После «Структуры научных революций»

Использование безмена для демонстрации правильного измерения силы нуждается, как бы то ни было, в обращении к двум утверждениям, обычно считающимся законами природы. Одно из них – третий закон Ньютона, который утверждает, что сила, посредством веса воздействующая на безмен, равна и противоположно направлена силе воздействия безмена на вес. Другое – закон Гука, утверждающий, что сила, прикладываемая для растягивания безмена, пропорциональна перемещению пружины.

Как и в случае первого закона Ньютона, эти термины впервые встречаются в изучении языка, когда они накладываются на примеры ситуаций, по отношению к которым используются. Эти соотнесения играют двойную роль, одновременно устанавливая, как должно употребляться слово «сила» и как ведет себя мир, наполненный силами.

Обратимся теперь к количественному описанию терминов «масса» и «вес». Оно особенно ясно иллюстрирует ключевой аспект процесса овладения словарем, который до того не был изучен. В этом отношении мое обсуждение терминологии Ньютона, вероятно, предполагает, что при наличии необходимого предварительного словаря студенты изучают термины, которые принадлежат определенному множеству примеров их употребления.

Может показаться, что эти единичные примеры создают необходимые условия для овладения этими терминами. На практике, однако, случаи такого рода очень редки. Как правило, существуют альтернативные наборы примеров, которые ведут к овладению одними и теми же терминами. И хотя обычно не имеет значения, с каким набором примеров был знаком индивид, существуют особые обстоятельства, в которых различия между этими наборами становятся очень важными.

В случае с «массой» и «весом» один из этих альтернативных наборов является стандартным. Он может возместить недостающие элементы как словаря, так и теории, и, возможно, таким образом, с него начинается процесс освоения словаря всеми студентами. Но логически могут существовать и другие примеры, и для большей части студентов они также играют роль.

Будем придерживаться стандартного пути, который сначала количественно описывает массу в виде того, что сегодня называют «инерциальной массой». Студентам представляют второй закон Ньютона – сила равна массе, умноженной на ускорение, – в качестве описания того, как в действительности ведут себя движущиеся тела, но в описании присутствует важнейшее употребление пока еще не вполне определенного термина «масса». Таким образом, этот термин и второй закон Ньютона выучиваются вместе, и закон может затем использоваться для установления недостающего измерения: масса тела пропорциональна его ускорению под воздействием известной силы. Для усвоения этого понятия аппарат центростремительной силы предоставляет определенно эффективный способ измерения.

Когда масса и второй закон введены таким образом в ньютоновский словарь, можно ввести закон гравитации как эмпирическую закономерность. Теория Ньютона применима к наблюдению неба, где проявления притяжения сравнимы с существующими между Землей и телами, находящимися на ней. Взаимное притяжение между телами, таким образом, оказывается пропорциональным их массам, и эта эмпирическая закономерность может использоваться для объяснения недостающих аспектов ньютоновского термина «вес».

«Вес», как теперь представляется, обозначает относительное свойство, которое зависит от присутствия двух или более тел. Таким образом, он может, в отличие от массы, изменяться в зависимости от местоположения, к примеру, на поверхности Земли и Луны. Это различие могут отразить только пружинные весы, но не чашечные, используемые до этого (которые показывают один и тот же результат во всех положениях). То, что измеряется чашечными весами, – это масса, количество, зависящее только от тела и от выбора единицы измерения.

Ввиду того что обозначенный процесс устанавливает как второй закон, так и употребление термина «масса», он открывает прямые пути ко многим приложениям теории Ньютона^[55]. Вот почему он играет ключевую роль при представлении словаря теории. Но он, как было отмечено ранее, не является необходимым для этой цели и редко функционирует в одиночестве.

Теперь позвольте рассмотреть второй способ, каким можно ввести использование терминов «масса» и «вес». Он отталкивается от того же пункта, что и первый, – от количественного измерения понятия «силы» при помощи пружинных весов. Далее «масса» вводится в виде того, что сегодня называется «гравитационной массой». Соответствующее описание сущности мира наделяет студентов понятием «гравитации» как универсальной силы притяжения между парами материальных тел, величина которого пропорциональна массе каждого. Восполняя отсутствующий аспект «массы», вес можно объяснить как относительное свойство, силу, являющуюся результатом гравитационного притяжения.

Это второй способ введения ньютоновских терминов «масса» и «вес». При их наличии второй закон Ньютона, пока еще отсутствующий компонент ньютоновской теории, может быть введен в качестве эмпирического положения просто как результат наблюдения. С этой целью вновь используется аппарат центростремительной силы, но не для того, чтобы измерять массу, как в первом случае, а скорее для установления отношения между приложенной силой и ускорением массы, прежде измеряемой посредством гравитации.

Эти два способа, таким образом, отличаются своими допущениями относительно природы, при помощи которых происходит овладение ньютоновскими терминами и тем, что оставляется для эмпирического открытия. В первом случае второй закон вводится как допущение, а закон гравитации эмпирически. Во втором они изменяют свой эпистемологический статус. В каждом случае один из законов, но только один, является как бы изначально встроенным в словарь.

Я не хотел бы называть эти законы аналитическими, поскольку контакт с природой был необходим для их первоначальной формулировки. Но все же им присуща некоторая необходимость, предполагаемая ярлыком «аналитический». Возможно, «синтетическое априори» будет здесь точнее.

Разумеется, существуют и другие пути овладения количественными понятиями «массы» и «веса». К примеру, можно ввести закон Гука одновременно с «силой», пружинным весам будет отведено измерение веса, а масса может измеряться в терминах периода вибрации веса на конце весов. На практике данные приложения теории Ньютона, как правило, вовлечены в процесс освоения ньютоновского языка, сведений о языке и сведений о мире в неразрывной взаимосвязи.

В этих обстоятельствах какой-то из примеров, приводимый в ходе освоения языка, может при случае быть скорректирован или заменен в свете новых наблюдений. Другие примеры будут обеспечивать стабильность словаря, сохраняя набор квазинеобходимых эквивалентов для терминов, первоначально введенных при изучении языка.

Тем не менее в действительности только определенное число примеров может быть отчасти изменено таким образом. Если слишком многие примеры нуждаются в корректировке, то в опасности находятся не только единичные законы или обобщения, но и сам язык, посредством которого они утверждаются. Однако угроза для словаря является и угрозой теории или законам, необходимым для ее усвоения и применения.

Могла бы ньютоновская механика пережить пересмотр второго или третьего закона, или закона Гука, или закона гравитации? Могла бы она пережить корректировку двух из них, или трех, или всех четырех? Это не те вопросы, которые сами по себе имеют отрицательный или утвердительный ответ. Скорее подобно витгенштейновскому «Можно ли играть в шахматы без королевы?» они представляют собой вопросы, на которые их создатель – Бог или когнитивная эволюция – не считал необходимым дать ответ^[56].

Что должен сказать человек, столкнувшийся с созданием, вскармливающим молоком своих детенышей и откладывающим яйца? Млекопитающее оно или нет? Бывают обстоятельства, когда, как говорит Остин, «мы не знаем, что говорить. Слова подводят нас»^[57]. Такие обстоятельства, если они длятся довольно долго, порождают новый локальный словарь, позволяющий дать ответ, но на немного иной вопрос: «Да, животное является млекопитающим» (но быть млекопитающим означает здесь не то, что означало раньше). Новый словарь открывает новые возможности, которые не допускались употреблением старого словаря.

Чтобы прояснить мысль, позвольте предположить, что существует только два пути, которыми можно освоить употребление терминов «масса» и «вес»: первый берет второй закон в качестве допущения и получает закон гравитации эмпирически; другой берет закон гравитации в качестве допущения и эмпирически открывает второй закон. Далее, предположим, эти два пути единственные; студенты идут или одним, или другим таким образом, что на каждом из них необходимые связи языка и возможности эксперимента отличаются.

Очевидно, эти два пути очень разные, но различия не будут препятствовать полноте коммуникации между употребляющими эти термины. Все они будут отбирать одни и те же объекты и ситуации в качестве референтов терминов, которые используют, и будут придерживаться одинакового мнения о законах и других обобщениях, управляющих этими объектами и ситуациями.

Все они, таким образом, являются участниками одного языкового сообщества. Говорящие, однако, могут расходиться относительно эпистемического статуса обобщений, которые разделяются членами сообщества, но такие различия обычно не важны. На самом деле в обычном научном дискурсе они не возникают вовсе. Пока мир ведет себя так, как и ожидается, эти различия между отдельными говорящими имеют небольшое значение или не имеют его вовсе.

Но изменение обстоятельств может сделать их важными. Представьте, что обнаружено несоответствие между теорией Ньютона и наблюдением (например, астрономическими наблюдениями движения лунного перигея). Ученые, которые освоили термины «масса» и «вес» посредством одного из двух моих путей овладения языком, могут свободно рассматривать изменение закона гравитации в качестве способа устранения аномалии. С другой стороны, язык будет обязывать их сохранить второй закон. Но ученые, освоившие термины «масса» и «вес» посредством моего второго пути, будут вольны предложить изменить второй закон, но язык будет обязывать их сохранить закон гравитации.

Различие в способе освоения языка, которое никак не проявлялось, пока мир вел себя предсказуемо, приведет к различиям, когда будут обнаружены аномалии.

Теперь предположим, что переработки, как сохранившие второй закон, так и сохранившие закон гравитации, не были эффективны в отношении устранения аномалии. Следующим шагом будет попытка изменения двух законов одновременно, а такая переработка не может быть допущена словарем в его настоящей форме^[58]. Тем не менее такие попытки часто оказываются удачными, но они испытывают необходимость в обращении к таким приемам, как метафорическое расширение, приемам, которые изменяют значение самих элементов словаря.

После такого пересмотра – скажем, перехода к языку Эйнштейна – можно записывать ряды символов, которые выглядят как исправленные варианты второго закона и закона гравитации. Но это сходство обманчиво, потому что некоторые символы в новых строках относятся к природе иначе, чем соответствующие символы старых, таким образом различая ситуации, которые совпадали в рамках изначально доступного словаря^[59]. К ним относятся символы, в овладении которыми были задействованы законы, изменившие форму вместе с изменением теории: различия между старыми и новыми законами отражены в терминах, которыми мы овладеваем одновременно с ними. Каждый из полученных в результате словарей дает доступ к собственному множеству возможных миров, и эти два множества не совпадают друг с другом. Перевод, содержащий термины, введенные посредством измененных законов, невозможен.

Невозможность перевода, безусловно, не препятствует выучиванию второго словаря пользователями первого. И совершив это, они могут использовать оба словаря сразу, обогащая свой первоначальный словарь, добавляя к нему наборы терминов из того словаря, который только что освоили.

Для некоторых задач такое обогащение очень важно. В начале данной статьи, например, я предположил, что историки часто нуждаются в обогащенном словаре для понимания прошлого, а в другом месте я утверждал, что они должны передавать этот словарь своим читателям^[60]. Но смысл обогащения, о котором идет речь, специфический. Каждый словарь, формирующийся для целей историков, содержит в себе знание природы, а два рода знания, несовместимые друг с другом, не могут согласованно описывать один и тот же мир. Исключая некоторые частные обстоятельства, подобные тем, в которых оказывается работающий историк, ценой оплаты за их совмещение будет несогласованность описания феноменов, к которым может быть применен каждый из них по отдельности^[61]. Даже историку удается избежать несогласованности только в том случае, когда он уверен, какой именно словарь использует и почему. В этих обстоятельствах можно справедливо задаться вопросом, относится ли термин «обогащенный» к расширенному словарю, сформированному комбинациями такого рода.

Тесно связанная с этим проблема – проблема grue изумрудов^[62] – недавно активно обсуждалась в философии. Объект является grue, если его наблюдали зеленым до момента времени t, а после этого он стал голубым. Проблема заключается в том, что один и тот же набор наблюдений, сделанных до момента времени t, подтверждает два несовместимых обобщения: «все изумруды зеленые» и «все изумруды grue». (Заметьте: grue изумруд, если не был проверен до момента t, может быть только голубым.) Решение в данном случае также зависит от разграничения словарей, один из которых содержит нормальное описание цветов «голубой», «зеленый» и тому подобных, и словарь, содержащий «grue», «Ыееп» и другие названия «обитателей» соответствующего спектра. Один набор терминов является проектируемым, осуществляющим индукцию, другой нет. Один набор терминов доступен для описания мира, другой предназначается для решения философом специальных задач. Трудности возникают, только когда оба, содержащие несовместимые корпуса знаний природы, используются одновременно, так как не существует мира, к которому может применяться расширенный словарь^[63].

Изучающие литературу долгое время считали само собой разумеющимся, что метафора и сопутствующие ей средства (изменяющие взаимосвязи между словами) открывают двери в новые миры и таким образом делают невозможным перевод. Похожие черты часто приписывались языку политической жизни и целому ряду наук о человеке. Но для естественных наук, устанавливающих объективные отношения с реальным миром, это, как правило, считалось нехарактерным. Считалось, что их истина (и ложь) находятся вне границ временных, культурных и языковых изменений.

Я полагаю, они таковыми не являются. Ни описательный, ни теоретический язык естествознания не создают основы, необходимой для такой трансцендентности. Здесь я даже не буду пытаться рассматривать философские проблемы, следующие из этой точки зрения. Позвольте вместо этого попытаться заострить их.

Угроза реализму – первоочередная проблема, которая меня занимает, и она представляет здесь множество проблем^[64]. Язык, осваиваемый посредством техник, подобных обсужденным в предыдущем разделе, дает членам сообщества, его использующего, концептуальный доступ к бесконечному множеству лексически доступных миров – миров, различимых с помощью языка сообщества. Только небольшие частицы этих миров совместимы с тем, что они знают о своем собственном, актуальном мире: другие исключаются требованиями внутренней согласованности или соответствия эксперименту и наблюдению.

Со временем продолжающееся исследование исключает все больше и больше возможных миров из подмножества тех, которые могли быть актуальными. Если бы все научное развитие происходило таким образом, прогресс в науке заключался бы в вечной детализации одного мира, так называемого актуального или реального.

Неоднократно заявленной темой этой статьи было, однако, то, что язык, дающий доступ к одному набору возможных миров, в то же время закрывает доступ к другим. (Вспомните неспособность ньютоновского языка к описанию мира, в котором второй закон и закон гравитации не выполняются одновременно.) Научное развитие оказывается зависящим не только от устранения кандидатов на реальность из текущего набора возможных миров, но и от случающихся время от времени переходов к другим наборам, которые оказались доступными через язык, имеющий другую структуру

Когда такой переход произошел, некоторые утверждения, прежде описывающие возможные миры, оказываются непереводимыми на язык, разработанный для последующей науки. Такими утверждениями являются те, с которыми историк первоначально сталкивается как с аномальными рядами символов; он не может понять, что пытался сказать тот, кто написал или произносил их. Они могут стать понятными, только когда будет изучен новый язык, и это понимание не обеспечивает их последующими эквивалентами. Сами по себе они не являются ни совместимыми, ни несовместимыми с утверждениями, содержащими убеждения последующих лет, и, таким образом, они нечувствительны к оценке, даваемой их концептуальным категориям.

Такие утверждения, конечно, нейтральны только в отношении оценок определенного времени, когда им присваивается истинностное значение или какой-то другой показатель эпистемического статуса. Возможен другой род оценки, который время от времени имеет место в научной практике. Столкнувшись с непереводимыми предложениями, историк становится билингвистом, сначала выучивая язык, необходимый для выражения проблематичных утверждений, а затем, если это необходимо, сравнивая всю старую систему (язык плюс науку, которая формулируется на нем) с системой, используемой его современниками.

Большая часть терминов, используемых в любой системе, является общей, и большая часть этих общих терминов занимает одинаковые позиции в обоих языках. Сравнения при употреблении этих терминов по отдельности, как правило, создают достаточное основание для оценки. Но оцениваться в данном случае будет относительная успешность двух целостных систем в стремлении к постоянному набору научных целей, а это существенно отличается от оценки отдельных утверждений внутри определенной системы.

Оценка истинностного значения утверждения является деятельностью, которая может направляться только уже имеющимся словарем, и ее результат зависит от этого словаря. Если, как предполагается классическими формами реализма, истинность или ложность утверждения зависит просто от того, соответствует оно реальности или нет – вне зависимости от времени, языка и культуры, – тогда сам мир должен каким-то образом находиться в зависимости от языка. Какую бы форму ни имела эта зависимость, она ставит перед реалистическим взглядом проблемы, которые я считаю подлинными и важными. Вместо того чтобы продолжать здесь их рассматривать – это задача уже другой статьи, – предлагаю анализ классической попытки от них избавиться.

То, что я описывал как проблему зависимости от языка, часто называют проблемой изменчивости значения. Чтобы обойти ее и связанные с ней проблемы, имеющие другие источники, многие философы в последнее время указывали, что истинностные значения зависят только от референции и что адекватная теория референции не должна предполагать способ, которым в действительности устанавливаются референты индивидуальных терминов^[65]. Самая влиятельная из этих теорий – так называемая каузальная теория референции, разрабатываемая главным образом Крипке и Патнэмом. Она прочно укоренена в семантике возможных миров, а ее комментаторы вновь и вновь обращаются к примерам, взятым из истории науки. Обращение к ней должно как укрепить, так и расширить кратко описанный выше взгляд. Для этой цели я ограничусь версией, развиваемой Патнэмом, так как он более плотно использует материал из развития науки^[66].

Согласно каузальной теории, референты таких терминов естественных видов (natural kind term), как «золото», «тигр», «электричество», «ген» или «сила», устанавливаются определенным уникальным актом именования или указания на образец данного вида с целью закрепления за ним имени, которое он будет носить впоследствии. Этот акт, с которым последующие говорящие связаны исторически, – «причина» того, что термин обозначает то, что он обозначает. Так, некоторые виды встречающегося в природе желтого, мягкого металла однажды получили имя «золото» (или его эквивалент на другом языке), и с тех пор данный термин обозначает все образцы, состоящие из того же вещества, что и начальный образец, вне зависимости от того, отличаются они от него по внешним признакам или нет.

Таким образом, референцию термина устанавливает начальный образец вместе с изначальным отношением сходства. Если первоначальные образцы не относились – полностью или частично – к одному виду, тогда термин, к примеру, флогистон, ничего не обозначает.

Теории, отвечающие на вопрос: что делает образцы идентичными, согласно этому взгляду, не имеют отношения к референции, точно так же, как и способы идентификации последующих образцов. Они могут изменяться как с течением времени, так и в рамках одного временного промежутка в зависимости от конкретного индивида. Но начальные образцы и отношения видового сходства устойчивы. Если значения (meaning) относятся к тому роду понятий и терминов, которые индивид может хранить в своей голове, тогда значение не определяет референцию.

За исключением имен собственных, я сомневаюсь, что для набора терминов эта теория работает точно так, как описано, но она приближается к этому в случае с такими терминами, как «золото». Достоверность применения каузальной теории к терминам естественных видов зависит от наличия таких примеров.

Термины, которые ведут себя как «золото», обычно обозначают широко распространенные в естественной среде, функционально значимые и легко узнаваемые субстанции. Их можно встретить в языке большей части культур. Они сохраняют свое значение со временем и повсюду обозначают один и тот же род образцов. При их переводе почти не возникает проблем, так как они занимают почти одинаковые позиции во всех лексиконах. «Золото» входит в число самых тесных приближений к нейтральному, независимому от сознания словарю.

Когда мы имеем дело с такого рода термином, современную науку можно применить не только для определения общей природы его референтов, а фактически для их отбора. Так, современная теория определяет золото как субстанцию с атомным номером 79 и позволяет специалистам установить его при помощи рентгеновской спектроскопии. Ни теория, ни инструменты не были доступны семьдесят пять лет назад, но, несмотря на это, разумно предположить, что референты «золота» всегда были теми же самыми, что и референты «субстанции с атомным номером 79». Исключений из этого отношения крайне мало, и они в первую очередь являются результатом нашей возросшей способности находить примеси и подделки.

Для сторонника каузальной теории, таким образом, «иметь атомный номер 79» – необходимое свойство золота – такое единичное свойство, что если золото им обладает, то обладает необходимо. Другие свойства – желтизна и мягкость, к примеру, – только внешние и соответственно случайны. Крипке утверждает, что золото могло быть и голубым, поскольку его нынешняя желтизна – результат оптической иллюзии^[67]. Хотя индивиды могут использовать цвет и другие внешние характеристики при отборе образцов золота, эта деятельность не сообщает нам ничего существенного о референтах термина.

Однако «золото» являет собой относительно особый случай, и эти особенности делают неясными необходимые ограничения на выводы, которые он подтверждает. Более репрезентативен разработанный Патнэмом пример с термином «вода», и проблемы, которые он поднимает, до сих пор серьезнее, чем проблемы, встающие с такими широко обсуждаемыми терминами, как «тепло» и «электричество»^[68].

Можно выделить два этапа обсуждения примера с термином «вода». В первом, наиболее известном, Патнэм представляет возможный мир, включающий двойника Земли, точно такую же планету, как наша, лишь с тем отличием, что вещество, которую обитатели этой планеты называют «водой», – не Н₂О, а другая жидкость, имеющая длинную и сложную химическую формулу, сокращенно обозначаемую XYZ. «Неотличимое от воды при нормальной температуре и давлении», XYZ – вещество, которое на двойнике Земли утоляет жажду, льется с неба при дожде, наполняет океаны и озера, как и вода на земле. Если космический корабль с Земли когда-либо прилетит на двойник Земли, то, как пишет Патнэм, «…люди с этого корабля сначала решат, что слово «вода» на Земле и на двойнике Земли имеет одно и то же значение. Это предположение будет исправлено, когда обнаружится, что «вода» на двойнике Земли – это XYZ, и сообщение землян с корабля будет примерно таким:

«На двойнике Земли слово «вода» означает XYZ»^[69].

Как и в случае с золотом, такие внешние качества, как утоление жажды или выпадение в форме осадков с неба, не играют роли в определении субстанции, которую в действительности обозначает «вода».

Стоит отметить два аспекта истории Патнэма. Во-первых, обитатели двойника Земли называют XYZ «водой» (тот же символ, который земляне используют для обозначения вещества, находящегося в озерах, утоляющего жажду, и т. д.). Трудности, связанные с этой историей, проявятся более отчетливо, если люди, прибывшие с Земли, будут использовать свой язык. Во-вторых (и это самое важное на настоящий момент), как бы земляне ни называли вещество, наполняющее озера двойника Земли, сообщение, которое они пошлют на Землю, должно быть примерно таким: «Надо бежать! Что-то не так с химической теорией».

Термины Н₂О и XYZ взяты из современной химической теории, а эта теория несовместима с существованием субстанции, обладающей почти одинаковыми свойствами с водой, но описываемой сложной химической формулой. Такая субстанция, помимо прочего, была бы слишком тяжелой для испарения при нормальных земных температурах. Ее открытие представляло бы точно такую же проблему, как одновременное нарушение второго закона Ньютона и закона тяготения. Оно, в частности, показало бы, что в химической теории, откуда берутся значения таких имен соединений, как Н₂О и полное название XYZ, имеются фундаментальные ошибки.

В рамках словаря современной химии мир, содержащий как двойника Земли Патнэма, так и нашу Землю, лексически возможен, но составное утверждение, описывающее его, было бы необходимо ложным. Только со словарем, имеющим иную структуру, сформированным для описания в корне отличного мира, можно было бы без противоречий полностью описать поведение XYZ. Но в этом словаре Н₂О больше не относилось бы к той сущности, которую мы называем водой.

О первой части аргумента Патнэма достаточно. Во второй он применяет его к истории референции термина «вода», предположив, что «мы перенеслись назад в 1750 г.»: «Тогда химия не была развитой наукой ни на Земле, ни на двойнике Земли. Житель Земли не знал, что вода состоит из водорода и кислорода, а житель двойника Земли не знал, что вода состоит из молекул XYZ… И тем не менее экстенсионалом термина «вода» на Земле была та же самая жидкость Н₂О, как в 1750-м, так и в 1950-м г.; а экстенсионалом термина «вода» на двойнике Земли была та же самая жидкость XYZ, как в 1750 г., так и в 1950 г.».

* * *

В путешествиях во времени, точно так же как и в пространстве, по утверждению Патнэма, только химическая формула, а не внешние качества, определяет, является ли данная субстанция водой или нет.

Для настоящих целей нужно сосредоточить внимание на истории Земли. В аргументе Патнэма для воды выполняется то же самое, что и для «золота». Круг значения «воды» определяется изначальным образцом и отношением видового сходства. Эти образцы датируются периодом ранее 1750 года, и с этого времени их природа оставалась устойчивой. То же можно сказать и об отношении видового сходства, хотя объяснение, что означает для двух тел принадлежать к одному и тому же виду, может варьироваться.

Однако важно не объяснение, а отбор образцов, и лучшее на настоящий момент средство отбора образцов того же рода, что и начальные образцы, с точки зрения каузальной теории референции – это отбор образцов Н₂О. С некоторыми несоответствиями, происходящими из-за усовершенствования технологии или, возможно, изменения интереса, Н₂О обозначает те же образцы, которые обозначал термин «вода» в 1750-м или в 1950-м г. По всей видимости, каузальная теория представляет референты «воды» устойчивыми по отношению к изменениям в понятии воды, к теории воды и способу отбора образцов воды.

Параллелизм между рассмотрением «золота» и «воды» в каузальной теории кажется полным. Но в случае с водой возникают трудности. К Н₂О относятся не только образцы воды, но льда и пара. Н₂О может существовать во всех трех агрегатных состояниях – твердом, жидком и газообразном – и, таким образом, это не то же самое, что вода, по крайней мере не то, что под ней понималось в 1750-м г. И это различие не случайность.

В 1750 г. главная разница между химическими видами заключалась в агрегатных состояниях и моделях, стоящих за ними. В частности, вода была элементарным телом, жидкое состояние было ее главной характеристикой, так как для некоторых химиков термин «вода» обозначал жидкость вообще, и это распространилось на многие последующие поколения. В 1780-х, когда произошло то, что назвали «химической революцией», таксономия химии изменилась таким образом, что химические виды могли существовать во всех трех агрегатных состояниях. После этого различие между твердыми телами, жидкостями и газами стало физическим, а не химическим. Открытие, что жидкая вода являлась соединением двух газообразных субстанций, водорода и кислорода, было составной частью этого изменения и не могло произойти без него.

Это не означает, что современная наука не способна понять, какое вещество люди в 1750 г. (а большая часть людей и до сих пор) обозначали словом «вода». Этот термин относится к жидкости Н₂О. Она должна описываться не просто как Н₂О, а как частицы Н₂О в состоянии высокой плотности и в относительно быстром движении.

Оставляя в стороне незначительные отличия, именно те образцы, которые соответствуют этому описанию, обозначались в 1750 г. и ранее термином «вода». Но это современное описание порождает очередной комплекс трудностей, которые в конечном итоге могут представлять угрозу для понятия естественных родов и которые вместе с тем могут препятствовать применению к ним каузальной теории.