Отзывы на книгу «Записки Мальте Лауридса Бригге»

Очень на любителя, текст ради текста, при всем уважении к таланту автора. Совершенно не моя литература. Красиво, но сумбурно и оттого непонятно. И совершенно по-декадентски безысходно.

"Счастливая судьба - сидеть в тихой комнате, среди оседлых, ручных вещей, слушать синиц. Сидеть, разглядывать карминную полоску заката, многое знать о минувших девушках - быть поэтом..."

Мозаичное полотно дивной красоты в прозе представляет на суд читателям поэт Рильке. Событийная канва романа бледная и призрачная, ведь здесь практически ничего не происходит. И само отнесение произведения к форме "роман", на мой взгляд, весьма и весьма условно: воспоминания в книге классика перемешаны с размышлениями, фантазиями главного героя по имени Мальте. По крупицам мы пытаемся восстановить его жизнь, но очень уж это непростая задача. О себе герой говорить не любит, часто лишь подчеркивая собственную незначимость и ничтожность для этого мира, тщету своих поступков и напрасность мечтаний. Но кое-что выяснить все же удастся) Ему 28 лет, его рассуждения о жизни часто наивны и бесхитростны, зато искренность подкупает. Мы чуть узнаем об его нелегком детстве, его большой семье по линии матери - Брае (ее несколько сестер, отец-граф, брат)

"Я был занят собою и преисполнен той конечной радости, которую, далеко не дорастя до нее, принимал за печаль..."

Предупреждаю, что читать это произведение Рильке будет сложновато: полет мысли главного героя порою не дает окончить и дать логическое завершение его раздумьям; перескакивая с предмета на предмет, персонаж окончательно запутывает и себя, и читателей. Он то вспоминает о французских королях, то вдруг заговорит о божественном, на минутку прервется, чтобы так, будто невзначай или же и вовсе нехотя, рассказать любопытным читающим о себе, затем вновь возвращается в мир абстрактных понятий, начиная рассуждать о том, что лучше и важнее: быть любимым или все же любить самому (спойлер: второе:), мысли о Венеции у него сопряжены с воспоминаниями о любимой тете, а всплывающие из глубин памяти детства мгновения относят читателя к мыслям о книгах вообще...

"Стихи ведь не то, что о них думают. Не чувства. Чувства приходят рано. Стихи - это опыт. Ради единого стиха надо повидать множество городов, людей, вещей. Сами воспоминания ведь мало что стоят. Вот когда они станут в тебе кровью, взглядом и жестом..."

Герою трудно остановиться на одной теме или же предмете: он словно пытается вместить на этих страницах все сущее, торопится, не разбирая по полочкам сразу все нахлынувшие воспоминания и мысли, боится, что потом будет поздно.

"Но мне страшно. Меня невыразимо страшит перемена. Я и с этим миром никак не освоюсь, где, кажется, так хорошо. Что же мне делать в другом?"

И, кстати, о страхе - немало страниц будет посвящено рассуждениям именно об этом явлении, как и об одиночестве, тьме, смерти. Меланхоличность книги зашкаливает все возможные (и невозможные) пределы - читайте с осторожностью, погружение в пучины неизведанного, темного, страшного, зыбкого будет глубоким...

4/5, отмечу безумно красивый слог и язык книги - так и хочется впитывать по капельке, пропуская через себя. Поэтика текста, символизм, метафоры и красивейшие эпитеты - ну разве ж можно ожидать чего-то другого от Рильке?

"Быть любимым - значит сгорать. Любить - светить негасимой лампадой. Любимость - проходит. Любовь - длится"

Хотелось бы, конечно, большей законченности этих записок, большего раскрытия характера главного героя - мне кажется. он заслужил больше событий в собственной жизни, а не одних лишь воспоминаний о случившемся и непрожитом...

"А у меня нет ничего, никого, я скитаюсь по свету с сундучком да связкою книг, даже без любопытства. Ну что, в самом деле, за жизнь: без дома, без вещей, без собак. Если б хоть воспоминания остались. Да у кого они остаются? Было детство - и нет его. Быть может, надо состариться, чтобы опять всем этим овладеть. Да, наверное, лучше состариться..."

Не только наша леность повинна в том, что все отношения между людьми стали такими невыразимо однообразными и повторяющимися повседневно и у всех, в этом повинен и страх перед каким-нибудь новым, непредвиденным событием, с которым мы будто бы не сможем справиться. Но только тот, кто готов ко всему, кто не исключает из жизни ничего, даже самого загадочного, сможет утвердить живое отношение к другому человеку и исчерпать все возможности своего существования Райнер Мария Рильке ''Письма к молодому поэту''

''Записки Мальте Лауридса Бригге'' - настоящее сокровище. Это проза поэта, где каждое слово, каждая фраза, каждая строчка текста – на вес поэтического золота; проза, в которой слова, образы, ассоциации, мысли - словно драгоценный бисер нанизываются на нить повествования. Читать этот текст быстро просто невозможно, возвращаешься снова и снова к уже прочитанным строчкам, и фразы начинают переливаться новыми гранями, новыми ассоциациями. Художник слова, который создает многоуровневый, образный гобелен своей жизни – нищий бродяга-аристократ погружает нас страницу за страницей в историю своего старинного датского рода, в свое детство, юность, взросление, в свои страхи, знакомит нас с привидениями своей души, но, в то же время, ласковой рукой всё понимающего художника слова, словно обнимает все человечество поэзией прозы. Воспоминания Мальте подобны орнаментам на древнем гобелене жизни – символы страха, любви, смерти, потерь, соединяются в гобелен под названием Жизнь, той самой Жизни, что боится смерти, но продолжает с любовью обнимать каждого в отдельности, людей, замкнутых в своем одиночестве и бредущих по жизни своими тропками, дорогами, но проходящими каждый день мимо друг друга. Человек, каждый из нас, соединяется с Мальте в точке бесконечности бытия и становится источником прошлого, настоящего и будущего – круг замыкается. Неожиданно понимаешь, что то, что было пережито когда-то и кем-то другим становится твоим – ты тоже это переживала. Личный опыт встраивается в жизнь Мальте и объединяет нас, таких разных в одну реальность, как разные орнаменты создавали единую картину на старинных гобеленах. Я и мир, я и другие люди, я и бытие – это всё внутренняя структура прозы Рильке. Незнакомые жизни туманными призраками пролетают мимо, бредут по влажным мостовым настоящего, улетают в неизвестное будущее – всё соединяется, продолжается и перемешивается...в реальности и где-то там в безграничной вселенной за пределами разума и логики.

Я сижу и читаю поэта. В зале много людей, но их не замечаешь. Они - в своих книгах. Время от времени они пошевеливаются между страниц, как спящий между двух снов поворачивается во сне. Ах, как же хорошо быть среди читающих. Отчего люди не всегда такие?

Рильке был прекрасным поэтом, и это чувствуется на каждой странице его единственного романа. Это роман - сон, роман - воспоминание, роман - дневник, роман - автобиография.

Главный герой, прототипом которого является, естественно, сам Рильке, молодой датчинин в Париже, учится видеть, учится слышать, вспоминает демонов своего детства и пытается стать поэтом.

Я учусь видеть. Не знаю, отчего это так, но все теперь глубже в меня западает, не оседает там, где прежде вязло во мне. Во мне есть глубина, о которой я не подозревал. Все теперь уходит туда. И уж что там творится – не знаю.

Экзистенциализм Рильке в чем- то перекликается с Достоевским и Кьеркегором, а в чем-то даже с Камю и Хайдеггером.

Прекрасный, умный роман, завораживающий язык Рильке, интересная перекличка тем смерти и жизни, детства и взросления, чувства и разума, и поэзия, поэзия, поэзия в каждой строчке.

Никогда не забывай что-нибудь себе пожелать, Мальте. Желания, от них нельзя отказываться. Я думаю, не бывает никаких исполнений, но бывают желания, которых хватает надолго, на всю жизнь, так что их исполнения просто невозможно дождаться.

Попросите прекрасного прозаика написать стихотворение. В лучшем случае, оно будет посредственным. Попросите прекрасного поэта написать роман. Если это Рильке, то вы получите массу необычных ощущений при прочтении этого сплетения слов. Экспрессионистская кружевная проза, которая пригоршнями кидает мурашки за шиворот, так что не можешь даже понять, что это было: всё-таки роман или размазанное на множество страниц и насыщенное образами и рефлексией лирическое произведение. Слишком много здесь того, что не отыщешь в обычном романе: и мысли, и лирический герой-полуавтор с нотками автобиографичности, и размышления, и отсутствие чёткой сюжетной линии.

Мы привыкли к романтичному Парижу, круассаны-кафешки-Эйфелева башня, поэтому Париж Рильке сражает наповал своей тяжестью, достоевскопитерской безысходностью, ржавыми челюстями индастриала. Смерть и тлен тесно переплелись с ежедневной рутиной, так что никого не удивит, если к обеденному столу вдруг выйдет умершая несколько лет назад родственница с белесыми глазами. Сквозь этот спутанный Париж пробиваются воспоминания о прошлом — светлые, но тусклые — и всё пропитано тяжёлыми размышлениями поэта об извечных, как сам разум, вопросах.

Чёрт подери, бесполезно писать об этом романе (?) что-то конкретное, потому что анализ стихотворений всегда удавался мне в лучшем случае на троечку, а к «Запискам…» иначе и не подступишься. Одно знаю точно: эта чаша цикуты стоит того, чтобы выпить её до дна.

Сложно понять прозу Райнера Рильке, не представляя себе его поэзии, поэтому мне пришлось обратиться к его великолепным стихам, чтобы разгадать печальные строки Мальте, от лица которого поэт вёл своеобразный дневник, включающий в себя стихи в прозе, новеллы и письма. Первая часть книги – это детские воспоминания Мальте, одинокого и одолеваемого страхами, недуг и смерть для него непостижимы, он видит «странные картинки, на которых вещи простейшего обихода сходят с ума», ему кажется, что он научился видеть то, чего не видят другие, в его мире иная шкала ценностей и нет ничего мелкого и случайного. Для ребёнка все становится важным, даже мелочи, и ему надо охватить сразу всё, чтобы ничего не упустить. Перед ним простирается тайна еще непрожитой жизни, что-то тёмное и демоническое скрыто в ней и, вместе с тем, он мучается от неподдающегося объяснению противоречия в его душе: в этом мире он чувствует себя избранным, видящим самое чудесное в простом, и в то же время переживает опасения, что не найдёт он тут своего места… Он много читает, в книжных строках пытаясь понять житие, его цель, и он ещё верит, что жизнь подготовила для нас сокровища, когда вдруг появляется страх. Стать взрослым – шагнуть в пропасть неизведанного: именно в детстве рождаются страх и одиночество, преследующие человека всю оставшуюся жизнь.

«С тех пор я научился подлинному страху, который растет, когда растет порождающая его сила. Нам не дано понять эту силу иначе, как через страх. Она так непостижима, так нам чужда и враждебна, что мозг раскалывается в напрасных усилиях ее понять. И все же с некоторых пор я думаю, что это наша сила, она в нас, но она чересчур для нас велика».

Вторая часть книги – впечатления нищего поэта, живущего в Париже, в которой с огромной силой на читателя обрушивается депрессивность и страх Мальте. Он немного просит у жизни, но и в этом немногом она ему отказывает. Это тяжёлые, давящие строки о скудной и жалкой жизни неимущего поэта, который видит на улицах жизнелюбивого и изобильного мегаполиса потерянных и одичавших людей, и тот уже не кажется ему таким чудесным, он уже скучен, пуст, а человеческие лица всего лишь маски. Окружающий мир для Мальте отвратителен в своих реалиях, он отворачивается от него, отвергая страдания, смерть и пустоту людских душ. В то время когда все ищут опоры в привычном, доверяясь общепринятому, Мальте, в котором ещё теплится жажда радости, ищет опору в воспоминаниях детства и в любви. Он идёт по пустым унылым улицам мимо слепых окон, среди смрада и нечистот, потрясённый пошлостью реальности и отчуждением людей, и создаёт из своего страха вещи: стихи, молитвы, детские мечты, любовь. Одинокий мыслитель не желает жить как все навязанной извне «приблизительной» жизнью. Его повергает в ужас обыденность, и только в уединении он чувствует себя свободным. И в его одиночестве нет предела… В Париже Мальте уже уверен, что людей убивает этот мир, ибо мир видится ему кусками людей, частями животных, остатками старых вещей, и все это движется недобрым ветром, а выживает в нём, конечно же, сильнейший:

«Толпа теснит и травит их упорно, пощады слабым не дождаться там»…

И только собаки, которых, по-видимому, автор очень любил, остаются преданными. И что же нищему поэту остаётся в дремучем сумраке реальности, кроме потерянного навсегда детства, Всевышнего и стихов? Остаётся любовь. Он любит в своей одинокости, всякий раз расточая всю душу и переживая о свободе другого. Он любит и любим проникающей и светлой любовью, потому что только любовь даёт ему настоящие, не эфемерные ощущения реальности, той реальности, о которой он всегда мечтал. Ведь стать любимым – означает сгорать, «Любить – светить негасимой лампадой. Любимость – проходит. Любовь – длится». Всё преходяще, есть только любовь…

Непонятная книга, проникнутая, как мне показалось, странной кладбищенской красотой, ибо у Рильке красота возникает из ужаса, он нащупывает скрытую связь между этими понятиями, утверждая, что они иногда дополняют друг друга. Вечная тема маленького человека и его страхи - для чего, для кого это написано, да ещё так сложно для понимания? Для себя. Рильке писал это прежде всего для себя. Это поэтика чувств, изложенная в прозе, потому что часто в поэзии ускользает точность, а для Рильке тут точность очень важна, ведь он пытается восстановить детские расплывчатые впечатления. Об этом и повествуют разрозненные и никак не связанные между собой части романа, ведь автор рисует собственные ощущения, такие же отрывочные и фрагментарные, и поскольку это стихи в прозе, в ней, всё же, не достаёт чёткой формы, как и в поэзии. Рильке интересует настоящее искусство рассказа, в котором поэтически и предельно точно отражается реальность на уровне чувств и ощущений. Наверное, это и есть основной смысл произведения, ведь он считает, что сами воспоминания мало чего стоят. Они должны стать кровью поэта, его взглядом и жестом, срастись с ним, и вот тогда сложатся стихи об особенных, отдельных вещах, «назначенных только для одного-единственного человека, и рассказать о которых невозможно». Этот роман и есть поиск формы рассказа о том, о чём рассказать нельзя.

Долгая прогулка - 2018. Август. Команда "Кокарды и исподнее".

Люблю тебя. Закон сладчайший. Ведь   с тобой сражаясь, мы росли и зрели:  тоска по дому Ты — мы с ней посмели  тягаться, но ее не одолели:  Ты — песнь, которую мы молча пели.  Ты — лес. откуда выйти не сумели.  Ты — сеть.  в которой чувства-беглецы засели.  С каким величьем приступил Ты к делу  в тот день, когда замыслил Свой посев!  Мы разрослись под солнцем без предела —  корнями вглубь, а ветви так воздев,  что завершиться можешь ныне смело  средь нас. и ангелов, и Приснодев.  На скате неба руку укрепи,  и то, что в нас темно Тебе.— терпи!

Рильке Р.М. Часослов

Ощутить творчество Рильке практически невозможно без соучастия. Сопереживание, почти неизбежно возникающее во время чтения записок, может быть неуютным. Это не сюжет, за которым можно комфортно наблюдать через ширму, через экран. Сеанс чтения Рильке подобен тому, что ты внезапно оказываешься в палате с больными. Все, что извне палаты — мир другой, быстрый, а читатель вместе с палаточным миром Рильке проникается слабостью, медленным раскачиванием в совершенно неопределенном течении времени и с вырванными из полудремы образами. Так, жесткость, боль, страдание оттеснены, они за полуопущенными веками, они как сон, бред или просто пришедшая на ум мысль или воспоминание. Структура записок наводила на ассоциации с вставленными одна в другую эластичными воронками, фрагменты текста словно втягиваются один в другой. Мягкое расслоение воронки может напомнить не автобиографическую луковицу (памяти Грасса), а лирический цветок. Так Мальте в романе — это однозначно не портрет, а лишь использование автопортрета Рильке, чтобы подчеркнуть свое отличие от него. Слишком мало соответствий между Рильке и Бригге особо ощутимо в описании детства. Возможно собирательный образ датского поэта Бригге создавался Рильке еще во время поездки в Скандинавию, за пять лет до издания романа. Дания также родина обожаемого Рильке Йенса Петера Якобсена. Датские корни Мальте Лауридса Бригге можно также проследить через влияние философии Кьеркегора. В 1904 году Рильке перевел «Дневник обольстителя», а в 1910, в год издания записок, был занят чтением «Страха и трепета». Так, по всей видимости, Записки Мальте Лауридса Бригге впитали в идеи экзистенциализма, проповедуемого Кьеркегором. Отсутствие ровной сюжетной линии — как отрицание рациональности человеческой жизни, записки текут не сюжетом, а ничем не скованной мыслью Мальте. Очень напоминает еще ненаписанного Джойса и Пруста. Хаотичная импрессионистическая (не даром упоминается в тексте Моне) мозаика ярких чувственных воспоминаний — максимально личностное проявление, индивидуализм в чистой форме. Пытаясь отыскать явные признаки страха, находились лишь мелкие боязни — как то боязнь мальчика, который не может снять маскарадных одежд, боязнь потеряться, боязнь своей-не своей руки, боязнь, когда женщина оторвала свое лицо вместе с руками. Но боязни складываются в одну большую — боязнь утраты своего тела, разрыва тела и личности, тела и места, объекта-субъекта. Обличение себя в маске самозванца. А страх, уже более всеобъемлющее чувство — инструмент познания

Но иногда я пугался и просто когда был один. К чему прикидываться, будто не было этих ночей, когда я садился на постели, охваченный страхом смерти, цепляясь за то соображение, что сидеть — уже значит жить: мертвые не сидят.

Но часто страх будет затмеваться в записках именно трепетом. Трепет, кстати сказать, имеет весьма точную направленность — ко всему, что связанно со смертью. Смертей в записках действительно много

Ужасное — в каждой частице воздуха. Его втягиваешь в легкие вместе с прозрачностью; но в тебе оно оседает, твердеет, острыми геометрическими краями врезается в органы

но более интересна не сама точка умерщвления, а два процесса: умирание и существование после точки смерти, назову это послесмертием. Об умирании упоминается еще в самой первой строчке романа

Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я-то думал, здесь умирают.

Будто Мальте заставляют жить, хотя он надеялся на смерть. Преддверие смерти в записках сопровождается рефлексиями. Одна из героинь записок — Абелона, запомнила, как однажды ее отец позвал в запретный для посещений кабинет и просил записывать его собственные надиктованные воспоминания о детстве

Граф диктовал. Утверждавшие, будто граф пишет мемуары, не вполне ошибались. Только он вовсе не предавался воспоминаниям о военных делах и политике, которых от него с такой жадностью ждали. «Это я все забываю», отрезал старик, когда кто-то к нему приступился с расспросами. Но было нечто, чего он не хотел забывать: детство. За него он цеплялся. И ему представлялось естественным, что, победив все прочие времена, то дальнее время, стоило заглянуть в душу, всегда лежало там, в свечении летней северной ночи, бессонное и неугомонное.

Возможно фиксирование воспоминаний — это как своеобразная попытка зафиксировать свое существование.

Детство тоже надо исполнить до конца, если не хочешь утратить его навеки. И едва я понял, что утратил его, я почувствовал, что мне уже не на что опереться.

Наверное главный парадокс разделения жизни на до-смерти и послесмертие заключается в том, что описать ее можно лишь исключительно в состоянии до, а то, что видится после — только искривленное отражение того, что было до. Тем не менее, именно послесмертие в записках Мальте меня привлекло больше всего. Духи бродят и в начале книги — дух сгоревшего дома Шулинов слегка слышиться и в новом доме. И каждый раз обитатели принюхиваются — нет ли тут запаха, странного (дыма, не иначе). Служащий при доме, Стен, постоянно читал Сведенборга, который написал «О небе, аде и жизни духов». Состояние того, что остается после — возможно духа, тоже мельком всплывает в тексте. Важно даже не состояние обитания, а именно бардо — состояние перехода, когда обитание ни там, ни здесь, лишь мелкими знаками выдавая себя на поверхности реальности. Например когда сквозь расплывающееся лицо фрейлейн Брае проступало лицо матери Мальте. Еще один важный лейтмотив записок — выбор между «любить» и «быть любимым». Быть любимым означает быть закованным в рамки, а любить — значит быть свободным. Записки начинаются с конкретной даты и с упоминания о больничной стене, вдоль которой, держась за нее рукой, бредет беременная женщина. Ей кажется, что стена исчезла, но она тут, и женщина ощупывает ее. А заканчиваются записки — будто истиранием всяких границ — ни даты, ни смерти. Мальте, подобно Дедалу в «Улиссе», просто растворяется.

На эту книгу очень сложно писать отзыв, потому что трудно дать хоть какое-нибудь определение для прочитанного. Сон? Фантазия? Галлюцинация? Или все же реальность? А вот Рильке живет в нескольких плоскостях, уживаясь с каждой из них. Или не уживаясь. Но они (в смысле Рильке и все его миры) определенно паразитируют друг на друге.

Рильке - художник, в руках которого обычное слово обладает заковыристым смыслом, а их сочетания рождают запоминающиеся своей разноплановостью картины. Он внимателен к цветам и полутонам, дотошно прорисовывая детали, но в тоже время сбивчив в разговоре, обрывая мысль где-то на.

Он внимателен к ощущениям, предчувствиям, воображению и снам. Эфемерность повествования сглаживает углы неприглядной действительности, готовой накинуться на беднягу и опустошить тайники души. Его Париж кусается и гниет; его детство размыто воспоминаниями и кем-то рассказанными байками; его мысли роем вылетают со страниц книги, перескакивая с одного на пятое-десятое. Этот роман можно читать просто ради языка, который завораживает и очаровывает с первых строк (на что я и повелась). Рильке удается грубым формам придавать обтекаемость, осветлять мрачные пятна жизни и затемнять ослепляющие и отвлекающие от мысли предметы.

Форма записок весьма удачный выбор для романа: можно фрагментами рисовать целое, не заботясь о смысловых стыках и последовательности, все равно конечный вариант будет обладать какой-то особенной атмосферой. Рильке вроде и загружает читателя, наваливается на него своим повествованием, но после прочтения мгновенно отпускает. В общем, очень странное послевкусие. Как будто тебя посадили в упор к экрану телевизора и заставили неотрывно смотреть чью-то жизнь в режиме перемотки, когда фильм проносится перед глазами быстро сменяющими друг друга кадрами. А когда все это дело заканчивается, ты продолжаешь сидеть и пялиться в этот ящик, пытаясь соединить все увиденное и предать ему один общий смысл.

Отдельное спасибо переводчику за сноски с интересной исторической информацией. А еще я эту книгу полюбила за рассказ о Сафо, ну очень понравилась часть о ней!

Его не удивляет, что это сердце не понято и не признано; что в ней, в высшей степени грядущей любящей, видели только избыток, а не новое мерило любви и сердечного страдания, что легенда ее бытия истолкована по меркам правдоподобия того времени, что в конце концов ей приписана смерть тех, кого в одиночку Бог побуждал вылюбливать себя без остатка, не надеясь на ответ.

Книга уплыла в "любимое". Ее же можно перечитывать с любой страницы!

Всевышний скончался в муках, молиться престало на капитал и теорию видов, а виною всему сны и детские травмы. На рубеже веков мир стал прибежищем сумбура. Разрушено все привычное и понятное. Реальность пошла трещинами, чтобы вскоре разлететься на куски, подорвавшись на мине двух мировых войн. Старый порядок изжил себя, новый еще не успел родиться. По промозглому Парижу слоняется Мальте Лауридс, потомок датского аристократического рода. Он нездоров физически, но еще сильнее – эмоционально. Он находится на краю нищеты, но пока еще способен поддерживать в чистоте манжеты, снимать дешевый угол и общаться со «своим поэтом» в общественной читальне. Он тяжело переживает неустойчивость своего положения, оттого ему постоянно кажется, что все парижские клошары тянут к нему свои скрюченные руки, пытаясь утащить на самое дно. Оказавшись в пограничной стрессовой ситуации, молодой человек открывает внутри себя огромную щербато скалящуюся пропасть. В попытке наполнить эту дыру Мальте скармливает ей каждое сиюминутное переживание, наблюдение, воспоминание. В случайной последовательности чередуются обрывки настоящего и детских воспоминаний, историко-литературные и религиозно-мифологические ассоциации, создавая несколько сюжетных пластов.

Впрочем, упоминать о сюжете в контексте «Die Aufzeichnungen des Malte Laurids Brigge» можно лишь с известной долей условности. Повествовательная форма дискретна, и каждый из ее фрагментов существует в пространстве книги одновременно, потому что все они продуцированы нездоровым сознанием. Своей структурой единственное сочинение Рильке в прозе уникально для своего времени. Оно порывает с классической романной формой и становится предтечей модернистской литературы. При этом Рильке – настоящий сын своего времени, и дневниковые страницы Мальте Лауридса впитали все, что происходило в других видах искусства. Сам писатель не отрицал влияния творчества Родена, подобно которому в «Die Aufzeichnungen…» он деконструирует целое, чтобы вновь его собрать в иной последовательности, наделив при этом новыми смыслами. Рильке предвосхитил модернизм в литературе, как Мане предугадал живопись импрессионизма, словесным эквивалентом которой и является его роман. На страницах книги встречается прямое упоминание, портрета кисти Мане, в котором нет ничего мелкого и случайного. Это же можно отнести к тексту самого Рильке, в котором равновеликими становятся Карл Смелый, призрак несчастной Кристины или случайный прохожий, извивающийся в конвульсиях. Тут царствует его величество впечатление, полностью подменившее собой привычное действие. В этом смысле роман сопределен, скорее, поэзии, чем прозе, и создает простор символистским толкованиям.

Кроме того, «Die Aufzeichnungen…» предвосхищают весь литературный экзистенциализм. Рильке, разумеется, осведомлен о трудах Кьеркегора, канувшего в омут небытия, чтобы воскреснуть изрядно позднее стараниями последователя, которого нельзя называть. Между тем, именно датский философ разделил два вида страха, Furcht и Angst, опасение, вызванное чем-то материально-конкретным и тот самый экзистенциальный страх перед существованием Dasein. Именно Angst’ом наполнены внутренние скитания Мальте. Когда его реальность утратила цельность, а сам он стал походить на жестяную крышку с погнутыми краями, удивительно косо и плохо сидящую на своем месте, к нему вернулось оно. То, что вселило в него первый ужас, когда ребенком он лежал в жару. Рассказчик называет его неопределенно - das Große – но в этой неопределенности и кроется суть абсолютного парализующего ужаса перед неизвестным. Показательно, что и в ребяческом прошлом, и в парижском настоящем появление das Große связано с риском смерти. Осознание невозможности преодоления своей конечности и является источником Angst’а.

При этом неизменной опорой в расслоенном мироздании становится детство – последний оплот целостности. Для ребенка мир не распадается на части, он пластичен и восприимчив для любых событий, в том числе мистических. Даже пресловутое небытие не видится трагедией – всего лишь переходом в иное качество. Спокойствие символизирует и образ матери: матери соседа, успокаивающей сына-студента, матери Мальте, с которой они разглядывают волшебное кружево судеб, ее сестры Матильды, сохраняющей растекшиеся по лицу черты maman. Черты самого Мальте тоже проступают едва различимыми контурами. Его образ требует наполнения со стороны читателя, который становится соавтором романа, домысливая связи и разбираясь в оттенках ощущений, вдыхая смрад парижских подворотен и вживаясь в предлагаемые маски – Лжедмитрия I или Карла VI, Сафо или Луизы Лабе – чтобы понять и смириться с конечностью всего, даже власти и величия. Даже самого себя.

Итак, я умер — или умираю, или умру когда-нибудь. Если вы читаете эти слова, то, вероятно, первое. Когда-то я уже составлял завещание — в твердом уме и трезвой памяти, о, эти кошмарные безвинные часы!, — но после всего пережитого, думаю, надо попробовать снова. Записки Мальте — это не завещание, и даже не предсмертная записка, но — книга умирания, модернистский манифест смерти, — они-то и навели меня на мысль о том, что я умираю. А покойнику неприлично без завещания. Так что со мной? Может, я подхватил какую-то заразу меж страниц. Сиюсекундно мне, во всяком случае, плохо. Я скользил по волнам «Записок», доверчиво умирая, а Мальте был моим Хароном, немертвым и неживым. И вот я умер, или умираю.

Поэтому я сюда и пришел. Сюда — это в Париж. Думал, здесь умирают, а здесь, оказывается, живут — рождаются, влюбляются, становятся счастливыми, — точнее, сюда приезжают, чтобы почувствовать, что живут. Но мне, как и Мальте, вернуться на берег жизни теперь решительно невозможно. Разве что друзья помянут добрым словом и между делом воскресят — друзья мои из тех шумных жизнерадостных людей, которые даже мертвого поднимут. Но допустим, этого не случится, каждый будет занят своими делами, долгие годы они не смогут собраться вместе и вспомнить об отсутствующих, а тело мое между тем разложится, сгниет, впитается в землю — и некого будет воскрешать, только поминай, как звали. Поэтому я хочу завещать вам съездить в Париж. Бригге в этом смысле проще — он выдумка поэта, бессмертная выдумка влюбившегося в Париж поэта. Как там было имя его?

Он был модернист — он был против традиций, он был против всех — это многое объясняет. Мыслил он необыкновенно, хотя и путано. Рильке — вот как его звали. Впрочем, я не умею говорить о поэтах, мне всё как-то больше хочется их проанализировать, составить анамнез, разложить по полочкам и вывести среднее арифметическое. Вот Рильке — тот может рассказывать о поэтах интересно, иногда часами говорит и говорит о них — кто бы посмел его заткнуть? — но чаще бывает так, что он, обложившись книгами в публичной парижской библиотеке, делает для себя какое-то открытие и спешит им поделиться.

Знаете, никогда там не был. Там — это в Париже. Но вот познакомился с Рильке и в его компании отправился в этот город, чтобы умереть. Рильке одержим смертью и любовью. Он вообще хороший парень, с ним есть о чем поговорить, он знает миллион интересных историй. Но эти две его одержимости... Первую я еще могу понять: я всю жизнь провел бок-о-бок с человеком той же одержимости, я знаю ее черты, понимаю первопричины. Вероятно, поэтому мы с Рильке поладили с первых же мгновений. И наша дружба лишь укрепилась благодаря тому, что оба мы в этом знакомстве прикрывались чужими именами. Он изображал Мальте Лауридса Бригге, ставшего моим проводником в мир смерти, а я... Ну, я ведь ненастоящий... Хотя нет! Правильнее будет сказать, что Мальте стал еще одной его одержимостью — или способом выжить в Париже. А вот вторую одержимость мне понять очень трудно. Наверное, потому что любовь моя всегда больше похожа на болезнь, после которой с трудом выздоравливаешь. А у Рильке/Бригге любовь — это медленная смерть.

Если в Париже вы встретите Рильке, приготовьтесь к тому, что он будет откликаться только на фамилию Бригге, рассказывать о семье Бригге, а также о смерти или о любви. Но обещаю: рассказывать он будет просто потрясающие истории. Наверное, в этом и кроется секрет того, почему я так сильно к нему привязался. Его фантазия необузданна, он искусно смешивает правду с вымыслом, расставляя акценты так, как ему нужно, — и от бессвязных на первый взгляд историй невозможно оторваться, потому что они составляют единое целое — жизнь, и смерть, и Мальте Лауридс Бригге. Чтобы понять Бригге, нужно попробовать себя представить на месте поэта-модерниста, пишущего прозу, — у такого автора может получиться только Бригге и ничего кроме Бригге. Если образ мыслей поэта от вас далек, то возьмите ближайшую к вам деятельность, противоположную всей вашей жизни, принципам, способностям и образу мыслей. Завещаю вам попробовать и это: выйдите из себя (с Рильке это просто) и не возвращайтесь. Старое «я» должно умереть, чтобы из пепла возродилось что-то новое. Например, я никогда не был поэтом, но познакомившись с Рильке, захотел, как и он, выйти за рамки своей повседневности — и принялся рисовать. Рисовал, конечно, сценки из «Записок», те самые истории, что так полюбились мне. Но я не художник, а потому не судите строго. Вот, например, история о призраке Кристины Брае, регулярно проплывающем сквозь столовую родового поместья:

Или история Мальте про то, как он попал в плен собственного маскарада и чуть не лишился себя:

Или откровенно поэтичная зарисовка о парижанах, кормящих птиц, — одно из самых красивых мест в книге, четко дающее понять, что автор — поэт и никто больше.

Или окна, простые ослепшие во тьму окна... Окна оказались для меня самым простым рисунком, но от того — не менее страшным.

Здесь можно было бы привести намного больше рисунков, но я же пишу завещание по «Запискам», а не презентую себя. Я не художник, но и Рильке не смог остаться в тексте только прозаиком. Это я и хотел показать.

Хотя кого я обманываю? Я просто умирал, и мне надо было чем-то себя занять на это время. К тому же (как знать?) вдруг во мне всю жизнь дремал художник? Правда, даже от этого я не стану более настоящим...

Раз уж это мой последний текст, самое время признаться — я не тот, кем вы меня считаете. Все дело в том, как и где я появился на свет — о таком обычно не принято рассказывать... А впрочем, неважно. Мальте пишет о своих предках намного интереснее, на его фоне мне стыдно даже заикаться о моем происхождении. Его мать тихо угасла, как это принято говорить: истончилась как спичка, питающаяся одним воздухом. А отец, долгие годы носивший в кармашке описание смерти короля, завещал после своей смерти пригласить врачей удостовериться в ней и перфорировать ему сердце. Кто там еще умирал на страницах «Записок»? Кристина Брае, Ингеборг, бабушка по отцовской линии, маленький Эрик... Один из его дедов — камергер Бригге — умер страшной громкой смертью, зато своей. Его сыну несколько лет спустя такой чести уже не досталось. А Мальте и вовсе будто живой мертвец, хотя сам себя скорее считает блудным сыном, — такой ни при каких обстоятельствах своей смертью не умрет.

Хотелось бы мне иметь свою смерть... Если бы я мог выбирать, то хотел бы истечь словами на неровной лесенке этих строк. И вам хотел бы завещать найти свою смерть. Между прочим, удивительно, как много людей знает о том, что раньше все умирали своей смертью. Рильке об этом много говорил. И вот еще внутри одного писателя встретил диалог об этом: — Раньше я никогда не думал, что их смерть — та же, что когда-нибудь постигнет и меня. — Это потому, что у каждого из нас — собственная смерть, мы носим ее с собой в укромном месте со дня рождения, она принадлежит тебе, ты принадлежишь ей. Хотя под конец Рильке в этом уже не был уверен. Он считал, что ныне (ныне — и не важно, сколько лет прошло) люди не только разучились жить своей жизнью, но и не умирают больше своей смертью. Я это по себе знаю. Я не уверен, что живу и не уверен даже, что умираю — а если умираю, то как. Да я уже и сам в себя не верю, так что, конечно, не знаю способа себя обессмертить или хотя бы продолжать жить. Мое время прошло. А быть может — еще не настало. В любом случае, после меня непременно родится кто-то новый. И он, возможно, окажется художником. Смог ведь поэт создать потрясающую прозу?.. Потому — прощайте! Берегите себя, но не слишком, чтобы не разминуться со своей смертью. И до встречи после перерождения!