Нечеловеческий фактор

Глава пятая

Второго января всенародное нездоровое буйство счастья от тысяча девятьсот шестьдесят пятого пришествия Нового года по новому стилю на уютном пространстве безразмерного СССР не увяло. Даже от дикого перепития и переедания населением всего припасённого заранее. Где-то буйство даже воспрянуло, взбодрилось и рвануло с сатанинской энергией ещё веселей, шире, громче и самоотверженней.

От удара по головам и желудкам водочкой с салатом «оливье» в ночь с тридцать первого декабря на первое января народ на другой день обязательно поправлял свою похмельную сущность той же водочкой, но уже с селёдкой под шубой и холодцом. Потому утром второго числа население почти всем составом не ходило на работу. Это прощалось любым начальством. Оно тоже люди, тоже радовались безудержно и тоже появлялись на своих креслах, чтобы отзвониться более высокому начальству, которое тоже приползало на пятнадцать минут, чтобы принять честные звонки «с работы» от подчинённых, после чего все сваливали допивать и доедать.

Коля Журавлёв пил, ел и метал по квартире друга Димы серпантин в своей Москве. Он всегда прилетал на Новый год и дни рождения друзей из очень далёкой Алма-Аты, куда его рукой ректора добрая судьба зашвырнула по распределению из химико-технологического института на крупный завод пластмассовых изделий «Кызыл-ту». Пять лет назад завод подбирал обученных специалистов, попросил московского ректора, а он, какой молодец, не отказал.

Алма-Ата за пять лет пригрела Колю солнцем, которое почти не знакомо было с облаками и роняло на город ласковый жар с февраля по ноябрь. Здесь как красивые цветы вдоль всех улиц ласкала душу искренняя дружба разных народов, озоновый воздух с Тянь-Шаня и бесчисленные фонтаны, хаотично рассыпанные по городу так щедро, будто сам бог их разбрасывал. Алма-Ата полюбилась Николаю Журавлёву как девушка, с которой он готов был прожить всю до гробовой доски жизнь. Но на праздники он всегда улетал в родной город, в московский двор сразу за остановкой троллейбуса в районе «Сокольники», который имел внутри себя неофициальный райончик – Матросский мост. Мост реально много лет стоял на улице Стромынке и действительно назывался матросским. Хотя не было под ним ни речки, ни ручейка или даже здоровенной ямы, какую невозможно завалить.

Это было загадочное, почти мистическое место, Матросский мост, как микрорайон в большом районе Сокольники. Во-первых, матросов, ходящих на махоньких корабликах и катерах по Москве-реке или Яузе было так мало, что в их честь вдруг назовут и мост и целый район, было смешно даже думать. Во-вторых, главное – вода в колонках на улицах и в квартирах была наделена волшебной силой. Других предположений районные москвичи не хотели иметь и не имели. Все, кто тут жил и воду эту пил, были шибко умными, большими и сильными. А так – всё как повсюду в Москве. Но парни и мужики с Матросского моста гляделись почти богатырями, девушки и дамы – соблазнительными красотками.

И, что поражало самих москвичей, так то, что практически все, кроме разве что дореволюционных дедушек с бабушками, имели верхнее образование и вкалывали на вполне уважаемых интеллигентных работах. Мистика. Но не вся. Многие жители этого района, дышащие озоновым фимиамом вечерами на балконах или сотворяющие променад по кривым улочкам, слышали голос с небес. Вот ниоткуда конкретно! Просто сверху.

Гипнотический бас мягко произносил всего одну фразу, но каждый день другую. Например: «Чистить зубы полагается пальцем, обернутым тканью, используя для этого порошок, изготовленный из вулканической пемзы с добавлением кислого вина или винного уксуса». Ну и много чего похожего на этот полезный совет. Иногда голос вещал большие цитаты из речей и манускриптов древнегреческих мудрецов, и публикаций великих советских учёных, писателей, а также членов политбюро ЦК КПСС. Нигде в Москве такого чуда больше не было. Кто-то рассказывал, что ночами по дворам Матросского моста носятся призраки, похожие на коров с крыльями бабочек. Но им уже не верили. Слишком умные и начитанные жили здесь граждане.

Коля по документу получил сначала среднее образование. Но это в аттестате так писали. Реально же похожие по глубине знания, забитые школьникам в самые обыкновенные мозги учителями школы номер девятнадцать, стоящей в центре Матросского моста, имели в миру только разные там аспиранты и даже кандидаты всевозможных наук. Журавлёв Николай жил с мамой и папой, которые посвятили свои умы докторов наук истории древнего мира и КПСС. В тридцатых годах горком партии им неназойливо рекомендовал упорно транслировать в пустые наполовину головы студентов особо ценные и нужные исторические знания о Партии. Папа однажды сказал взрослому сыну, добивающему школьную программу.

– Ты, Николай, должен тоже стать доктором наук. Не позорь семью. Не застрянь в «кандидатах». Я на том свете просто обязан скромно докладывать тому, в кого нам приказано не верить, что наша семья – это носитель высшей формы интеллекта. И мама, которая помрёт позже, повторит потом ему мои слова. Ну, и ты не забудь поведать об этом святому Петру, когда пойдёшь мимо него во врата рая.

Коля взял на себя такое обязательство. А потому учился и после учёбы, и за годы работы в Алма-Ате сдал там и кандидатский минимум, и докторский максимум. В двадцать восемь лет он был одним из двух самых молодых докторов наук в КазССР, что помогало ему на производстве в «Кызыл-ту» предлагать варианты неповторимых, придуманных лично им безвредных мягких пластмасс и внешнего облика детских игрушек, которые ребёнок, заигравшись, мог съесть абсолютно без вреда здоровью. Хоть что. От зайчиков и танков «Т-34», до всех персонажей труппы артистов сволочного Карабаса-Барабаса. Он даже на большом собрании лично съел при инструкторе обкома партии пластиковый грузовик с колёсами и водителем.

– На вкус напоминает ирис «кис-кис», – доложил он пораженному собранию, медленно запивая бывший грузовик водой из графина.

Ну, а тут, ближе к тридцати, сами пришли к Коле Журавлёву положенные настоящему учёному забывчивость, рассеянность и неумение следить за собой в быту. Зимой он иногда бегал на работу в пиджаке. Забывал нацепить пальто. А яйца вкрутую всегда не доваривал, хотя любил только их, химию, работу, родителей и науку. У него не то, чтоб жены, даже мимолётных плотских связей не заводилось. Он всегда был занят размышлениями и не понимал иных забав. Да и когда ему? Некогда ведь было!

Но при всей патологической рассеянности и старческой склеротической памяти он никогда не забывал, что малая его родина – это огромная Москва, что там ещё живы папа с мамой и никуда не делись друзья детства. Зарплата доктора наук разрешала ему летать в Москву когда надо или если очень приспичило. Ну, когда сильно влекло обнять родителей и малость выпить с бывшими пацанами из школы и со двора, которые тоже почти поголовно – уже начальники разных весовых категорий или учёные. Другие в районе Матросский мост не жили.

Потому вполне логично, что Новый год Коля встречал в столице Родины. До двадцати трёх и тридцати минут вечера он благородно откушал с родителями всяких-разных деликатесов из буфета Академии наук, а потом убежал к Димке, где собрались все старые, как сам Журавлёв, друзья. Самым старым было уже двадцать восемь лет и вели они себя, ясное дело, как мэтры поэзии перед робкими начинающими стихоплётами. Ну, примерно так.

Пили друзья отчаянно и неумеренно всё без разбора, и очень символически закусывали, поскольку имели отменное здоровье и понимали, что всерьёз нахрюкаться до поросячьего визга смогут они снова все вместе только по пришествии шестьдесят шестого. А это ведь аж через год! Это так угнетало, всем желалось всегда быть вместе, выпивать, ходить в библиотеки и планетарий, любить впятером одну девушку из своего круга и устраивать с похмелья научные дискуссии на темы научно-технической революции в СССР.

В ночь с первого на второе января не «отсохшие» за день крепкие парни и молодые стойкие дамы собрали на стол общего друга Димы Рыкова, пока ещё кандидата философских наук и кандидата в мастера спорта по штанге в тяжелом весе, собрали из своих квартир всё, до чего не добрались за прошлую ночь их родители и близкие родственники. То есть стол ломился от белых, зелёных коньячных и водочных, а также непрозрачных бутылок с рижским бальзамом и тарелок с шикарной закуской. Ну, точно так же, как тридцать первого декабря. Днём друзья употребляли коньячок малыми дозами между пустяковыми делами и дорогими беседами о великом и прекрасном, а в ночь на второе число сели за стол с крепко засевшей во все головы мыслью, что Новый приходит именно сегодня в ноль часов и ноль минут. Было это в десять вечера. О вчерашней встрече очередного счастливого года даже не вспоминали.

Где-то часа в три, когда и не утро, но уже и не ночь – перешли к обширной танцевальной программе. Дима включил новый магнитофон «Тембр» с большими колонками в углах комнаты и друзья бригадой из двадцати человек, почти на половину разбавленной прекрасной половиной людской популяции, стали дергаться, подпрыгивать и вихляться под современную музыку запретного западного сплава рок-н-ролла, ду-вопа, скиффла, ритм-н-блюза и соула. Танцевали как им хотелось. Но насколько интуитивно правильно они эти зашифрованные танцы исполняли – неизвестно, поскольку как конкретно надо переставлять ноги и туловище для ритма ду-воп им пока никто не доложил. Друзей, как и врагов в США ни у кого пока не завелось.

Как-то само вышло, что Николай стал подпрыгивать и приседать, поднимая поочерёдно ноги, напротив девушки Игорька Бастрыкина Евгении. Красивая была девушка, вся в белом блестящем, фигуристая, пахнущая неизвестными Николаю духами. Получалось так, что танцевал он с ней в этой большой и бесформенной куче тел, машущих ногами и трясущих головами.

– А ты с Игорем учился? – крикнула она, выводя тело из акробатического изгиба.– Ты красивый. А очки зачем носишь? Выпендриваешься? Или полуслепой? Меня видишь?

Коля успел махнуть рукой и послать девушке Жене воздушный поцелуй. Потом выпитый в количестве пятисот граммов коньяк мотнул его крепко вперёд и он, порушив ритм танца, навалился на партнёршу и завис на ней, не имея сил в ногах, ушедших в танец родом с дикого для гражданина СССР запада. А буквально через пару секунд сквозь туман в залитом водкой да коньяком сознании почуял Коля очень сильный и глухой удар по челюсти. Это так взревновал Игорёк Бастрыкин. Он был тоже такой же большой как Николай и все мужики из района Матросский мост. И в равной битве Журавлёв Коля на сто процентов ответил бы ему адекватно. Но в случившейся глупой ситуации на стороне Бастрыкина и правда была, и право защитить хоть и временную, но собственность.

Коля мотнул головой, очки улетели в свободном полёте неведомо под чьи пляшущие ноги, но стёкла захрустели под ступнями так ужасно, что Журавлёв, перед тем как рухнул под ноги партнёрше, догадался смутным мозгом, что домой ему предстоит добираться с поводырём. Без очков он дальше вытянутой руки наблюдал только дрожащее марево и всё остальное виделось как в театре теней. Много читал Николай. Слишком, гадство, много! И, пожалуй, только в том и есть беда от чрезмерного чтения, что вскоре ты начинаешь много знать, но ничего без помощи окулистов не наблюдаешь и о многом, тебя окружающем, даже нее догадываешься.

Его подняли с пола, усадили на диван, где он и задрых мгновенно, ухитряясь придерживать тупо ноющую челюсть, что не мешало глубокому, как обморок от испуга при встрече с жутким привидением, сну. Проснулся он ближе к четырём, почти к вечеру в кровати Димы, поднялся, выпил стакан коньяка, поставленный заботливым, понимающим жизнь человеком на стул возле кроватки, после чего обошел квартиру и обнаружил только спящего на кухне хозяина, который видел хорошие сны и на вьетнамском, похоже, языке комментировал их, уткнувшись головой в пустую соломенную хлебницу. Остальных праздник сдул в какое-то ещё гостеприимное хлебное место.

– Окончен бал. Загасла свечка, – сказал Николай в пространство пустой квартиры, накинул пальто, шапку, ботинки и наощупь пошел домой к маме с папой.

Улица «Вторая речная», где жил он и друг Дима, имела на Матросском мосту второе название, вынужденно придуманное самими гражданами. Звали её в народе Раздевалка. Она тянулась с севера на юг километров пять и была предпоследней в районе. Первые две улицы строили и заселяли с тридцатых годов. И чем ближе они придвигались к центральной и светлой улице Стромынке, тем уютней и безопасней считались. Стромынка вела по просторному тротуару и под люминесцентными фонарями к широкому Богородскому шоссе, по которому можно было в лучах тех же уличных ламп дотопать к улице Сокольнический Вал, а с неё прямиком прибежать в знаменитый парк. В Сокольники!

Вот чем ближе к Стромынке и шоссе Богородскому, тем спокойнее было населению местному и приезжим. Там и машин побольше, и народ лениво, коллективно и в одиночку под фонарями гуляет, милицейские патрули мотаются, горожане столичные дышат свежим ветром на красивых Преображенской и Рубцовской набережных Яузы. А по всей длине улицы Раздевалка в районе Матросского моста народ раздевали уркаганы. Проще – разбойники, которых несло сюда из разных мест Москвы.

Местные эту опасность знали и, если не были сильно уж пьяными, приближались к своему дому с другой, светлой, улицы. Они добирались до Раздевалки и короткой скорой перебежкой успевали целыми долететь до подъезда. Милицию сюда не задували даже мощные ветры. Никогда. Николай шел к маме с папой именно по Раздевалке, поскольку после двухдневного злоупотребления коньяком и водкой ничего не соображал, не видел, а потому не боялся даже атомного взрыва перед ногами. Он зигзагами, раскачиваясь и хватаясь руками за тёмный воздух, передвигался в нужном направлении к квартире родителей с помощью врождённого инстинкта. То есть «на автопилоте».

Тем не менее, метров за сто до дома его догнали трое трезвых пареньков в пальто с шалевыми воротниками, тёплых мохнатых кепках, в белых бурках с коричневыми кожаными вставками и с ножами в крепких руках, украшенных редкими кожаными перчатками. Все бандюганы бегали сюда из ближайшего района Марьина Роща. Удобно было.

– С Новым годом, бродяга! Вот пришло новое счастье! Давай, баклан, котлы сюда, – раскрыл затянутый красным тонким шнурком холщовый мешочек тот, что схватил Колю за рукав слева. – Ух ты! «Полёт» позолоченный и браслет тоже. Обгимахт!

– Лопатник тоже давай, – добавил тот, что прицепился справа. Коля вынул кошелёк с пятью рублями. Остальные у отца оставил. Зачем в гостях деньги?

– Клифт скидавай, – третий расстегнул Колино пальто, которое его ничем не привлекло, а пиджак и брюки он полюбил с первого взгляда. – Красивый клифт, шкеры мазёвые. Тугриков сто отдал за этот набор, да?

– Костюм мой – чешский. Сто двадцать рэ! – Коля стукнул себя в грудь. – Чесслово!

Без очков он ничего толком не видел. Только ножи блестящие и одежду разбойников. Лиц не рассмотрел.

– Ну, давай, фраерок, не мучь ребятишек, чешись шустрее. Всё в мешок скинь и вали. На перо ставить не будем, если в законные сорок пять секунд уложишься. – Заржал главный из троих. – Вся жизнь наша – это как служба в армии. В пехоте причём, по горло в грязи и при большой опасности для жизни. И потому всё надо делать быстрым шамором. Давай барахло!

Коле помогли раздеться, дали пинка под зад и сказали верное напутствие.

– Бегом – марш! А то заболеешь. Двадцать пять сейчас с минусом. Счастья ещё побольше тебе в новом!

В другой раз, да при очках, Николай бы ничего не отдал, а набил бы парням рожи и отнял финки. Он был больше каждого вдвое и кулак Колин равнялся трём кулакам разбойников. Но именно сейчас он еле стоял на ногах и мало чего понимал, а драться без очков для него всё равно, что писать реферат зубочисткой. Домой к родителям он пришел на одном энтузиазме, поцеловал обоих, поздравил с наступившим и лёг спать в коридоре на коврике.

Но отец был не меньше сына и не слабее. Он отнёс Николая под холодный душ, вытер его, дал свои новые трусы, майку и свой костюм.

– Раздели гопники? – спросил батя.

Коля кивнул.

– Билет на самолёт в костюме был?

– Нет. Билет здесь. В моём портфеле. Портфель в вашей спальне, – Николай стал трезветь с такой скоростью, с какой закипает вода в чайнике. Вот вроде пять секунд назад она и не шевелилась, а вдруг мгновенно стала исходить вверх паром и булькать пузырями. Оживала. Ну, вот так и Коля после душа ожил.

– Бляха-муха! – воскликнул он. – Сколько времени?

– Пять, – отец глянул на настенные часы в деревянном корпусе с вензелями ручной работы.

– Доктор наук не должен говорить «бляха-муха». Не солидно, – мама охнула и поморщилась.

– Ну, так чего тогда сама говоришь? – хихикнул отец.

– Короче, я как раз успеваю в Домодедово к регистрации, – Николай полностью оделся и прижал к груди портфель. – Рад был дома побывать! Рад был вас увидеть. Теперь приеду через месяц, третьего февраля, на твой, мама, День рождения! Всё! Побежал.

– А ты из Алма-Аты в других ботинках приехал. В чёрных с серой меховой оторочкой. А это? Это что? Коричневые. Грубая кожа. Без утепления.И огромные, – мама прижала ладони к груди. – Они же тебе большие. Это ж сорок шестой размер. А твой – сорок третий. Откуда они? С бандитами поменялся?

Поскольку разум Николая уже не душило похмелье как утром, он попросил у отца сто граммов водки, чтобы полностью вернуться в реальность. Батя дал ему стакан, а сверху покрыл его кусочком черного хлеба. Так на могиле оставляют прощальный гостинец покойнику.

– Это прямой намёк. Я ничего не перепутал, – улыбнулся папа грустно. – Ты побухай ещё и я тебе этот стакан с хлебом наверху возле креста поставлю. А эта отрава валит незаметно, но наверняка. Очко сыграть не успеет и у тебя уже цирроз, за которым следует кладбище и ежегодные поминки.

– Ты доктор наук, учёный! – мама заволновалась. – С тебя сын пример взял и ещё всё берёт, и берёт. Не говори этих уголовных или пролетарских слов: «Побухай», «Очко сыграет». Фу-у!

– Слушай, батя! – Коля взял стакан. Там было сто пятьдесят налито, глотнул разом и занюхал. Хлеб вернул. – А ботинки ведь натурально не мои. Кто-то уходил, сильно похмельный, и перепутал. Я с кровати соскочил последним вообще. Что осталось, то и надел. Но в этих моя ступня, я только заметил, гуляет от носка к пятке сантиметра по три туда-сюда. Причём носки-то толстые, зимние. Во, какие хмыри среди друзей моих! А, батя!?

– Новые купишь,– сказал отец и пнул ногой в тапочке по задубевшей коричневой коже. – Как камень. Не гнутся, наверное? Ну, ладно, беги! Такси прямо за домом поймаешь. Они тут по светлой улице всегда катаются.

Николай ещё раз всех расцеловал, счастья пожелал и здоровья. Забрал у бати портфель и побежал прямо на Стромынку. Там уж точно такси днюют и ночуют. Бежалось быстро, но трудно. Нога гуляла в ботинке и это мешало держать равновесие.

– Сразу после праздника в Домодедово и в командировку? – улыбнулся таксист.

Коля достал из портфеля билет, перебросил его в нагрудный карман отцовского пиджака.

– Я сам москвич. После института распределили в Алма-Ату. Это в КазССР, если не знаете. Лечу вот с праздника. К друзьям специально приезжал. Мы каждый год вместе встречаем Новый у одного друга. Хата большая и живёт один.

– Ни хрена так, – водитель окинул Николая странным взглядом. – Тебя после института первым секретарём ЦК распределили? Билет рублей пятьдесят стоит, да?

– Пятьдесят шесть, – Коля перебрал в портфеле бумаги. Завтра надо будет дописать доклад на форум республиканских производителей. Увидел там тонкую коробку. Достал. Это мама угостила сына конфетами «Грильяж в шоколаде». Любимые его конфеты с детства. – Я на все дни рожденья родителей и ребят своих летаю, на восьмое марта, на свой день, когда родился. Короче – раз пятнадцать за год выходит.

– И где ж ты пашешь? Кто может так часто не по делу платить за тебя Аэрофлоту?

– Летаю на свои. Николай засмеялся, – Я зам.директора крупного завода, доктор наук скоро буду, профессором в политехе Алма-Атинском. Лекции там читаю по химии.

Таксист повернул направо и впереди очень близко нарисовалось длинное здание, над которым синим перламутром сияли буквы из стеклянных трубок, заполненных неоном: «Аэропорт Домодедово»

– И сколько получаешь? Извини, конечно, – ещё раз внимательно изучил внешность Коли таксист. – Тебе вроде ещё и тридцати нет.

– Ну, где-то около семисот рублей как начальник. Плюс надбавка за учёную степень, плюс премия каждый квартал, ну, ещё за лекции в институте платят. – Журавлёв Николай почувствовал, что хвастается. Хотя говорил без эмоций. Как о неважном кинофильме. – В общем, выходит слегка за тысячу триста.

–Таксист выключил счётчик, остановился точно напротив входа в порт и спросил.

– Сколько настучало видел?

– Нет, не смотрел я. – Коля сунул пятерню в карман пиджака. Туда переложил все деньги.

– Тогда с тебя четвертак, Рокфеллер.– Заржал водитель.

– Да я постоянно так езжу. Восемь рублей всегда на счётчике. И тридцать пять копеек, – Коля удивился и стал смотреть на таксиста с огромным вопросительным знаком во взгляде.

Четвертак, я сказал! – водила ухмыльнулся.– Я за такие деньги, какая у тебя получка, сдохну тут вот, за рулём, не отходя от педали газа. Не буду соображать где лево, где право, и заработаю инфаркт от перенапряга сил. А ты вон цветущий хоть и с похмелья, лощёный, молодой, кирпичи явно не таскаешь и баранку сутками не крутишь.

– Десять, – сказал Журавлёв и отвернулся.

– Я сейчас вон того «мусорка» позову и скажу, что ты пытался у меня выручку отобрать дневную. А успеешь убежать, поймаем в аэропорту. Тебе ведь улететь надо. Ради экономии четвертака ты ж не побежишь в тёмные дворы назад?

– Да не обеднею, – Николай кинул таксисту на колени двадцать пять рублей. – А тебе они поперёк горла встанут. Потому как нечестные денежки.

Он хлопнул дверцей «волги», вошел в зал и услышал голос девушки-информатора.

«Закончилась регистрация билетов на рейс триста семь по маршруту Москва – Семипалатинск – Алма- Ата. Опоздавшие должны пройти регистрацию за пять минут. Или билет аннулируется».

Журавлёв, проклиная таксиста, который его задержал, успел доскакать до стойки и зарегистрироваться. Через полчаса он уже летел в кресле номер тридцать шесть в Семипалатинск. Ступни внутри ботинок стучались то пальцами об твёрдый носок, то пяткой об похожий на железо задник.

– Ничего, – Николай снял ботинки и поставил рядом.– Меньше надо пить. В Алма-Ате совсем брошу. А то и грядущий чин профессора будет мне великоват как эти ботинки.

Почти до самого Семипалатинска он спал крепко, тяжелым похмельным сном и видел какие-то жуткие сновидения. Страшные. Будто кто-то отрубает ему голову, но никак не может отрубить. Кровь вокруг, куски мяса и костей от головы. Кошмар. Наконец голова разлетелась на части и кто-то выплеснул ведро крови Николаю в лицо, которого уже не должно было существовать.

Журавлёв вскрикнул и проснулся.

– Вам плохо? – Спросила соседка, женщина лет пятидесяти. Учительница по взгляду и осанке.

– Пока не знаю, – ответил Коля. – Посмотрим.

И стал глядеть в иллюминатор, за которым как в телевизоре, не выключенном на ночь, летела вровень с самолётом унылая серая рябь, заслоняющая собой и облака, и планету.