Алина Михайловна Крисницкая, самопровозглашенная атеистка, социалистка и террористка двадцати двух лет от роду покоилась в дебрях Петропавловской крепости и вместо великого духа своих предшественников ощущала только собственную бесконечную глупость. С запоздавшей горечью она понимала, что не долюбила, не дожила. Гарцевать бы ей сейчас на каком-нибудь бале, устраиваемом одним из тех напыщенных тупиц, от общения с которыми она и бежала, запираясь в противодействии ханжеству и поголовной глупости окружающих. На все им было плевать, на все, кроме самих себя, своего достатка и самодовольства! И это ведь те, кто хоть что-то понимал, остальные не были способны даже на сознание своего превосходства. А превосходства ли? Цвет аристократии ведь никогда не стоял выше тех, кто действительно мыслил, пусть у Алины в самом затерянном, запыленным уголке души и произрастало что-то, смутно похожее на чувство собственной неполноценности. От подобных мыслей, слишком глубоких для бурлящей жизни, у Крисницкой всегда голова шла кругом, удобнее было не думать об этом. Но, если сидишь одна в камере много-много одноликих часов кряду, подобное само просится в мысли, и не искоренишь его, не сотрешь.

Бежала она от консерватизма… И чего добилась? Угодила туда, откуда, по всей видимости, «нет возврата». Алина Михайловна не была настолько наивна, чтобы воображать, будто за покушение на столь высокопоставленную птицу, имеющую сторонников и покровителей во всех областях государства, их пощадят. С тех пор, как казнили Желябова, Перовскую и их сподвижников, общество «гуманно» запретило публичные казни. Но это не означает, что поток реакционеров иссяк, или что их перестали вешать. Об этом просто сплетничали меньше. Хотя в посвященных кругах, которым было до этого дела, обо всем прекрасно знали. Это повесам и ловеласам, создающим видимость счастливой жизни, ситуация была глубоко безразлична.

Крисницкая с осязаемой тоской человека, запрятанного в непрекращающейся сдавливающей зиме и страстно желающего весны, солнца и бродившего в венах воздуха, чувствовала, что существование подходит к концу. Оттого каждый миг оставшейся жизни казался ей вдвойне, втройне более значимым, чем раньше. Вот, представляла она, на улице тает снег, а долгожданное светило освещает обнажившиеся куски почвы. Грязная вода стекает по петербургским улицам, ножки барышень, обутые в туфли на невысоком каблуке, намокают. Они болеют и умирают, впрочем, эти изнеженные создания готовы умереть ото всего на свете. Воздух преет, цветет вместе с набухающими, воющими от желания прорасти почками веток. И в то же время без иллюзий Алина знала, что не видать ей весны. Все закончится этим ревущим седым вьюжным февралем.

Горше всего было от сознания, что все останутся и бездумно будут пропускать мимо себя наслаждения жизнью, а она… Алина начала запоминать сны, что раньше происходило редко. Друзья приветливо махали ей из лодки. Рой пчел и цвета клубился над их веселыми молодыми лицами. Крисницкая почти впервые за недолгий путь, забыв обиду на судьбу за то, что никогда не говорила с матерью, испытывала счастье в эти короткие отрезки беспамятства. Тем мучительнее было открывать глаза и видеть только серые стены камеры, железную кровать, вбитый в стену стол возле нее и рукомойник в дальнем углу. Действительность разрушала спасительные мечты. Пальцы в крепости разъедало невыносимым холодом, как будто ножи сдирали кожу и вонзались в незащищенную плоть. Но хуже, много хуже физических неудобств оказался угнетенный дух. Подумать только, раньше Алине приятно было ощущать себя в жалящих ладонях зимы.

И эта предательская сырость, холод, пробирающий до костей… Сознание отказывалось принимать то, чем обернулась жизнь, и тихо бунтовало. Когда Алина чувствовала, что вот-вот разразиться рыданиями ослабленной, сбитой с толку и трясущейся от страха за будущность девчонки, которая сама загубила блестящее начало своего существования, она вскидывала лицо к потолку камеры и, свирепо глядя на неровные выступы, ждала, пока слезы перестанут щекотать нос. Тяжело угасать в здравом уме… Но она пыталась держаться. Нужно было уйти достойно… Не ради себя, ради тех, кто еще остался и любил ее. Да, таковые были, хотя сознание этого и не особенно помогало ей. Ей ведь все время казалось, что никто не понимает ее, что никому она не нужна… Приятно было даже чувствовать обиду на их ограниченность и слепоту оттого только, что они не понимали то, о чем Крисницкая предпочитала молчать.

Тяжелый скрип металлической двери если не привел ее в чувство, то хотя бы заставил вернуться в реальность, которая начинала расплываться.

– Идемте, барышня, – сурово произнес немытый смотритель.

Алина даже не стала спрашивать, куда и для чего, справедливо рассудив, что поймет все сама. Тоскливый ее взгляд поминутно останавливался, словно застывал, а стальные глаза глядели прямо даже теперь.

В узкой комнатке для свиданий, такой же ледяной, как все прочие, сидел Львов. Алина понимала, чего ему стоило явиться сюда, и почувствовала благодарность. Несмотря на все, что произошло между ними (или что она сама выдумала), она не могла совсем отречься от человека, который был ей так близок несколько счастливых лет.

Алина не посмотрела на него удивленно, не выкрикнула с запоздалой радостью: «Андрей!», а только присела на самый краешек стула и молча воззрилась на посетителя. Андрей ждал подобной реакции, и нетерпеливо начал:

– Я могу что-то сделать?

– За что всегда любила вашего брата, так за готовность помочь. Нет, родной мой, ничего ты не сделаешь.

Его кольнула потухшая хрипота ее яркого прежде голоса. «Скоты, что они творят с людьми?!» – шевельнулась в нем частая ярость, которую он умело скрывал под покровом самообладания.

– Знаешь, у меня ведь есть связи…

– Перестань утешать себя. Даже дружбы с императором будет недостаточно. Мы не просто преступники, мы террористы. Звучит уже как приговор, как бы ни сочувственно к нам не относилась интеллигенция.

– Мне жаль, – сказал Андрей оттого, что нужно было что-то сказать.

– Да перестань, мне тошно выслушивать это в сотый раз, – в ее интонации прошелестело нечто похожее на былой взрыв в споре, но был он настолько тих и мягок, что Львов едва не поморщился.

Несгибаемая в его глазах женщина, которая даже перед лицом смерти не проронила ни слезинки, восхищала Андрея все больше. Знал бы он, во что ей обошлась эта стойкость! Иногда за легенду, созданную нами самими с помощью тех, кто будет ей верить, приходится платить дорого.

– И от кого? От тебя! Мне всегда невыносимо было причинять боль тем, кого люблю. И их причинения боли мне, хотя с этим я свыклась.

«Зачем я так сказала? Это ведь не совсем соответствует истине… Дьявол, всегда так!»

Андрей не сказал в ответ ни слова. В очередной раз Алина подумала, почему Светлана считала, что в нем есть что-то темное, и никак не могла приблизиться к его великолепной металлической сущности. При своей прозрачности Виригина стерпеть это не смогла. Алина же не только терпела, но и считала это его лучшими качествами.

– Должно быть, каждой женщине необходимо найти мужчину сильнее ее, – проронила она, сама не зная, для чего.

– Или дурачка – подкаблучника. «Мужа – мальчика, мужа – слугу».

Неприветливая комната погрузилась в могильную тишину.

– Как можно обманываться, считая традиции и предостережения ерундой? Порой они чрезмерно стесняют, но никто не отказывался ведь от целительного эффекта здравого смысла. Предостережения не вздор завистника, как можно прогорать, стремясь к свободе и лишая себя последней, а вместе с ней и счастья и уважения? Почему, если на тебя никто не давит, ты можешь задыхаться?

– Давит! Еще как давит! Время, люди, я сама!!!

Андрей опустил голову.

– Все еще любишь? – испытующе спросил он почти сразу, не давая себе времени опомниться, подняв на нее взгляд исподлобья.

Взгляд, что она знала и так любила. Она ведь почти все в нем любила несмотря на отчет в его недостатках. Алина вздрогнула. Отчего он начал речь именно о том, что оба пытались забыть. У Алины по старинке защемило сердце при созерцании его золотистых ресниц, столь дорогих, знакомых и недоступных. Сейчас, правда, при неблагородном освещении они казались серыми.

– Я любила бы тебя так, как ты сам бы захотел, – с трудом произнесла Крисницкая, решив, что откровенность не всегда означает слабость.

Странно было думать об этом легкомысленном, в сущности, чувстве накануне краха собственной казни. Ее отношение к Андрею никогда не грело ее в тяжелые часы, не доставляло радости и надежд. Не помогало оно, почти совсем умершее, и теперь.

– Это ты сейчас так говоришь… – попытался возразить Андрей, но тактично умолк, понимая, насколько для нее важно то, что она открывала.

Но он ошибся – Алина делилась этим лишь из своей любви к порядку и отсутствию недомолвок, чтобы он после нее не думал что-то, что не отвечало действительности.

– Мирилась и была бы безмерно благодарна за само твое присутствие рядом. Но теперь ни это, ни что-то еще не имеет никакой ценности. В какой-то мере я даже смирила свою гордость, пусть все равно не положила свое состояние на свое.

– Хорошая моя, милая девочка! Я вытащу тебя отсюда, и у нас появится шанс еще все исправить…

– Что ты мелешь… – устало произнесла Алина, закрывая глаза от глупости прозвучавшей фразы.

– Ты бы не хотела? – спросил Андрей, поникнув.

– Хотела бы что? Чтобы ты женился на мне из жалости? Уволь.

Вновь каморка погрузилась в гнетущее молчание.

– Мне только непонятно, почему я всегда так тебе не нравилась… – вновь прервала его Алина, пытливо глядя на своего собеседника.

– Почему не нравилась? – удивление Андрея при всем его желании быть до конца загадкой всплыло на его вытянутом лице.

– Почему же ты не ответил мне взаимностью?

Не дав ему вставить: «Каждому свое», продолжила:

– В любом случае это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Даже если бы я не была в неволе, я не позволила бы тебе так унизить меня.

– Унизить признанием, что ты дорога мне?

– Унизить подбиранием объедков со стола хорошо известной нам обоим барышни.

– Ах, вот как… – уже совсем ошарашено произнес Андрей.

– Тебе ведь просто хочется загладить свою вину передо мной. Не так ли? Но избавь меня от своей жалости, пусть это будет моя последняя воля. Ах, как пафосно это звучит, не находишь? Я сама себе противна от всей той ерунды, что несу под угрозой исчезновения с лица Земли. Ничего ведь нет на небе, кроме облаков. Ни-че-го.

Андрей встал и направился к выходу. Всегда с ней невозможно было ладить, она еще спрашивает, почему не вселила в него романтических иллюзий… Так попрать лучшие его намерения!

– И все же негоже вот так расставаться, – остановил его слабый возглас. – Хочется, как Базаров тогда, промямлить что-то про поцелуи. Оставь человеку, обреченному на смерть, светлое пятно в безрадостной степи. Моя любовь только сжигала меня, только мешала… Наверное, это неправильно, чувства должны приносить радость. Я неправильная… Но я хочу от тебя последнюю услугу.

Замкнутое лицо Андрея смягчилось, тоскливые глаза обратились к Крисницкой. Когда-то он залюбовался ее матерью… Теперь впервые по-настоящему, не отвлекаясь на вечные свои промахи и проблемы, он разглядел ее единственную дочь. Отчего раньше она не казалась ему чарующей, манкой, привлекательной? Сколько несгибаемости в изломанных линиях тщедушного тела… Такой она и останется в его памяти, навсегда растворившись в небытие. Приблизившись к Алине, он бережно обхватил ее ставшую уже невыносимо тонкой талию. В любых других условиях с любыми другими людьми эта сцена оказалась бы крайне впечатлительной. Но не среди каменных стен и грязи на платье из жесткой ткани главной героини. И все же, как последние проблески удовольствия, она была прекрасная для Алины. Сердце ее съежилось, а сознание беспредельного дышащего счастья залило, захлестнуло по щекам вспыхивающим испугом.

Да, это было привлекательно – вставать утром и понимать, что находишься в своего рода цепляющей истории, ты недооцененная несчастливая героиня. Но неприглядная суть с изнаночной стороны оказалась гораздо преснее внешней оболочки. Что есть мочи ждать его появления, бросая остальным окружающим бессвязные реплики без малейшей грани эмоций, постоянно оборачиваться на дверь, а, если он все – таки пришел, испытывать толчки в сердце, негодовать, если он делился впечатлениями не только с ней и безмолвно страдать от сознаваемой собой глупости положения. Алина ненавидела себя из-за такой ситуации.

– Я просто устала тебя любить… – проговорила Алина медленно и блаженно, спиваясь пальцами в его воротник. – Неразделенная любовь, конечно, выглядит обреченно и заманчиво, но… Сама суть ее при это рушится. Суть же – созидание и ослепление счастьем, а не прожигание собственной жизни непонятно на что. Какой бы ни казалась лакомой и страдающей такая любовь, она должна стереться – иначе это просто неуважение к себе или необходимость страдать и таким образом то ли оправдывать собственное существование, то ли невозможность вытянуть себя их всего этого, то есть слабость, вялость и жалобы на жизнь… Я не страдаю никакими патологиями, не нахожу упоение в том, чтобы меня жалели, поэтому и мое чувство тоже притерлось, разбилась о твое безразличие. А теперь прощай. И… спасибо.

39

Действительность стала не серой, как раньше, а беспросветной и переламывающей кости. Кожа от волнения разжигалась, будто на нее опускались искры бушующего на воле фейерверка. Совсем такого, какие пускали во дворце Марии Антуанетты.

В камере Алина хлестала себя по щекам, чтобы не плакать и не показывать слабости. Оставшись в одиночестве, зная, что скоро будет уничтожена и почти жаждая этого события, с негодованием на саму себя рыдала безудержно и, несмотря на душащую ее глухую тоску, казалась нелепой и жалкой. Она плакала так обильно и самозабвенно, что не замечала даже, как с щек непокорные слезы падали на платье, образуя там темные пятна.

Крисницкий… Что она наделала? Он не перенесет. «Папа, папа, любимый, хороший, прости… Ты жил ради меня, выполнял любой каприз, и вот к чему это привело». Пожалуй, только мысль о близкой смерти и реакции отца удерживали Алину от закономерного вопроса: «Зачем вообще было все это? Чего мы добились, пожертвовав жизнями, которые могли принести людям, о которых мы и пеклись, если могли действительно творить добро? Мы лишь убили старика. На трон его сядет новый тучный мерзавец, и все пойдет по-прежнему…» Нет, она не думала этого, хоть и понимала разумность подобных доводов, произнесенным в отношении к ним каким-нибудь либералом. Алина верила, что все это не было напрасно. И если им теперь не удалось, удастся другим, после нее. Только эта уверенность поддерживала ее рассудок. Крисницкая не желала думать иначе. На виселицу она пойдет с широко раскрытыми чистыми глазами. И пусть палачи, заглянув в волевые лица казнимых, подумают, правильно ли они поступают. Она понимала, что, опустившись, отторгнет сама себя. Да. Они более правы, чем палачи, но все же… До истины им так же далеко.

Той мрачной скупой ночью, когда мертвые звуки крепости раздирали лишь шаги надсмотрщиков по пустынным коридорам и глухой кашель узников, Алина Михайловна Крисницкая прощалась сама с собой.

40

Их вели на рассвете, тайно почти, в лучших традициях революционной ситуации того времени. Сперва по катакомбам узких скверно освященных комнат с влажными холодными стенами, где казалось, сама атмосфера тюрьмы удушает, выпивает последние силы из недавно столь крепкого организма.

В глазах Алины рябило, она щурилась, но не думала о неудобствах, приносимых земным существованием. В эти моменты она не видела ни дороги, по которой шла, ни остатков грязной травы, которую топтала. Редкие рыхлые хлопья последнего снега облепляли дорогу, но не закрывали грязи на ней. Серое небо с грозно нависшими клочьями туч пропускало редкие лучи мартовского солнца, и, когда позолоченное свечение касалось прозрачных от бледности лиц заключенных, те кривились, как от физической боли. Эти последние штрихи красоты теперь казались слишком неестественными, чтобы наслаждаться ими.

Алина не размышляла даже о том, как нелепо будет смотреться, дергаясь в предсмертной агонии. Она вспоминала лишь запах, свежий сочный запах, который бывает у них в имении по весне, когда только – только с земли сходит снег. За возможность еще раз вдохнуть его, за счастье обнять отца и заснуть в своей чистой постели, зная, что поутру ее ждет беззаботный день, наполненный такими обычными, но ставшими теперь столь важными и осмысленными делами, она готова была позабыть все свои крамольные идеи и предложить обездоленным самим заботиться о себе. К чему привело их желание сделать лучше?

Подумать только, прежде было время, когда она не знала, чем занять себя, и молчаливо вопрошала у неведомой силы, поскольку всегда сомневалась в существовании бога, отчего где-то там, в неведомой дали жизнь кипит, люди находят выход из интеллектуального одиночества, а она все время, день ото дня, одна. За созерцание такой естественной, что порой и не замечаешь ее за ежедневными делами и проблемами прелести окружающего мира она отдала бы тщеславные мысли о том, что изменить его возможно. «Кому это когда удавалось? Петру Первому… Насилием, несчастьем народа. Наполеону… Насилием, проклятием его самого после. Александру Македонскому… Насилием, заговором. Неужели любой реформатор приносит лишь разочарование и реакцию против него самого, а восхваляется лишь после, когда ценой огромных усилий побеждено невежество, мертвые забыты, а плоды произрастают в благодатной почве? Так зачем вообще менять порядок вещей? А как же прогресс?! Получается, мы пьем блага цивилизации благодаря неудобствам предков…» – Алине стало страшно. Жить, думать осталось так мало, а она так ничего не поняла!

Этот тезис полностью переворачивал то, во что она так охотно верила последние месяцы, и выбивало почву из – под ее окутанных разодранными чулками ножек. Почву, которая и без того была достаточно шаткой, поскольку мыслила, а, следовательно, сомневалась ее светлость Крисницкая всегда. Несмотря на несколько бессонных ночей, протлевших в отупении и вспышках деятельности, когда Алина, точно подстреленная, начинала метаться по узилищу, соображала она на редкость быстро. Сердце бешено колотилось и выло. Не удастся ли сбежать?

Через узкий дворик, где пленные обычно прогуливались, процессия медленно двинулась на площадь для казни, где торчали лишь палач и несколько помощников, с сочувственным безразличием оглядевшие молодых антихристов. Большинство из их сподвижников сошлют на каторгу, ну да бог с ними. Эти же предводители, а, значит, волевые личности, к которым почти невозможно не испытывать невольного уважения. Какие одухотворенные лица!

Костя давно подозревал, чем для них могут кончиться их противозаконные занятия, поэтому с холодной головой оглядывал место их последнего пристанища. Сотни раз он воображал свою доблестную кончину, щедро обагренную слезами тысяч соратников. Сам он будет выглядеть мучеником за идею, за счастье нации. Ибо так и есть. Непримиримый в своей идее, он чуть ли ни с охотой отдавал свою жизнь за миф, понимая где-то в душе, что это чистой воды ребячество, но все равно с убежденностью упрямца закрывая на это глаза. «Хорошенькое же место для политических преступников!» – внутренне присвистнул он, досадуя на убогую обстановку виселицы и отсутствие зрителей.

Один из палачей невольно подумал, что хорошо все же, что отменили публичные казни. Слишком у этих троих изможденный вид – худые, изморенные сыростью и допросами. Уж ему ли не знать, как их проводят. Только девица чересчур… Просто волком смотрит. И прежде убийце не по своей воле, не способному даже осознать, что он творит, доводилось видеть исступление перед смертью, но мало кто настолько резал глаза. Рыдали, находились почти в беспамятстве, были отрешенными от внешнего мира, истово молящимися. Но ее он запомнит – такое неуемное выражение жажды жизни и одновременно боязни потерять честь, запросив пощаду. Понял это даже неискушенный в книжной премудрости работяга, добывающий пропитание несколько иначе, чем другие.

Тяжело Алине Крисницкой далась легенда о себе. Порой, захотев даже проявить слабость, не могла она предать возведенные собой же идеалы поведения. И ни разу не мелькнул в ней закономерный вопрос: «А для чего я держусь так?» И любили, и сочувствовали бы ей больше, если бы она проявляла больше чувства. Уж так повелось на Руси – слабых и ранимых жалеют и пытаются помочь; сильных побаиваются и потихоньку злорадствуют.

Взойдя на эшафот, затравленным смертельно тоскливым взором Алина обвела рабочих, столпившихся у подножия, медленно, точно каждое движение вытягивало из нее последние силы, повернула голову на хрупкой шейке к брату. Ее застигло сосредоточенное, едва не беспечное выражение его лица. Если бы она не знала, что и его временами одолевали сомнения, ни за что не поверила бы в это сейчас. Только вздувшиеся жилы на шее Кости позволили ей предположить, что он некоторым образом боится тоже. Строгий лик, ни кровинки, и даже, ей богу, по старой привычке Крисницкая готова была поспорить, что брат даже мимоходом улыбнулся. Несносный человек, так она и не осилила разгадку его натуры! Беременная возлюбленная, которая, должно быть, пропадет без них, угроза смерти, растоптанная в клочья семья и репутация, а он улыбается, кивает ей и как будто хочет выкрикнуть: «Все хорошо, дело наше живо! За нами придут такие же сорвиголовы».

Пока Алина пыталась запечатлеть последние мгновения жизни, к осужденным, покряхтывая, направился поп. Это привело ее в чувство. Вложив в свои слова все презрение к религиозному мракобесию, Крисницкая ледяным тоном, не забывая об уничижающем взгляде, отказалась поцеловать крест. Вид огорченного подобной ересью священнослужителя, явно сочувствующего смертникам, и позабавил и уколол ее. Не получилось Алине быть такой, какой ее хотел видеть Костя – продолжением себя. Здравый смысл вмешался в его грандиозные планы. Константин же, по всей видимости, воспринимал происходящее не как конец всему. Он думал: «Молодец сестра, держится», а не: «Бедная девочка, ей бы еще жить и жить». Впрочем, одним из девизов молодого Крисницкого (он был мастаком выдумывать всякие громкие фразы и восхищался произведенным, пусть только на самого себя, эффектом) было: «Если террористы будут жалеть себя и близких, они и добьются ничего». Он сам это придумал… Или стянул откуда-то.

Крисницкой невыносимо было чувствовать бессилие перед необратимым. Приговор читали слишком долго. Видно, еще одна из их омерзительных штучек. Кто-то из близких мужчин сказал ей однажды, что ожидание смерти страшнее, чем она сама. Доселе ей не приходилось проверить точность этих слов. Впрочем, все вдруг стало безразлично Алине. Наблюдая за трясущимся от агонии Василием, она чуть не пожалела его. Но прежде, чем зарождающееся чувство сострадания к брату по несчастью охватило ее женское сердце, которое она вечно топила в очерствении, Алина вспомнила, что это он виноват во многом больше, чем она, поскольку не только не соблюдал осторожность, но и подвел товарищей. Всегда ведь она знала, что не следует давать ему этот шанс! Что же изменилось? Выскочила доброта, о которой она и не подозревала?

Наконец, веревка оказалась в непосредственной близости от их господских шей, Василий затрясся, по его щекам, отдающим зеленью, прокатились не слезы даже… Прозрачные точки. Константин по – прежнему находился в нирване, к которой, видно, приучил себя.

Девочка, на которую смерть матери и своеобразие отца наложили свой уродливый отпечаток, не могла знать, к чему приведет ее желание жить и творить. Право на ошибку ей никто не предоставил, никто не сказал, как все может обернуться. Она оказалась выплюнута жизнью и предоставлена сама себе в праве калечить свое существование. Жаль, она поняла все слишком поздно. Жаль, что брат не предупредил, завлекая красноречивыми лозунгами и распространяясь о возмездии лишь как о необходимой мере. Алина, ощутив суровую бечевку, колющую и сдирающую ей кожу, вообразила, как она вдребезги разносит ей позвонки. Ее чуть не стошнило, она попыталась думать об отце… Но получалось представлять лишь червей, а затем невероятно высокое голубое небо первой весны, которую она запомнила. Крисницкий всегда так ненавязчиво, но очевидно выражал дочери свою беспредельную любовь… «Папа, папочка, хоть бы увидеть тебя еще раз, попросить прощение и сказать «люблю». А, впрочем, он знает. Скрипучая речь отца отдавалась в ее голове. Последним, что успела подумать молодая женщина, было ослепляющее чувство раскаяния и сострадание к отцу, который остается один с дурнем Борисом. Его отрадой ведь была именно она, на что она столько раз пеняла ему! И права отказалась – нельзя делать другого смыслом и центром своего существования, не выдержишь его потери… Должно быть, лучше стоило воспитывать сына.

Барабаны забили угрожающую тревожную мелодию, раздражающе молотили уши, нагнетая панику и не давай прочувствовать в полной мере последнее мгновение. Алина неистово зажмурилась и попыталась представить, как сжимает руку брата. В эту же секунду, удивленные тем, как это быстро настало, все трое сорвались вниз. Алина не мыслила уже ничего, пока дергалась, повиснув на гнилой веревке. Всеми мыслями она была за гранью, хоть и не верила, что там может быть что-то интересное. Константину показалось, что он слышит хруст собственных костей, пробравшийся по его телу. Через мгновение и для него наступила вечная темнота.