васильевичем Гоголем: скучно (грустно) на этом свете, господа! Мы не только писать не умеем, мы обыкновенную литературную полемику вести не умеем.

Вот до чего дошло.

Жанр конъюнктуры

Штатные советские «литературовьеды» привыкли объяснять рождение нового направления в русской литературе второй половины прошлого века «назреванием первой русской революции». Демократическая литература, литература шестидесятников, разночинная литература, семинарская… Каких только терминов не изобретали, чтобы объединить произведения Николая Успенского, Решетникова, Слепцова – «певцов народного горя».

Но есть ещё один термин, который очень точно определяет суть этого направления, – конъюнктурная литература. Слово «конъюнктура» само по себе совсем не плохое и означает всего лишь положение вещей в какой-либо области; конъюнктурщик же – человек, который эту сложившуюся обстановку тонко понимает и умно использует. И почему словцо это приобрело вдруг негативный смысл?..

Так вот, перед реформой 1861 года и после неё на первое место в российской действительности выдвинулся вопрос о положении крестьянина, «реконструкции» строя в стране. Это волновало всё образованное общество, всю читающую Россию, и конъюнктурная проза «шестидесятников» сосредоточилась на этой теме. И вот ведь что интересно: ни один писатель-разночинец или народник не достиг художественных высот Тургенева, Гончарова, Достоевского, Толстого, Чехова… «Шестидесятники» вообще пренебрегли художественностью, превратив прозу в очерковую, журналистскую литературу. И – опять же странность – почти все эти литераторы опустились и спились, словно неся наказание Божие за какие-то свои творческие и человеческие прегрешения…

Тамбовщина «делегировала» в это литературное направление Александра Левитова, автора книг «Степные очерки», «Московские норы и трущобы», «Горе сёл, дорог и деревень». При жизни он приобрёл довольно громкую известность, его хвалили тогдашние критики за «очерковость», «калейдоскопичность» произведений, за достоверность изображаемых событий. Но сейчас, когда имя Левитова и его творчество всё глубже погружаются в топь забвения, уже ясно: не только бедность, алкоголизм и недостаток образования, но в первую очередь тенденциозность помешала развиться природному таланту Левитова. Под конец жизни (а умер он в 1877 году 42 лет от роду), спохватившись, Левитов попытался создать крупное художественное произведение, роман «Сны и факты», но уже не хватило у него ни творческих сил, ни времени.

Демократическая конъюнктурная литература бурно развивалась и в XX веке превратилась окончательно в литературу-пропаганду, литературу-агитацию. В школах нам вдалбливали, что-де вершинными произведениями отечественной словесности являются такие книги, как «Мать», «Железный поток», «Цемент» и разные прочие «Гидроцентрали». Ещё совсем недавно совершенно серьёзно писалось, к примеру, об «огромном вкладе» Тамбовского отделения Пролеткульта в общероссийскую литературу и о том, что в Тамбове «творили видные деятели этой организации» вроде Дальнего, Докукина, Якубовского, Евгенова и т. п. И в голову никому не приходило, почему же эти «видные деятели» и следа не оставили в памяти читателей.

Впрочем, осуждать самих этих «видных деятелей» трудно. Это – беда многих тогдашних литераторов, имевших не слишком богатый талант. Конъюнктура сгубила их, притом конъюнктура слепая, безудержная, безгранично тенденциозная. Если Левитов со товарищи были писателями-конъюнктурщиками для своего времени прогрессивными, то пролеткультовцы, рапповцы и прочие литераторы-большевики, соцреалисты соизмеряли правду жизни не с жизнью, а с революционной доктриной и потому с идейным восторгом принялись белое называть чёрным и наоборот. Демократы и народники мечтали о счастье народа, благе родной страны, большевики же и их подпевалы – о практической реализации учения Маркса, об эксперименте над страной, о собственной диктатуре. И расплодилось племя литераторов, стремящихся польстить моменту, выдать желаемое за действительное, угодить властям.

«Закономерность» – так, по названию одного из романов Николая Вирты, можно обозначить и личную судьбу этого довольно крупного и типично соцреалистического писателя. Вирта, наш земляк, прожил внешне блестящую писательскую жизнь: четырежды лауреат Сталинской премии, романы его и пьесы сразу печатались в журналах, ставились на сцене, тиражировались отдельными изданиями. Но фактически судьба Вирты-писателя ужасна – его толстенные тома уже в «брежние» времена мало кого интересовали, безнадёжно устарев. Сейчас и вообще трудно представить себе читателя, к примеру, «Одиночества» (лучшего, пожалуй, романа в творческом наследии Вирты!), где, по оценкам тех лет, один из главных героев – «матёрый кулак, враг новой народной власти», где романист стремился «с наибольшей полнотой показать, как подготавливались великие перемены, в корне преобразившие жизнь России» (если вдуматься – в этих словах есть зловещая правда!), где «с беспощадной правдивостью писатель показывает жалкую участь» сельского священника и «ему подобных». Мало того, в романе этом показано, как «партия большевиков последовательно и настойчиво завоёвывала доверие и поддержку крестьянских масс» (опять-таки, какая зловещая двойственность смысла в хвалебном лепете критиков!).

Вирта одним из первых стал летописцем кровавых трагических событий, обозначенных историками как «антоновщина». Сейчас в ходу другое обозначение – крестьянская война под предводительством А. С. Антонова. Для Вирты однозначно и одномерно Антонов – кулацкий главарь, его сподвижники (тамбовские крестьяне) – бандиты, убийцы, враги русского народа…

Николай Вирта был сыном своего времени, а ведь писатель должен быть хотя бы чуть над своим временем, видеть дальше, глубже своих современников, понимать больше. Только тогда ты – Писатель. Это особенно бесспорно, если вспомнить, что одновременно с Виртой, писавшим каждый свой роман как бы уже с прицелом на Сталинскую премию, жили и писали М. Булгаков, М. Пришвин, А. Платонов…

Событиям периода Антоновского мятежа посвящён и роман-дилогия «Расплата», главное произведение другого тамбовского прозаика, Александра Стрыгина, который принадлежит уже к поколению писателей, родившихся при Советской власти. Правда, последние 20 лет он живёт на Кубани, но связи с родной Тамбовщиной не прерывает. Известны его книги «Красный камень», «Тёрны», «Бриньковские были», «Твердь земная».

Совсем недавно, уже в разгар перестройки, в 1990 году в Краснодаре вышло очередное, шестое издание «Расплаты». В аннотации сказано, что роман дополнен новыми документами и это, мол, помогло автору показать более правдиво истоки народной трагедии в те годы. И тут же в предисловии утверждается, что А. Стрыгин по сравнению с Н. Виртой «возвысился в историческом и художественном постижении корней и мотивов антоновщины».

Увы, утверждения эти более чем спорны. Невозможно произведение, созданное по канонам «социалистического реализма», несколькими вставками, малыми усилиями превратить в подлинно реалистическое, правдивое повествование. Начиная с тенденциозного названия и кончая явно самохвалебными и приукрашенными воспоминаниями одного из самых безжалостных и ретивых исполнителей красного террора на Тамбовщине Котовского, роман «Расплата» преследует одну и главную цель всей соцреалистической конъюнктурной литературы – оправдание большевистской власти, пропаганда коммунистической диктатуры. Дух этот в романе остался и определяет его суть. Достаточно сказать, что Александр Антонов аттестуется в «Расплате» как «главный виновник кровопролитий», словно бы не большевики развязали кровавую бойню в России, словно бы не «Советская» власть грабила тамбовских крестьян, обрекая многих из них на голодную смерть.

Это было характерно для агитпроповской литературы – ставить всё с ног на голову и человека, защищающего себя от убийц, самого обзывать убийцей.

Вообще жанр конъюнктуры в тамбовской литературе советского периода был, к сожалению, чрезвычайно популярным.

С первых своих строк и до сего дня остаётся пламенно-революционным, комсомольско-большевистским, идейно выдержанным поэтом Иван Кучин. Есть в его сборниках «Светлый путь», «Юность»,» «На том стою», «Моя передовая» и лирические стихи, но не они делают погоду. «Родина, партия, Ленин, ратные и трудовые подвиги советского народа, борьба за мир – вот главные темы в творчестве поэта. Своими произведениями он утверждает пафос советского образа жизни, торжество ленинских идей мира и коммунизма, дружбы народов и социальной справедливости на земле», – так сказано в рекламном буклетике к 60-летию И. Кучина, которое справлялось в 1984 году. Но можно не сомневаться, что уже тогда его громкие поэмы вроде «Мы – ленинцы» или «Продолжается первый субботник», типичные произведения советской идеологической поэзии, мало трогали сердце читателя, уставшего от лозунгов и в повседневной жизни.

Подобный жанр особенно безобразен тем, что он кажется легкодоступным. Для молодого, начинающего писателя, мечтающего поскорее войти в литературу, стать известным (а для этого надо издаваться!), пример старших, получающих тиражи, гонорары и премии за угодные начальству произведения, весьма заразителен. Многие и сгубили себя на этом.

Жанр конъюнктуры имеет право на существование только в виде конъюнктуры жанра. Это не игра словами. К примеру, если читатель требует остросюжетной литературы, то писателю не в стыд серьёзное содержание облечь в интригующую, увлекательную форму, чтобы сказать о наболевшем как можно большему числу людей, как умел это делать Ф. М. Достоевский.

Вот такую «конъюнктуру» можно только приветствовать.