Улыбки и усмешки

Как делать рассказы

Мы решили что-нибудь написать. Тема-то, главное, хорошая: мать-одиночка (это – всегда проблема!) взращивает жестокую, неблагодарную дочь. Ну буквально всё для неё, для дочурки отдала – и здоровье, и молодость, и красоту, и мечты, и чуть ли не жизнь… а дочурка с изъянцем получилась, эгоистка… И мама надумала как бы очнуться, как-то встрепенуться, оглядеться и решиться, наконец, и своей жизнью пожить. И выходит замуж.

Правда, тема несколько не нова (а совсем новую найдёшь ли?), да зато мы другим всё искупим – должна вещь получиться! На роман, правда, не вытягивает, а вот рассказ, длинный, наверняка отольётся и зазвенит.

Так-с. Начнём с формы. Надо что-нибудь этакое… Эге, фамилия у нас вроде мужская, а мы сразу начнём примерно так: «Не понимаю я мужчин-алкоголиков: как это не могут от водки отвыкнуть? Я вон как кино любила, а когда родила, то сразу и забросила…» И т. д. Интригует? Ещё бы! Это раньше всё объяснять приходилось, оправдоподобивать. Дидро там, например, нет, чтоб сразу свою «Монахиню» от «я» начать, давай подделывать в виде письма. Нет, мы сразу так и начнём: «Я родила…» Правда, в наше время иные мои товарищи по перу так и пишут, но всё равно – не многие, это-то и подействует.

Главное, нам тон выдержать. Сейчас ей, героине нашей, значит, за сорок уже будет, и сделаем мы её необразованной, но умной, доброй, но насмешливой, простоватой и робкой, но иногда и решительной, вроде и безответной, но с чрезмерным потенциалом иронии, благородной, но и чуточку пошловатой – в общем, живой, противоречивый и непонятный характерец замесим.

Теперь следующее. Раз у нас не роман, а всего-навсего рассказ (хотя и длинный), то и нечего чересчур в подробности входить, объяснять всё. Героиню мы назовём Антонидой и сразу же её родить заставим. Кто там её родители, кто её соблазнитель – не суть важно. О родителях совсем ни полсловечка, а того – Виктором назовём и довольно с него. И вот ещё, не забыть бы: она (то есть, «я») будет говорить, что вот помнила его, любила и даже плакала, но в тексте сделаем так, чтобы в это не верилось. Пусть понимают как хотят.

Итак, в начале Антониде – семнадцать, а Тамаре, дочурке, – дни считанные, а потом мы их состарим сразу на двадцать лет с лишком. На это – страничку… Нет, половину странички! Что, как, почему Томочка такой выросла – это мы полунамёками объясним. Или, лучше, вообще объяснять не будем: читатель, он сейчас думающий пошёл, сам допетрит. Да и форму надо выдержать: ведь мамаша сама пишет, что не может, необразованная, понять, почто дочка в этакое существо выросла.

Тамарочку мы замуж выдадим и пропишем её муженька в Антонидовой квартире. Его тоже не подарком сделаем, пускай Тоня наша мучается. Его необходимо попонятнее очертить (что-то вроде гения-неудачника), но, опять же, интригнём: он у нас нигде не будет работать. Почему его за тунеядство не привлекают – это уж для читателя запятая, пущай думает.

Ефима Емельяновича, за которого «я» замуж пойду, самым колоритным сделаем. Он у нас пожилой будет, без ноги, в первую встречу слегка затрапезным и в Льве Толстом до тонкостей разбирающемся. И будет он у нас за городом жить, на свалке, в небольшом своём домике и выбирать там себе жену. Они к нему приходят, претендентки-то, а он выбирает. Одна курит и Фимой начала его фамильярно звать – не подходит. Другая ещё что-то не то и не так… Не подходит. А Тоня наша придёт, в первый же день спинку ему потрёт в ванне и – понравится. Он её сразу Тонечкой начнёт звать, а она его, слава Богу, Фимочкой не осмелится.

Есть у нас в рассказе ещё Галя-мещанка (известный литературный тип!), бессловесная Тина, да комендант общежития Личагин с одной репликой (он необычно так «проздравляю» вместо «поздравляю» скажет), но это уже мелочи. Рассказ готов. Назовём его – «Впервые замужем» и подпишем: Павел Нилин. Не спрашивайте, зачем он написан, главное – как. А это я уже объяснил.

Не такое уж сложное дело.

Без задней мысли…

В истории литературы известен такой факт – прибегает Некрасов к Белинскому с первой рукописью молодого Достоевского и восклицает:

– Новый Гоголь явился!

А строгий критик восторженному поэту на это:

– У вас Гоголи-то как грибы растут.

К счастью, Некрасову не пришлось краснеть за своего протеже – Достоевский оказался достоин таких рекомендаций. А вдруг бы ошибся поэт?

Рискованно, ох рискованно представлять новое имя в литературе. С одной стороны, и подбодрить новичка хочется, но, с другой, так легко переборщить с маслом, которым, конечно, каши не испортишь, но… Так ли уж редки аннотации на возвышенных тонах к первым книгам начинающих авторов, в которых за восклицательными знакам так и слышится: новый Гоголь явился! Чувствуя себя в такие моменты, может быть, Некрасовым, рекомендатель не затрудняет себя вопросом: а Достоевского ли он рекомендует-представляет? Может, он переборщил, и читатель поймёт это?

Во вступительном слове к дебютному сборнику рассказов воронежского писателя Сергея Пылёва «И будет ясный день» (Воронеж, 1980) маститый Юрий Гончаров написал: «Что можно сказать о его прозе? Её питают лучшие традиции русской реалистической литературы…» Читатель верит Ю. Гончарову – почему же нельзя сказать? Сказать всё можно. И уже возникает смутное желание взять, да и прочесть эту книгу, напитанную лучшими традициями.

Тем более, что рекомендатель далее убеждает: «Пылёв ни в чём не прибегает к нарочитой усложнённости, изобличающей сочинённость: и сюжеты, и словесная ткань его рассказов отличаются простотой, которую хочется назвать умной…»

Трудно понять, что подразумевает Ю. Гончаров под нарочитой усложнённостью, если не замечает её в прозе С. Пылёва. Вот, к примеру, рассказ «Работящий». На поле бригадира Мохначёва приехали шефы из города долбить ломами (!) свёклу из мёрзлой земли. Среди них – бывший агроном этого колхоза Евгений Семёнович Крагин. И вот этот агроном с такой довольно редкой фамилией вцепился в лом и надолбил за день свёклы нормы на три. И ни он Мохначёва не узнаёт, ни Мохначёв его (хотя ему уже объяснили, что это – Крагин) до самого вечера. Автору надо, чтобы герои не узнавали друг друга до финала рассказа, и они (попрёшь разве против-то?) не узнают…

В следующем рассказе, «События межпланетного характера», весь сюжет держится на том, что старший мастер Егорунин, гуляя по осеннему лесу с женой, «просто так, без задней мысли, вдруг решил не разговаривать с Лелькой первым». Без задней мыслей он не разговаривал с супругой Лелькой день, не разговаривал два, а потом чуть и не изменил ей, всё так же, без задней мысли, ибо рядом работала Галя, и Галя такая, что Егорунин «с удовольствием думал об этой смелой хорошей девушке»…

В «Метеорите» два человека ищут этот самый небесный камушек и, в конце концов, находят. Только один искал ради наживы, в торой – в интересах науки. Оба с нормальным зрением, но по воле автора бескорыстный сразу разглядел, что это «обыкновенный железобетон от опоры», а корыстолюбцу глаза застит и застит, так он, бедный, до последних строк рассказа бетон за небесное вещество и принимает…

Да-а-а, не прибегает молодой автор к нарочитости в сюжетах, точно так же, как и в словесной ткани, по утверждению Ю. Гончарова. Он пишет нарочито просто:

«– Лягушки у тебя там (В банке с молоком. – Н. Н.) нет, хозяйка? – усмехнулся Голядин, помятуя, как однажды в Волгограде купил на рынке глечик молока с холодушками…» («Чемпион по игре в поддавки»)

«И думает Катя, что это будет детская забава, а гляди же, Витаха и взмокреет… Попросит его: – Дай хоть поглядеть, что ты там накуевдил?..» («Несправедливость»)

То вдруг С. Пылёв сообщит, что его герой носит шапку пятый сезон «и в хвост и в гриву», то вода в его рассказе вдруг «дерзко блистает», то вообще непонятные слова пойдут, вроде «оклыгать», «затетешкать», «чиргигигать», которых и у Даля не найдёшь. Многие герои С. Пылёва почему-то любят «строжеть», «становиться строгими», а многие ещё и любят «озадачиваться» – то один озадачится, то другой…

Немудрено, что озадачится иногда и читатель – просто так, без задней мысли. Этого озадачивания могло бы и не быть, если бы опытный писатель Ю. Гончаров, представляя младшего товарища по перу, предупредил, что С. Пылёву есть ещё над чем поработать, что встречаются у него слабые места, шероховатости. Притом, С. Пылёва есть за что хвалить, не прибегая к преувеличениям – отдельные рассказы в сборнике написаны вполне добротно.

И если в следующем сборнике молодого автора удачных произведений будет меньше, то не озадачится ли вместе с читателями уже и Ю. Гончаров?

Не без иронии…

Никто, наверное, не станет требовать от начинающего поэта, чтобы он писал стихи лучше Есенина или Блока, или хотя бы не хуже (а, собственно, почему бы и нет?). Но требовать, чтобы стихи эти были грамотными и имели хоть какой-либо маломальский смысл – наше, читателей, право. Можно подумать, что в этом требовании проскальзывает какое-то неуважение к молодым поэтам (и поэтессам), но на самом деле здесь высказана простая мысль, что, предлагая нам откровенно слабые стихи, они, поэты, выказывают нам своё неуважение и невольно этим провоцируют нас на подобающий тон.

Высказав эти, наиболее общие, замечания о поэзии, рассмотрим поэтическое творение Нины Красновой, всего только одно, и постараемся это сделать без всякой иронии, хотя это и будет трудновато (я имею в виду – обойтись без иронии). Вот первая строфа. В тексте мною сразу сделаны некоторые выделения для удобства разбора.

 
За тобой слежу не без иронии –
Полминуты, две минуты, три.
Ну чего ты смотришь на бегонии?
На меня смотри
 

Как видим, человек, которого любит женщина, на неё не обращает внимания. О какой иронии здесь может идти речь? Она может, вероятно, смотреть в этот момент на него с болью, тоской, горечью, обидой и т. д. Или же здесь что-то новое открыто в сфере чувств? А может, просто незнание точного значения слова? Или желание во чтобы то ни стало подобрать рифму к красивому и редкому слову «бегонии»? Вопросов возникает предостаточно. Что же касается «чего» вместо «почему», то это никак не объяснишь, как просто безграмотностью.

 
Разве некрасиво это платье?
Разве я тебе не нравлюсь в нём?
Ты смущал меня по телепатии
Ночью, утром, вечером и днём.
 

Сразу отметим, что если связать эти вопросы с содержанием предыдущей строфы, то получается, что героиня просит возлюбленного смотреть не на бегонии (невзрачные довольно-таки цветики), но и не на неё саму, а всего только… на её платье. Глубоко и загадочно!

И не могут не озадачить последние две строки: авторша, по-видимому, хотела сказать, что он смущал её круглосуточно или телепатией (что понятно почти), или, что он смущал её по телевидению (что понятно уже не совсем). Ужасно не хочется подозревать всю ту же безграмотность.

 
Всё предвижу, чувствую заранее.
Ем твою конфету, фантик мня.
Ну чего ты трогаешь вязание?
Так и быть – дотронься до меня.
 

Первая фраза полна многозначительности. Но полна ли она смысла? Что хотела поэтесса этим сказать? Что героиня видит и предчувствует заранее? Это остаётся загадкой, ибо перед нами всё стихотворение, больше нет ни строки. Сногсшибательное «мня» добавляет против воли авторши иронии в это – по задумке – лирическое стихотворение. Знакомое уже «чего» и неизвестно откуда взявшееся вязание (ведь не хотела же она сказать, что, «мня» фантик, она одновременно там что-то вяжет?) вносят ещё больше несуразицы в этот двенадцатистрочный стишок.

Можно ещё добавить: если в первой строфе перечислительная строка о минутах поначалу не сильно обращает на себя внимание, то, прочитав «Ночью, утром, вечером и днём», поймёшь. Что это авторский приём и довольно неудачный.

А вообще же – стихи не доработаны и очень слабые. А ещё лучше сказать без всякой иронии – это не стихи. Поэтому и удивительно, почему довольно уважаемый журнал «Юность» опубликовал их на своих страницах.

ИЗ РАННЕГО

Борода

Вместительный зал заводского клуба блистал красками и весельем. Сверкала тысячью огней красавица ёлка, сыпался дождь конфетти, взвивались в потолок спирали серпантина. В фантастическом беспорядке смешались клоуны и балерины, мушкетёры и принцессы, рыцари и дамы в разноцветных цветастых сарафанах. Был даже один чёрт, в котором многие подозревали слесаря из второго цеха, прогульщика Звонарёва. Пробка, вылетев из бутылки с шампанским, не могла бы упасть на пол, столько было народу.

До Нового года оставалось полчаса.

Иван Никодимович Синебоков, бухгалтер – высокий, несколько лысоватый мужчина лет под пятьдесят, с удовольствием глядя на веселье, пробирался к буфету, намереваясь последний раз выпить… в этом году. Вдруг кто-то потянул его за рукав праздничного пиджака. Иван Никодимович обернулся и увидел Илью Солнышкина, комсомольского вожака завода.

– Иван Никодимович, дорогой, – почему-то трагическим голосом зашептал Илья, – пойдёмте!

– Куда? – не совсем приятно удивился Синебоков, печально посмотрев в сторону буфета.

– Идёмте, Иван Никодимович! Дело – государственной важности!

Хотя бухгалтер знал, что Солнышкин любит преувеличивать, однако под натиском его взволнованности подчинился. Илья, заметив, что Синебоков не сопротивляется, схватил его за рукав и потащил на второй этаж, в костюмерную. По дороге всё прояснилось.

– Понимаете, Иван Никодимович, Стульчиков заболел!

– Очень жаль, только я не виноват. Решил цехком его зарплату жене выдавать, вот я ему и не дал…

– Да не в том дело! Стульчиков же – Дед Мороз! Понимаете? Короче, Иван Никодимович, считайте это комсомольским поручением – сейчас вы станете Дедом Морозом!

– Но позвольте!– вскричал бедный Синебоков. – Я же, так сказать, из возраста вышел!

– Ну что вы, Иван Никодимович, Дед Мороз чем старее, тем лучше!

– Да я комсомольский возраст имею в виду!

Но Солнышкин уже втянул Синебокова в маленькую комнатушку с большими зеркалами.

До Нового года оставалось пятнадцать минут!

На слабо сопротивляющегося Синебокова напялили ярко-синий длинный халат с оторочкой из ваты, такой же бутафорский колпак, зато бороду приклеили настоящую, пышную и белую. Затем Ивана Никодимовича поставили в валенки сорок последнего размера, взвалили на него тяжеленный мешок с подарками и повели в зал.

Но тут случилось непредвиденное: только процессия спустилась с лестницы, как роскошная седая борода отделилась от лица Деда Мороза и улеглась на полу. Бегом побежали обратно.

До Нового года оставалось шесть минут!

С несчастного Синебокова дождём лил пот.

– Сейчас, сейчас, – бормотал Илья Солнышкин, роясь в шкафу, – у меня здесь клей был… Он даже подошвы к обуви приклеивал. Ага, вот он!

Ивана Никодимовича такое сравнение обидело, однако его возражений не стали слушать.

Люди в зале с тревогой посматривали на часы. Осталось всего полторы минуты!

Чёрт, в котором все подозревали Звонарёва, выскочил на сцену и, размахивая хвостом, объявил, что Дед Мороз – это он!

Но в этот момент распахнулись двери зала и произошло явление Деда Мороза народу. Большие настенные часы пробили двенадцать.

– С Новым годом, товарищи! – неуверенным голосом произнёс Иван Никодимович.

Громогласное «ура» было ему ответом. И веселье потекло с удвоенной силой. Дед Мороз, в начале робевший, под воздействием Снегурочки, очаровательной секретарши Настеньки, разошёлся и даже прочитал со сцены стихи, что-то вроде «В лесу родилась ёлочка». Ему дружно аплодировали и делали вид, что не узнавали.

Когда же все развеселились до такой степени, что забыли про Деда Мороза, Иван Никодимович исчез из зала.

Через четверть часа в дверях зала появился странный человек. Очень бледный, в обычном костюме, но с необычной роскошной длинной бородой. Это был Синебоков. Он отчаянно махал Илье Солнышкину. Когда комсорг подбежал, Иван Никодимович дрожащей рукой поманил его за собой в глубину фойе.

– Что случилось, Иван Никодимович? – встревожено спросил Солнышкин.

Синебоков оглянулся по сторонам и, с опаской показывая на бороду, обречённо прошептал:

– Она того, Илья, не отстёгивается!

– Как то есть не отстёгивается?! Не отлипает!?

– Да, да! Не отстёгивается! Не отлипает! Не отрывается в конце концов! Она приросла! – забыв про предосторожность, закричал Иван Никодимович.

Илья ухмыльнулся, что, конечно, не следовало делать, отвёл Синебокова ещё дальше в полумрак и, с его разрешения, подёргал за бороду. Борода не отставала. Тогда Солнышкин потянул за бороду ещё раз изо всех сил – борода держалась как настоящая. Тогда Илья упёрся коленом в живот Ивану Никодимовичу (опять же с его разрешения) и потянул бороду не на шутку. Лицо Ивана Никодимовича набрякло, он скрежетал сквозь стиснутые зубы:

– Мучитель!.. Я те… я те этого не забуду!

Увлёкшись, они не заметили, что стоят уже в кругу болельщиков. Солнышкин устал, его сменил кто-то, потом ещё кто-то. Всё напрасно, борода держалась.

– А что если сбрить её, Иван Никодимович? – догадался Илья.

– А толку-то! – вскричал плачущим голосом Синебоков. – Подкладка останется! Ещё страшней!..

Удивляются теперь люди, впервые видевшие Синебокова: откуда у этого сравнительно нестарого человека такая пышная седая борода? Иван Никодимович на вопросы отвечает шуткой или совсем отмалчивается. При этом поглаживает бороду.

Он регулярно моет её и тщательно расчёсывает специальной щёткой. Холит.

Ведь скоро – новый Новый год.

Сюрприз

Начнём с того, что сознаемся: да, рассказ наш, увы, о любви. Статистика утверждает, будто про любовь написано 999999999 рассказов, не считая повестей и романов. Ну что же, пусть наш рассказ будет миллиардным. Это будет даже не рассказ, а трагическая песнь (в прозе) о любви, за что мы заранее просим прощения у читателей. Итак, приступаем.

Наш герой служит в армии. Служит отлично! Про него так и говорят: ефрейтор Бубликов – орёл! Сами понимаете, с орлом просто так сравнивать не станут, заслужить надо. Из себя Семён Бубликов – парень хоть куда. В профиль походит на знаменитого артиста Финогенова, анфас он вылитый киноартист Сардинов, а когда фотографируется в «три четверти», то все утверждают, что на карточке не он, а популярнейший артист кино Викентий Пузаков. Короче, ефрейтор Бубликов красив, силён, смел, добр и т. д., и т. п., и пр. Не верите? Можете спросить у Оксаны. Кто такая Оксана? Оксана – самая красивая, самая нежная, самая милая, самая добрая, самая гордая девушка в мире. Не верите? Спросите у Семёна Бубликова.

Как ефрейтор Бубликов и студентка мединститута Оксана Василенко познакомились – это, наверное, военная тайна; потому что никто не знает. Но что они полюбили друг друга, это я вам могу доказать.

Во-первых, Бубликов, как я уже говорил, был отличным солдатом, настолько отличным, что почти каждое воскресенье командир роты выдавал ему увольнительную записку. И Семён, нагладившись, начистившись и наодеколонившись, спешил к маленькому белому домику на краю города.

А во-вторых, каждое воскресенье Оксана Василенко вставала чуть свет (хотя в выходной не грех и поспать), тщательно выбирала платье, долго мастерила прическу, надевала скромные, но красивые бусы и садилась у окна ждать Семёна. Это ли не любовь?

Домик, в котором жила Оксана, был беленький, славненький, утонувший в зелени нарядных яблонь и ветвистых груш, но гордостью Оксаны был цветник. О, это был сказочный цветник! Классические гладиолусы возвышались над скромными маргаритками и астрами, гордые розы покачивались в окружении анютиных глазок и львиного зева. Все цветы, какие есть на свете, наверное, росли на этих клумбах. Здесь же стояла скамеечка и, сидя на ней, Семён под руководством Оксаны уже мог отличать орхидеи от ромашек, а вьюнки от ирисов. Для Оксаны цветник был частью жизни.

Ну вот, что необходимо – мы объяснили, а теперь наступает кульминация нашей поэмы.

В один субботний июньский вечер ефрейтор Бубликов перед отбоем сидел в Ленинской комнате и, пользуясь свободной минуткой, сочинял стихи. Да, да! Если человек влюблён, ему 20 лет, дело происходит в июньский вечер, да ещё назавтра ему предстоит свидание с любимой девушкой, то такой человек непременно должен сочинять стихи. Когда Бубликов подбирал рифму к слову «душа», к нему подошёл рядовой Генералов.

– Семён, будь другом, дай пилотку.

– Зачем?

– Понимаешь, к Машеньке сегодня пойду, а моя вишь какая?

– В самоволку значит? – спросил Бубликов таким тоном, что Генералов сразу поскучнел.

Если ефрейтор Бубликов был правофланговым роты, то рядовой Генералов был наилевейшефланговым и, сами понимаете, в увольнения он почему-то не ходил. Зато он тоже был влюблён и даже (любовь-то слепа) любим! Ради своей Машеньки Генералов и нарушал требования уставов, совершая самовольные отлучки.

– Может, дашь? – с надеждой спросил он Бубликова. Тот вдруг протянул ему пилотку!

– На!.. Но с одним условием…

Семён захотел сделать Оксане сюрприз и ради этого решил таки пойти на компромисс со своей совестью.

– Слушай, Генералов, я тебя не выдам, дам тебе пилотку, только… только принесёшь мне букет цветов, хорошо?

Генералов, конечно же, согласился. Цветов – море, океан, трудно что ли!

Ночью роскошный, благоухающий букет стоял в банке с водой в сержантской комнате.

Утром ослепительный ефрейтор Бубликов шествовал по городу. Сверкали начищенные ботинки, сверкали пуговицы кителя, сверкала улыбка на лице Семёна, но больше всего привлекал внимание прохожих красочный, просто царский букет, который Бубликов нёс как факел. Надо ли описывать выражение лица ефрейтора?

Он был горд, он был счастлив и чуточку смущён всеобщим вниманием. Ах, какой сюрприз для Оксаны! Он ни разу ещё не дарил ей цветы, и сегодняшний букет в полном смысле слова сюрприз для милой, родной, очаровательной Оксаны.

Подходя к беленькому домику, ефрейтор Бубликов спрятал букет за спину. Как он и ожидал, Оксана вышла встретить его к калитке. Ах, какая она красивая, милая, нежная! Но что это? Почему нет улыбки на прекрасных губках Оксаны? Почему её голубые глазки потемнели от слёз, а носик, миленький носик в веснушках почему-то покраснел? Но сейчас все её печали рассеются…

Семён приблизился к Оксане, протянул ей сказочный букет и проворковал:

– Оксаночка, ягодка, это тебе…

Нет! Мы не в силах описать, что случилось дальше! Но мы должны, просто обязаны как беспристрастные летописцы сообщить следующий факт: глаза милой, доброй, нежной Оксаны сначала широко открылись от удивления, потом сузились (как у кошки), метнули молнию, и, может быть, эта молния, а может быть, ручка Оксаны ударила по щеке ефрейтора Бубликова-орла!

Не верите? Спросите у соседки Василенковых бабки Дударихи, которая «случайно» всё видела и даже слышала, как Оксана крикнула: «Наглец!»

А ещё бабка Дудариха может рассказать, как с вечера вышла она искать кота Дармоеда и видела, будто к Василенковым в сад кралась тёмная зловещая фигура и обратно вылезла с букетом цветов. Если бы у Дударихи не отнялся язык от страха, она непременно бы закричала (так она утверждает).

Древние римляне говорили: «Любовум – хрупкус стеклоум!», что в переводе означает: любовь – хрупкое стекло! Мы думаем, наш рассказ подтверждает эту истину. Оксана Василенко и Семён Бубликов расстались навеки.

Бабка Дудариха, знакомая с творчеством Шекспира, утверждает, что нет повести печальней в районе, чем повесть об Оксане и Семёне!

Права она или нет – судите сами.