Триптих откровения

Матушка вместе с нами ушла в Белоусовку, надо было идти на смену, а нам на занятия в школу. И всё способствовало намеченному замыслу. Отец получал гражданские документы в Защите, откуда был призван на фронт. Будучи паспортисткой, она без развода оформила новую регистрацию. И он уехал, пока только с Марией Ивановной и её дочкой Тамарой. А потом следом за ними отправилась и сестра Вера. Наталье не суждено было увидеть «мечтанные дали», она через полгода умерла, так как ещё с войны болела туберкулёзом. Для нашей матушки, как ему казалось, он обеспечил нормальную жизнь, «вытащив» её из шахты и устроив в столовой официанткой. «По крайней мере, не будут голодными, – говорил он, – а с Петровной всё равно жизнь не получится – уж слишком она ревнива и сурова».

Матушке отец сказал, что едет устраиваться на буровую к своим старым друзьям, где работал до войны, и которых она знала. Сказал, что скоро вернётся за нами, и уехал, заодно прихватив немецкие часы с боем и дамский велосипед, которые привёз в качестве трофеев с войны.

Когда отец обманным путём исчез с нашего горизонта (я говорю «с нашего», обобщая инцидент, на самом деле он исчез с матушкиного горизонта), именно она тогда буквально не находила себе места. Мы же с Шуней ещё не привыкли к тому, что он живёт с нами. А матушка горевала так, что даже хотела наложить на себя руки. «Только думая о вас, моих деточках, – говорила потом она, – я удержалась от греха».

…Я не мог произнести слово «папа» – не знаю почему, и при встрече сказал ему: «Здравствуй, батя». Может, потому что рядом, сколько я себя помню, не было отца. Мимолётные с ним встречи не закрепили святого слова за ним. Так «батей» я и звал его в дальнейшем, не думая, что это задевает его до тех пор, пока случайно не услышал, как маленький четырёхлетний Андрей, видимо, подражая мне, сказал ему «батя». На что отец проворчал: «батя, батя», – и ты туда же. Это было сказано без расчёта на то, что я услышу. Марию Ивановну я тоже не звал «тётей Марусей», как ей хотелось. Просто меня это не очень озадачивало. Из его детей я больше всего общался с Андрюшей. Старший Алексей, которого я десять лет назад, когда он был младенцем, оттолкнул от себя, не признавая «братиком», находился почти всё время на каникулах у дедушки с бабушкой в Находке. При виде его, я только и заметил однажды, что на его левой руке нет среднего пальца – оторвало при разрыве поджига, который они, пацаны, осваивали. Младшая дочь Таня была слишком мала – ей было два года. Тамара – сводная дочь, тоже жила какой-то своей жизнью, к тому же вскоре вышла замуж. А вот маленький Андрей тянулся ко мне, и мы подружились. Я охотно с ним в свободное время играл и прогуливался по посёлку.

…Это было в Шкотово, куда мы заехали с отцом по пути во Владивосток. Отец решил прокатить меня по Приморью, находясь в отпуске, который взял специально для этого. Посёлок Шкотово я запомнил с детства. Помню даже точный адрес: «Приморский край, Партизанский район, посёлок Шкотово» – отсюда пришёл к нам в Белоусовку от отца памятный денежный перевод – задолженность по алиментам за несколько лет. Деньги пришли как раз в момент денежной реформы, и тут же «пропали». Произошла девальвация рубля: один к десяти. Так что Шкотово было мне знакомо задолго до того, как попал туда.

Мы зашли в домик с верандой в сопровождении бывшего бурового рабочего из отцовской бригады. Там жила его сестра Лиза. Подошли и другие знакомые. Лизин муж находился в отъезде на вахте. Хозяйка наскоро накрыла на стол. Гости за разговорами захмелели. Как всегда, отец запел сочинённую самим песню, припевом которой были слова:

Водочка и винцо

Красят нам лицо,

Душу согревают,

К любви располагают.

Настроение поднялось. Все оживились. В разговорах начали повторяться. В какой-то момент отец с Лизой удалились в соседнюю комнату. Дверь была приоткрыта, и до меня донеслись отрывки их разговора.

– Да, ладно, ладно, Лиза, – говорил отец, – Гриша не плохой мужчина, ты уж его не обижай.

– Чего его обижать-то, пусть сам не обижается. – Ты лучше скажи, как твоя-то там «почтальёнша Маруська»? Всё ещё письма вскрывает, ловит тебя?..

Тогда-то я и догадался, что Лиза и есть та женщина, из-за которой отец чуть не «сложил голову». Я вспомнил разговор «на брёвнах» ночью во время пирушки в честь моего приезда:

– Чем же дело закончилось, раз уж батя остался жив? – спросил я тогда у Марии Ивановны.

– Чем? Да ничем! Григорий взял слово с Андрея, что тот больше не будет вторгаться в их жизнь. После чего напились, да и разошлись. Хорошо хоть дело не дошло до убийства…

– Как Григорий-то? – спросил отец у Лизы, пропустив мимо ушей её «поддёвку» насчёт «писем». В экспедиции-то тогда все подумали, что она вскрывает их из женского любопытства, не подозревая того, что таким образом она пытается выявить его связь с очередной любовницей.

– Да он, – заговорила Лиза, – по-прежнему бесится, не поймёт того, что чем чаще тебя вспоминает не добрым словом, тем сильнее моя тоска по тебе. Доходит до того, что в постели тебя представляю.

Именно во время встречи отца и Лизы, мне вдруг пришло, на первый взгляд, «нелепое» объяснение того, почему отец мне рассказал о расстреле той женщины в период её Любви.

«Да потому, – сказал я себе, – что он всегда думает только о женщинах. К ним он всегда неравнодушен, потому что любит их, причём всех и разных. Любит вообще Женщину: и красивую, и убогую, и нежную, и коварную, и жадную, и щедрую, и чуткую, но тоже любящую по-разному: нежно и бешено, неистово и сдержанно, внутренне и броско. Я не замечал, чтобы он презрительно отзывался о женщинах. Но ведь «покарал», подверг наказанию – расстрелял из пушки – ту, другую, которая тоже могла быть в иных обстоятельствах его пассией. А о чём ещё может говорить мужчина, если только Женщина занимает его сердце и ум? Ну, а то, что «покарал именно ту», очевидно и, грызёт его совесть, не даёт покоя».

…Когда через много лет отец приехал в Казахстан, в места своей юности, он сначала навестил родственников в Защите и, конечно, не мог не заехать в Белоусовку. Сидя уже в автобусе, он обратился к пассажирам с вопросом, не знает ли кто, где проживает Алистратова Августа Петровна. На что соседка, сидевшая рядом, откликнулась: «Гутя, что ли? Да вон она сидит спереди у окна». Так неожиданно он встретился с моей тёткой, матушкиной сестрой – Августой. Из автобуса они вышли у мостика через речку, не доезжая до конечной остановки, и пошли прямо на кладбище, навестить могилки покойных родственников. И только после кладбища отец поинтересовался, где теперь находится Мария Петровна. И Августа сообщила, что она сразу после выхода на пенсию приехала в Белоусовку, у неё здесь свой домик. «Как же так, ведь она замужем за Василием Рыльским, и живут они в Чимкенте?» – удивился отец. «Ничего подобного, она давно уехала от него, стала верующей, но не нашей веры, а связалась с баптистами, и живёт одна недалеко от нас по дороге на фабрику». «Вот это новость, ведь я тоже давно не живу с Марией Ивановной, – сказал отец, – но был твёрдо уверен, что Маруся не одна». Августа привела отца сначала к себе домой, познакомила с мужем, а на следующий день они проводили его к матушке. Отец в свои годы, хотя выглядел и неплохо, но уже болел сахарным диабетом, и глаза его из-за этой болезни слегка подёргивались. На ночь он остался у матушки. Она постелила ему на кровати в соседней комнате. Ночью Андрей Васильевич попытался, было, залезть к ней под одеяло. «Ты что это надумал? Стыд-то, какой, я верующая, и оставь эти глупости». «Что ты, Маруся, я погреться только хотел», – смутился он. «Иди в ту комнату, ложись на кровать, там тепло. И стена нагрета от печки». Он удалился, но долго ещё они переговаривались на расстоянии, повышая голос. Потом она вдруг спросила:

– Юрик говорил, что ты из пушки расстрелял немца с русской женщиной, правда, что ли?

– Неужели он и это тебе сказал?

– Сказал, как же, – тихо произнесла она. А потом добавила: – У тебя орденов-то много?

– На кителе видела? Два боевых ордена: Красной звезды и Отечественной войны, там ещё есть гвардейский знак. И медалей много, но я их не ношу, а послевоенные, и за награды не считаю. Погремушки.

– Тебе, наверное, и ордена дали за этого немца с женщиной?

На что он недовольно ответил: – Нет, Маруся, за это не дают орденов.

– Да как же ты посмел такое сделать? Ведь ты же сам ни одной бабы не пропустишь, а тут расстрелял из пушки. Обиделся, что не тебе досталась, что ли?

– Уж так получилось, что же теперь…

– А зачем сыну-то об этом рассказал, совесть, что ли замучила? Так и мучился бы сам, а то невинного агнца подставил. Ну, ты-то бабник заклятый, а он и женщины не познал, всё вздыхал о девушках. А тут такое свалилось на его голову.

– Не подумал я, Маруся.

– Может, и не подумал. А только совесть-то тебя точно мучила, иначе бы ни с того ни с сего не разоткровенничался. Неужели нечего было рассказать о войне? Да ты знаешь, что я им, ребятишкам, во время войны показывала облигации, на которых танки были, и говорила: «Вот танк, а в нём ваш папа воюет с фашистами. Он хороший, а они плохие: напали на нас, и папу забрали на войну».

– Виноват, Маруся. Что-то нашло на меня, взял и рассказал, да что теперь делать-то?

– Ты-то виноват, ещё, поди, хвастал перед другими, какой находчивый: показал стрельбу на поражение противника. Без тебя бы с ними власти не разобрались, что ли? Безобразие, какое. А сыну теперь мучайся…

На следующий день при встрече Гутин муж, заговорщицки подмигнув, спросил его: – Ну, как переспалось с бывшей женой?

– Что ты, что ты?.. И не рад был, что попытался. Она же – баптистка, у них грех это.

– С бывшим мужем-то грех? – усомнился тот.

– Грех, грех, я, говорит, верующая, как можно? Когда ты был мне мужем-то? Одна, одна я детей поднимала.

Отец хотел задержаться и под видом «я бы тебе помог по огороду что-то сделать и… вообще», но матушка отказалась от запоздалых услуг. А насчёт воспитания детей был у них разговор. Она, конечно, спросила, чем занимаются его дети и где учились?

– Старший Алексей работает парикмахером, – ответил он, – Андрей киномехаником, а дочь Татьяна вышла замуж, работает в столовой. Ничего, живут семьями.

– Да что же это за «образование», – не без гордости заявила матушка, – киномеханик, парикмахер, кухработница? Вы ничему их не учили, что ли? Ты, наверно, со своей Машей-паспортисткой пьянствовал, да за бабами ухлёстывал. Тебе не до детей было.

– Знаешь, Маруся, не хотели они учиться, кто им не давал? Возможности были.

– Да это верно, – согласилась матушка. – Я ведь тоже не уделяла внимания детям, мало была с ними. Всё мантулила: сначала в шахте, а потом в столовой от зари до зари. А в дни отдыха стирала залитые вином и борщом столовские скатерти, зарабатывала деньги, что б получше их одеть. А больше, что я им могла дать – малограмотная женщина? Сами как-то обходились. Я порой диву даюсь, как они институты окончили. Ну, Шурик, понятно, он школу закончил с медалью, а Юрика всё время выгоняли. А получилось так, что оба с отличием окончили институты. Шурик стал учёным, а Юрик – геологом и журналистом.

– К Шурику-то я заезжал в Иркутск, даже фотографировались, а про Юрика мало что знаю. Писал ему письмо ещё в армию. Но ответа не получил.

– Как же, говорил он мне, что ты ему какие-то стихи прислал, написал «что зря» про сантехников.

– Ну, знаешь, – обиженно отреагировал батя, – я колледжей не кончал, какое у меня образование – самоучка? Как могу, так и пишу. Где он сейчас, грамотей?

– Всё по полям не хуже тебя мотается. Сейчас в Кызылкумах работает, начальником обьекта назначили, проводит какие-то геологические изыскания, будут, говорит, сибирские реки направлять в Аральское море, чтобы совсем не обмелело.

…Я вернулся в Иркутск в новом костюме, сшитом на меня по заказу отца, и с деньгами, которые заработал сам и дал отец. Деньги я намечал потратить разумно, но за время моего отсутствия, произошли заметные перемены в настроениях студентов нашего техникума. С производственной практики ребята приехали уже с такими деньгами, которых до сих пор никогда не имели. И сразу же начали осваивать рестораны. Нам построили прекрасное общежитие на окраине города, и студенты взяли за правило из ресторанов ночью возвращаться на такси. Я тоже впал в этот образ жизни. Было интересно заказывать в ресторане то, что хочешь, а потом поздно ночью уезжать на легковом транспорте. Я, было, вошёл в колею, но вдруг осадил себя – «Что-то происходит не то. Так нельзя», – подумалось мне, когда деньги пошли на спад. Мне стало не по себе. Тогда в срочном порядке я поехал к брату Шуне в общежитие их института и вручил сумму денег, боясь, что всё просажу, со словами: – Купи себе, брат, непременно пальто, а то ты околеешь в такой холод. Он сказал: «Да, я так и сделаю». Но он «так » не сделал, не «купил себе пальто», а точно так же, как и я, «просадил» всё в ресторанах. Тогда я понял, что это поветрие. И мне стало спокойно. Да бог с ним с этим пальто, главное не я один «просадил» эти деньги, на то оно и студенчество! Зато, как мы пообщались со своими сокурсниками, рассказывая друг другу о том, у кого как проходила практика! «А папа, что «папа»? Ведь он нас бросил, когда был очень нам нужен. А теперь мы вошли в круговорот жизни взрослых людей. И живём, как хотим и как можем, сами по себе. Ведь он мне по сути никто. Он мой отец не по моему выбору, а я его сын не по его желанию. Знаю, что матушка пыталась меня всякими снадобьями ещё в утробе уничтожить. Но, я её не виню. Такова была в то время тяжёлая и непредвидимая жизнь. Хотя, может быть, если бы она не принимала те снадобья, я был бы более терпеливым и нежным – во мне этого как раз и не достаёт. Ведь я прорвался через какие-то невероятные физиологические джунгли в этот мир»…

Так я негодовал, когда вспоминал о его злодеянии на фронтах войны. А если честно-честно, я бы не хотел вообще знать то, что он мне рассказал. И лучше бы такого «героизма» в биографии моего отца не было.

…Господи! Ну, причём здесь я? Я видел-то его три месяца, ведь он не жил с нами, не воспитывал нас, не помогал, и даже уклонялся от алиментов. Купил мне костюм, свозил во Владивосток, дал немного денег, и всё. Но почему я всю жизнь должен нести его крест – его грехи, и каяться за него? Как будто у меня своих грехов мало. Почему же его грех не даёт мне покоя?..

А впрочем, можно рассуждать и по-другому. Ну, какой же это «грех»? Да это же образцово-показательный процесс. Кто более ненавистен во время войны? – Враг и Предатель! А здесь, казалось бы, всё налицо – и тот и другой. Да, он расстрелял их из пушки, преподал урок другим. Иногда смертная казнь совершается публично, чтоб другим было неповадно. Правда, для этого должен быть суд. А суд в данном случае – сама война, которая «всё спишет». Существует и принцип войны: смерть врагу и предателю! Немец, конечно, враг, а Она – кто скажет, что предатель? Она же только Себя отдала Ему, а Родина здесь не причём.

Или когда идёт война, то тот, кто находится на территории Отечества, непременно должен убивать того, кто ступил на его землю? А как же тогда Вселенская Любовь? Ведь для Бога все эти войны – человеческая Глупость. А Любовь есть Всепрощение, не взирая на границы, которые чья-то рука провела между местами расселения разных групп людей. А государства кто придумал? Для Бога нет государств, территорий, разделённых линиями границ. Есть земля для всех – место обетования Человечества.

«И сотворил Бог человека по образу Своему… мужчину и женщину сотворил…

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь. И наполняйте землю, и обладайте ею…»

(Бытие, гл.1, ст.27, 28)

Бог есть Любовь. Пора людям смотреть на жизнь и строить её по Вселенским законам.

…Какая глупость, какое ужасное непонимание того, что если два человека взялись за руки и предстали перед миром, то это ли не Любовь? Что же может этому противостоять? Какая сила? А сила нашлась – пушка и мой отец-наводчик. Эта сила, казалась бы, и убила, расстреляла Любовь. Но это только казалось, а на самом деле, как оказалось, не смогла убить.

Война завершилась, и наступила пора отрезвления от военного психоза и эйфории. И то, что считалось «героизмом» или даже обыденным явлением в военное время, подверглось переоценки с точки зрения общечеловеческих ценностей. Началось осмысление содеянного. И это, видимо, незаметно вкралось в сознание моего отца. А может, только-только начало его беспокоить, пробуждая нравственные струны. Поэтому-то он, особо не задумываясь, просто так, мимоходом рассказал мне о военном «эпизоде». А уже я, отдалённый временем от событий, взглянув непредвзято на происшедшее, вдруг ужаснулся тому, что наделал мой отец. Как же так, почему он даже не подумал о том, что этого нельзя было делать, а сделал?.. Но, как видим, удовлетворения не получил, а напротив даже, во вред себе (мог бы и помалкивать, мало ли что происходит на войне?), поведал мне, сыну своему, ещё невинному агнцу, о том, что совершил. Таким образом, он не поставил точку на том деянии, а наоборот, отверг возможность исчезновения Любви. Может, он, бессознательно, рассказав мне о невероятном уничтожении лучшего человеческого чувства, и доказал то, что Любовь не уничтожаема, неистребима, а является основой всей жизни человека – Обожествлённой жизни.

…А ещё… может, он поднялся над всей этой закодированной в ложном патриотизме системой, потому и рассказал мне, молодому парню, о содеянном?.. Ведь если бы он гордился этим, он говорил бы совсем другим тоном.

Тогда что же остаётся мне?.. Ну, конечно же, покаяться за него, иначе такие явления

могут превратиться в порядок вещей, стать обыденностью. И человек, если не будет хоть иногда «спохватываться» и останавливать в себе непредсказуемые инстинкты, превратится в мракобеса.

«Вождям народов, – рассуждал я, – присуще каяться за огромное количество жертв войны, а рядовым её – за грешную личную инициативу в этой смертоносной трагедии. Что я и сделаю за своего отца, если расскажу обо всём этом и совершу молитву покаяния».

С такими мыслями я пошёл к настоятелю церкви, потому что угрызения совести за поступок отца не оставляли меня; всё казалось, что это я его совершил, и должен непременно покаяться. Однако, встретившись со священником и поведав ему обо всём, услышал от него следующее: «Никто не может каяться за другого человека, кроме его самого. Молитв покаяния вообще нет. Для этого существует Исповедь».

– Не знаю, – ответил я батюшке, – исповедовался он или нет, не было разговора об этом, но я чувствую, что стал причастен к его греху.

– Бывали и такие случаи на войне, – продолжил священник, – когда перед боем солдаты рассказывали друг другу о том, что их мучило. Это равносильно исповеди. Но вы говорите, что он поведал без видимого сожаления…

– Не сожалел и не гордился, – пояснил я, – но тот факт, что он рассказал об этом мне, убеждает в том, что это его мучило. И, видимо, передалось мне, и я хочу «покаяться» за него.

– Я уже сказал, что это невозможно. Нет таких молитв. Единственно, что можно сделать – это просить Господа, чтобы Он простил его прегрешения. А если его уже нет в живых, поставьте свечку и прочтите молитву «За упокой».

На этом наш разговор был завершён. И я пошёл в храм Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла, что возле нас, поставил свечку перед иконой и произнёс молитву: «Упокой Господи душу усопшего раба твоего – моего родителя Андрея и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное». Аминь.

60+

ДИВНАЯ ЕВА И ОТРОК АДАМ

«И были оба наги, Адам и жена его,

и не стыдились».

(Ветхий завет, глава 2. ст. 25)

Он и Она

Однажды Лина сказала ему: – Тебе 77 лет, а мне 75. Ты – Адам, а я – Ева. Думаю, Бог посмотрел на то, как тебе неуютно в Эдемском саду одному, и сотворил меня. Возможно, он размышлял над этим два года, этого было достаточно, чтобы появилась идея создать первочеловеку спутницу. И когда ты заснул, из твоего ребра появилась я.

– А причём здесь Адам, его жена и мы с тобой? – удивился Игорь.

– Видишь ли, Адам прожил 930 лет и Ева не меньше. А если сопоставить их конечный возраст с нашим настоящим, то мы сейчас пребываем в отроческом возрасте, как когда-то они; представь себе, мы юны и целомудренны – не стали ещё грешниками. Ева ещё не пообщалась со Змеем-искусителем. Вот как об этом сказано в Библии:

«21. И навёл Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он заснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию.

22. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привёл её к человеку.

25. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».

Из записей Игоря Юльевича:

«Тогда я был Адамом с тобой, а сейчас… лишь мысленно обнимаю тебя, моя дивная Ева, и ласкаю. Ты же знаешь, как мне нравятся твои ножки выше колен. Я целую твои трепетные бёдра, и поднимаюсь выше и выше к изголовью. «Ой, ой, ой», – кокетливо реагируешь ты, а мои губы ласкают и ласкают. И вот я уже касаюсь волосиков твоей промежности. Язык мой раздвигает твои внутренние губки, и я окунаю его вглубь тебя, и осязаю заветный влажный бугорок. Это самое чувственное место твоей плоти. Бугорок от ласки набухает и вытягивается вдоль щелочки. Всё это внутри тебя. Я знаю этот вытянутый холмик, не раз прикасался к нему пальцем и беспокоил его, сначала нежно поглаживал, а потом нажимал сильней и сильней. Это уже по твоему желанию, так как лёгкие усилия возбуждали тебя всё более. Отчего ты начинала сладострастно извиваться и постанывать. А сейчас язык мой прощупывает далее твою внутреннюю плоть, где, кроме бугорка, ощущает что-то похожее на мелкие зёрнышки. Наверное, это нервные окончания, при соприкосновении они ещё сильнее воспламеняют тебя. А язык уже проникает глубже в некое «помещение», куда всегда стремится «нетерпеливый посланник», чтобы одарить нектаром поджидающую его с трепетом «незабудку». Здесь-то и перевоплощается взаимная страсть в божественное чудодейство, которое является основой зарождения нового существа…

Но в ласках я сейчас поднимаюсь выше. Руками ощупываю твои груди, прикасаюсь к сосочкам, а потом опять же языком трогаю их, и всасываю ртом, насколько это возможно, твои некогда молочные полушария. Тебе щекотно, и ты это выражаешь вслух, игриво вздрагивая, будто вырываясь. Но я продвигаюсь выше – целую шею и ланиты, а потом мы встречаемся устами и целуемся долго, взахлёб. «Никогда так страстно не целовался», – шепчу я. Нам приятно и совсем не противно, как бывает иногда, когда видишь подобную ласку других. И это потому, что мы, наконец, нашли друг друга. Я заметил, что и пот у нас одинаков. Может, поэтому мы и сблизились. Ничто нас не отторгает друг от друга.

…И всё-таки, когда я обнимаю тебя и ласкаю, мне этого мало. Я готов войти в тебя не только нижней плотью, что вполне естественно, но и грудью в грудь. Вспоминаю, как в мистических фильмах автомобили проносятся сквозь призраки бывших людей, и мне хочется, чтобы мы также проникали друг в друга, превращаясь, хотя бы на миг, в единое целое».

* * *

…С Игорем Юльевичем мы впервые встретились на буровой у Шахлара. Дело в том, что на участке в подземных водах, вскрытых ранее пробуренными скважинами, было обнаружено аномальное содержание золота. И специалисты партии, где я тогда работал, решили, что вполне возможно в недрах данного района наличие ценного рудопроявления. С невероятным трудом были выбиты в министерстве деньги на бурение этой скважины. И я был рад, что бурить её будет бригада Шахлара, которого я давно знал как надёжного работника. К тому же у меня появилась возможность не только воочию узреть породу с ценным металлом, но и написать статью в газету о бригаде лучшего мастера. Я даже сделал предварительно кое-какие наброски о том, как «четверть века трудится в экспедиции буровой мастер Шахлар», и как «из года в год его бригада коммунистического труда перевыполняет планы пятилеток, опережая время». Словом, я был доволен ситуацией.

Игорь Юльевич тоже оказался в бригаде Шахлара, только с иными целями. Он работал в партии, которая занималась внедрением «новой техники». И должен был проследить, как поведёт себя разработанная ими коронка при бурении пород пневмо-ударным способом.

Мы были с ним почти одного возраста, а когда он узнал, что я параллельно занимаюсь журналистикой, его интерес ко мне заметно возрос. Нам было о чём поговорить, тем более что, по его словам, его мать была газетным публицистом, а сам он пописывал стихи. Но самое, по-моему, главное было то, что он великолепно играл в шахматы. И сразу же предложил мне сыграть партию. Я редко играл, но иногда, особенно когда оставался один в отряде, то охотно разыгрывал комбинации. И всё-таки это было, как говориться, «не моё», и я чувствовал здесь предел своих возможностей. Однако в тот раз, видимо, от непредвиденного волнения, Игорь Юльевич проиграл партию. Мне кажется, я тогда просто заморочил ему голову. Потому что, сколько бы партий мы не играли в дальнейшем, ни разу я не был даже близок к победе.

Из записей Игоря Юльевича:

«Странно то, что с ней я не стесняюсь своих гениталий, словно всё время остаюсь Адамом, ещё не познавшим первородного греха. До встречи с ней – моей мнимой Евой, я обычно избегал полностью обнажаться перед любовницами, хотя с их стороны зачастую не было стеснений. Помню, однажды купался в проточной речке, струя воды сорвала с меня плавки (резинка оказалась слабой), обнажая ниже пояса. Я тотчас спохватился – натянул плавки, пряча свои интимные «доспехи». При этом успел заметить любопытный взгляд своей зазнобы.

Одно время стало модным даже мужикам-сослуживцам ходить коллективно в баню. Кроме веников, они брали с собой пиво и другие горячительные напитки. Меня тоже приглашали. «Что за радость напиваться в голом виде с мужиками?» – негодовал я. Мне даже на армейских сборах не совсем удобно было ходить строем в общую баню и мыться там гуртом, хотя вынуждала необходимость.

Однако с Евой я потерял всякое смущение и стыд, как Адам до того, как отведал злосчастного яблока. Мы будто сами стали первочеловеками, вернулись в то время, когда не было стеснения, а было лишь умиление друг другом и взаимное любопытство. Я расхаживал совершенно голый перед ней и чувствовал, что люб ей весь, включая пенис, который она поначалу с любопытством разглядывала, будто и не была замужем более сорока лет, и до этого не имела утех с любовниками. Иногда она даже играла с ним, натягивая необрезанную шкурку плоти на головку. «Что ты, что ты?» – удивлялся я. На что она с улыбкой отвечала: « Глупенький мальчик мой, неужели ты не чувствуешь, как приятен мне?» А когда взяла его в рот и утолила мою страсть, мне действительно поверилось, что провидение вернуло нас во времена наших далёких прародителей.

Любознательности моей тоже не было предела. Однажды я подложил ей под бёдра подушку, раздвинул коленки и, осветив настольной лампой, стал рассматривать внутренности заветного лона… «Неугомонный ты мой мальчишка, – доверяясь мне, молвила Ева, – всё тебе интересно».

– Да разве может не быть интересным место, откуда мы все вышли. Это же святая святых – наше ложе, где мы развивались и росли внутри чрева целых девять месяцев, как у Христа за пазухой? Это же самое таинственное место».

Он и Она

Они неожиданно встретились на остановке около базара, и Игорь сказал ей:

– Слушай, Лина, я хочу показать тебе свои новые стихи.

– Ты всё ещё пишешь стихи? – удивилась она. – Слышала, что ты писал их, когда ещё работала в объединении. Правда, они почему-то не доходили до меня.

– Как они дойдут, если мы не общались? Кстати, ты помнишь момент, когда мы ехали в автобусе, было много народу, я взял твою кисть руки, которая была в перчатке, и крепко пожал.

– Кажется, вспоминаю. Но это же было так давно. Наверное, прошло лет тридцать, не менее.

– Какая разница, сколько лет прошло. Главное, я тогда пожал твою руку, которая была в перчатке, и ты ответила мне тоже рукопожатием. Мы стояли почти вплотную – так много было народу. Я тогда понял, что ты всё помнишь…

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего себе, она ещё спрашивает? Я имею в виду нашу работу в небольшом посёлке, где мы бурили скважину рядом с озером, в котором купались. Там ещё проходила железная дорога, а за ней возвышались трубы цементного завода.

– Вспоминаю, вспоминаю. Это было недалеко от Тюлькубаса.

– Ты тогда была замужем, – напомнил Игорь. – У тебя было двое маленьких детей. Мы случайно остались в камералке вдвоём. Все ушли на обед. Я прислонил тебя к косяку двери. Мы обнялись, и ты тихо сказала: «где, где?». Тогда мы прижимались друг к другу и целовались. Всё это происходило в спешке, и быстро закончилось. Скрипнула в прихожей дверь, и мы разъединились. На другой день всё повторилось почти точь-в-точь. И главное, ты снова сказала: «где, где?» Признаюсь, после первого раза я не придал значения этим словам. Но, когда они вновь были произнесены, – я растерялся.

– О чём ты говоришь, Игорёк? – удивилась Лина. – Я не могла этого делать. Ты, наверное, путаешь меня с кем-то? Ведь это было более пятидесяти лет назад.

– Ровно пятьдесят два года, – уточнил он. – Я тогда был совсем молод, и, конечно же, не задумывался о том, «где» можно было продолжить наши встречи. Ведь я был беспардонный холостяк, для меня это было легкомысленное увлечение – не более. И когда ты неожиданно появилась в конторе с синяками на лице, я, узнав, что их подсадил тебе твой муж, набросился на него: «Как ты можешь обижать женщину? Какое ты имеешь на то право?» – вызывающе возмущался я, глядя ему прямо в глаза. Еле удалось избежать скандала. Правда, после этих слов я запретил себе с тобой встречаться. И наш роман оборвался.

И всё-таки, какой же я был глупец, не сумел тогда сориентироваться. А ведь можно было затащить тебя туда, где я проживал, и где как раз в обеденный перерыв не было дома ни хозяйки, ни её дочки-школьницы. Ведь я тогда впервые мог ощутить тебя, мою первую зрелую женщину, которая уже имела детей и любовников. До того все мои отношения с девушками были «впопыхах», не было полноценной зримой ласки, когда ощущаешь по- настоящему женщину, и сам отдаёшься весь, утоляя страсть. Твои слова «где?» и ещё раз «где?» не раз возвращали меня мысленно в то время.

– Слушай, ты не выдумал всё это? – вновь усомнилась Лина. – Почему я-то не помню? Знаю, что ты мне нравился, и всё. А тут такие детали. Неужели так всё и было?

– Конечно, было. Ведь я и руку тебе жал в автобусе, потому что вспомнил тот далёкий эпизод. Думал, что и у тебя пробудилась память.