Читать книгу: «Фарфоровый зверек. Повести и рассказы», страница 2
Война началась с объявления по радио. Уже в середине июля суровая тетка в кителе принесла предписание на отъезд. Мать Клары была по отцу немкой, а всех немцев выдворяли из города в срочном порядке. То, что мать немка, Клара услышала впервые. Это был страшный удар, но делать нечего, поплакали, собрали чемоданы, прихватили с собой несколько золотых колец, столовое серебро, отцовские часы в золоченом футляре – все это богатство уместилось в холщовом мешочке, который мать словно ладанку всегда носила на груди, – в назначенный срок явились в распределитель, а оттуда под конвоем на вокзал.
В глухом поселке далеко за Волгой, в двенадцати километрах от ближайшей станции мать Клары определили в артель по заготовке капусты. Они шинковали ее огромным тесаком, потом капусту сваливали в большие чаны, мяли ее ногами, сыпали в нее окаменевшую соль из бумажных мешков. Работали они в сарае, где в нос шибал едкий запах забродившей капусты, а кожа дубела от соли. Над в ходом в сарай парил в воздухе лозунг: «Все для фронта, все для победы!»
Вскоре Клара стала работать наравне со всеми. Счастливое детство кануло в прошлое, стерлось из памяти, и до него ли было, когда кругом шла война.
Жили они с мамой в бараках за колючей проволокой, куда пускали только по пропускам. Не то чтобы это был лагерь, но следили за ними с пристрастием, к разговорам прислушивались, поэтому многие старались вовсе не говорить. Ели они кислые щи с картонным хлебом, спали на нарах, нужду справляли прямо на улице напротив барака. И хотя в бараках жили только немцы, по-немецки не говорил никто, чтобы не дай бог не оскорбить патриотические чувства начальства. Впрочем, не все из ссыльных владели немецким языком, для многих родным был советский.
Худо-бедно, а провели они в бараках четыре года. Вещи из заветного мешочка ушли в обмен на продукты, остались только золотые часы.
И вот наконец победа! О ней тоже узнали по радио. «Как же мы плакали тогда, кидались друг другу на шею и утопали в слезах!» – вспоминала с обидой в голосе Клара, – «Все худшее, казалось, уже позади». Уже и чемоданчик они упаковали с мечтой о доме, да не тут-то было! На выезд требовалось разрешение, а где его добыть? И вот уже за кем-то приехали родственники, кто-то послал запрос в Москву и получил «добро». Послала запрос и мать Клары, потом еще раз написала в столицу, а из Москвы – ни ответа, ни привета.
«Вот и останетесь в Артели», – злорадствовала краснощекая старостиха Надька, – «кому-то все равно надо здесь работать – капусту не только в войну едят. А эти размечтались – в Ленинград. Во умора!»
Но бедные женщины не теряли надежды. От одной мысли, что их пожизненно закрепят на заготовках капусты, хотелось лезть в петлю. Мать Клары настойчиво продолжала писать, а потом решила испробовать старинное средство – подкуп чиновника. Она собралась ехать в станционный городок, чтобы попасть на прием к «главному начальнику» паспортного стола Михаил Давыдычу Ширякину, отпросившись для этого с работы. Но в тот день как назло не оказалось машины, нетерпение же было так велико, что мать решила идти пешком. И это была роковая ошибка.
Весь день прождала Клара мать в тревоге, прождала весь следующий день и ночь. Мать вот-вот должна была появиться с разрешением на выезд, и все не возвращалась. Прошла еще одна томительная ночь, и еще… Через три дня мать нашли недалеко от Артели в кустах у дороги с проломленным черепом. Ее зарубили топором. Часов в золоченом корпусе при ней не оказалось. Многие грешили на любовника старостихи Надьки.
Так Клара осталась совсем одна.
Семен Семенович был слушателем на редкость отзывчивым и терпеливым, свою новую подругу не перебивал, покорно чокался и пил портвейн. За бутылкой прошел не один вечер в подсобке. Пьяная Клара становилась чрезвычайно сентиментальной, гладила Семен Семеновича по голове, называла сироткой, а потом в порыве сострадания осыпала его щедрыми подарками:
«Ну что мне дать тебе сегодня, рыбонька ты моя», – с трудом выговаривая слова и ласково глядя на Семен Семеновича спрашивала она, – «Какой супчик ты хочешь, чтобы мама тебе сварила?»
«Щи», – отвечал Семен Семенович, все еще находясь под впечатлением ее рассказах о трудных годах в ссылке.
«Щи?» – удивлялась Клара, – «А какие щи?»
«Кислые», – мямлил Семен Семенович.
«Фу, какая гадость», – морщилась Клара, – «впрочем, это ваше с мамой дело, что есть. На кислые щи пойдет свининка пожирнее». Она уходила в кладовку и выбирала там хороший шматок мяса с косточкой и «челочкой» по краю: «Возьми, Сеня, не будь в обиде. Это вам с мамой от всей души!»
6.
Стояли светлые дни хрущевской оттепели. В стране происходили чудеса. Иной прохожий шарахался в сторону, когда бегущие из школы дети, эти несмышленые сопляки, орали во всю глотку: «Сталин – японский шпион!» От таких слов мурашки бежали по телу.
С радостным визгом облетели нашу планету новоявленные герои дня Белка и Стрелка.
Дмитрий Шостакович написал симфонию «1905 год» и вскоре вступил в партию. Иные считали, что по убеждению.
В моду снова вошел Маяковский, плодились бесчисленные его эпигоны.
Миллионы ровесников увлеклись альпинизмом. Многие думали, что Хемингуэй – известный альпинист, и вешали его портрет на стенку.
По радио зазвучали новые песни о Ленине. Колхозница Заглада по чем свет ругала подлый империализм.
Постаревшая и сильно располневшая Анна Горенко сидела на даче в Комарово и тихо сходила с ума.
Семен Семеновича, несмотря на его тихий нрав, не могло не задеть бурное время оттепели. Он был комсомольцем и всерьез подумывал о вступлении в партию. Клара говорила, что без этого не проживешь. Не сейчас, конечно – когда-нибудь. Сейчас его никто бы и не взял. А пока он активно участвовал в школьных диспутах и на вопрос: «Есть ли в жизни место подвигу» убежденно отвечал: «Есть!»
На носу были выпускные экзамены, а что будет дальше Семен Семенович пока не знал. Он даже приблизительно не представлял себе, куда ему податься. Вернее сказать, ему что-то грезилось, о чем-то мечталось, но слишком уж расплывчато и туманно. Мать была плохим советчиком, к тому же как раз в это время она серьезно заболела. Клара же хранила молчание. С кем еще он бы мог посоветоваться?
Мать болела и раньше. Часто, придя с фабрики, она сворачивалась клубочком на кровати и лежала часами, лишь изредка вздыхая и постанывая. Так продолжалось уже давно, Семен Семенович к этому привык и перестал обращать внимание. Мать запустила домашние дела: «Все соки работа отнимает», – оправдывалась она перед сыном. Соседи считали, что она притворяется – разжалобить хочет.
«Больная она, больная», – вступилась старая бабка, некогда открывшая Семен Семеновичу тайну его рождения, – «она в войну надорвалась, когда ящики с железными болванками таскала».
Бабка знала точно, в эвакуации они вместе работали на оборонном заводе. Но потом бабка умерла, и некому стало мать защитить.
«Вот только что была – и нет», – изумился Семен Семенович, – «какая это странная вещь – смерть…»
После бабки остались две иконки – Спаситель и Казанская Богородица, да еще маленький образок, завернутый в тряпку – Никола Чудотворец, а кроме того – один только ненужный хлам. Иконки мать повесили в углу и стала молиться. Этому Семен Семенович тоже очень удивился, раньше он никогда не замечал за ней набожности. Однажды ночью, когда мать тихонько соскользнула с кровати и встала в углу на колени, он не выдержал и спросил: «Ты что, с ума сошла, что ли?
«Ой, Сенечка, не ругай меня, – заныла мать, – нет у меня сна, все нутро горит. Одна теперь и осталась надежда на Бога».
«Бога нет», – сказал Семен Семенович без тени сомнения, как учили его в школе.
«Что ты, Сенечка», – перепугалась мать, – «а что как Бог услышит тебя и накажет?» Это же только на уроке такое можно говорить, а дома – большой грех».
«Как же Бог есть, когда его никто не видел?» – сказал Семен Семенович «Ученые спутник запустили, и никто его там не нашел. Доказано».
«Вот и я говорю, может, он в каком другом месте сидит, Сенечка! Может, ученые до него не долетели? – возразила мать «Бог ведь в каждой росинке, в каждой пылинке – во всем его благодать. И спутник тоже он создал, и науку. А что ученые его не видели, так это их беда, наука у нас до Бога не доросла. Вот придет время, может, ученым Бог тоже пошлет свое откровение».
В вопросах атеизма Семен Семеновича в школе плохо подковали, он злился и возражал матери прямо как Раскольников Софье Семеновне Мармеладовой: «Что же он для тебя сделал, твой Бог?!» Но Сонечка отвечала категорично: «Он все для меня делает», – а мать Семен Семеновича выражалась более расплывчато и неопределенно: «Если пока не сделал, так, может, потом сделает. Я ведь раньше плохо его просила».
«Оставь ты мать в покое», – посоветовала Клара,– «пусть молится, если ей так легче. Каждый волен жить по своей совести». Но Семен Семенович уже не мог остановиться. Более всего его раздражали новые подруги матери, все эти старухи в черных платочках из церкви. Они приносили травяные настойки и прочие снадобья, кропили комнату святой водой. В комнате появился специфический запах лекарств, Семен Семенович думал про себя: «Ладаном пахнет». Он тогда еще не знал, что ладан – это смола, которую сжигают в кадиле, и запах у него совсем другой.
Среди церковных старух появлялась только одна женщина помоложе – ровесница Клары – звали ее Наталья. Ростом она была как маленькая девочка, к тому же худая, сутулая. Одевалась она во все черное или невыразительно темное, от чего походила на малюсенькую усохшую старушку. Про эту Наталью говорили, что она дитя войны, перенесла блокаду, потому и не выросла. Дети дразнили ее Карлой. Однажды Семен Семенович вернулся из школы домой и увидел, как мать и Карла молятся вместе, стоя на коленях у икон, и бьются лбами об пол. «Устроили в доме черте что! Молельню», – недовольно буркнул он с порога, прошел в комнату и включил на всю громкость приемник. Тогда карлица вскинула брови и прошипела:
«Не поминай лукавого, Бог этого не простит!»
«Чего?» – удивился Семен Семенович? – «Да она все придумала про свои болезни! Сама себя накачала, так и соседи говорят. Лучше б в больницу сходила».
«Как же ты можешь, Сенечка», – запричитала было мать, но злая Карла ее оборвала: «Ему хорошая жизнь дана, так он и думает, что все можно. А Бог видит, Бог все знает! Придет час, и Он покарает его!»
«Что ты, Наталья, не надо его так», – вступилась мать, – «сынок по неразумению!» Но Карла была неумолима, она испепелила Семен Семеновича глазами и прокричала: «Бог покарает тебя, так и знай! Попомнишь мои слова, когда останешься один!» И тут… Нет, небо не отверзлось и гром не грянул – просто Семен Семенович, заплакав, вылетел из комнаты. Почему-то слова карлицы напугали его. Что значит один, что она имела в виду? Вечером он рассказал о происшествии Кларе, и та отругала его: «Говорила тебе, не лезь в их дела! Молятся и молятся, тебе-то чем они насолили?» Семен Семенович не знал, что ответить. Целую неделю он ходил под впечатлением от пророчества Натальи, вспоминал ее гневный взгляд и размышлял о каре Божьей. В дом он теперь входил с опаской, боясь снова столкнуться с ней.
Весной мать уволилась с «Большевички» и слегла. С утра до ночи возле ее кровати сидели старухи в черном. Семен Семеновича тяготила болезнь матери, он старался пореже появляться дома. Сразу после школы он спешил в подсобку столовой. Клара всегда была рада ему, свою сахарную косточку и денег в придачу он получал регулярно. Теперь уже каждый вечер они запирались в ее кабинетике и пили вино. Потом хмельная Клара продолжала рассказ о своей жизни, который с каждым разом пополнялся новыми подробностями. Скоро эпопея тысячи и одной ночи дошла до самого откровенного эпизода, переломного в ее жизни, – утраты невинности. Клара поведала, как она отдалась начальнику паспортного стола Ширякину за разрешение на выезд в Ленинград. Образ этого немолодого мужчины с плоским лицом и лысиной, потного, с едким запахом изо рта, со всеми его кряхтеньями и потугами вживе предстал перед Семен Семенычем.
Продлился «роман» два месяца, после чего Клара получила необходимые документы и уехала. Но история на этом не кончилась, в Ленинграде ей пришлось доказывать право на комнату, в которой раньше проживала ее семья, нужно было прописаться, устроиться на работу, и во всех инстанциях ее встречали приблизительно такие же ширякины. Клара пошла по рукам.
«А ты думал, просто одной?» – горячилась Клара, – «У меня всего и было, что молодость и красота. Красота, Сеня, – те же деньги. А я ух какая красивая была! Спасибо отцу да матери. Это я потом в столовую попала и стала сама эти деньги добывать, а тогда…»
«Теперь я ни от кого не завишу, все у меня есть, а чего нет – куплю!» – бахвалилась Клара, – «Надо будет, я и мужика себе куплю, а надоест – сама же и прогоню. Это все деньги, Семен. Ты запомни: главное в жизни – деньги!»
Семен Семенович внимательно слушал и запоминал. Что такое нищета, он знал, они с мамой давно привыкли к ней. Были бы деньги, жизнь пошла бы совсем по-другому. Когда он зажмуривал глаза, деньги виделись ему в виде маленьких золотых рыбок, которые плавают вокруг и щекочут хвостами по щекам. Целое море золотых рыбок!
7.
«А если честно сказать, не так уж плохо мне было с этим Ширякиным», – как-то раз призналась пьяная Клара, – «только поначалу противно, а потом ничего… Запашок, Сеня, конечно, был – могло стошнить, но ведь и к этому привыкаешь… А, может, он любил меня? А вот что отпустил в Питер из той поганой дыры , так я всю жизнь за него Бога молить обязана!»
Тема Ширякина неизбежно наводила Клару на рассуждения о любви:
«Нельзя без любви жить, так я теперь понимаю! Вот был у меня сожитель, Степаном звали – это любовь. Только теперь он сел. Я предупреждала его, чтобы не лез не в свое дело, он у меня ревизором работать пошел, а это – страшнее не придумаешь. Нет, не послушал! Ты смотри, что получается, пришел ревизор в магазин и должен у них весь товар проверить, если где недовес – им крышка, если перевес – тоже. За все срок. Иногда можно сеть из-за одного грамма. Поэтому ревизора заранее ждут, готовятся, и сразу ему деньги в зубы, чтобы он акт не глядя подмахнул. Деньги – вещь всесильная, но только и за ревизором тоже следят – уже свои, чтобы не забыл поделиться. Вот и нужно уметь лавировать между двух огней, а то убрать могут. И часто так бывало, лежит труп в подворотне, а кто, что – никогда концов не найдешь. Степан мой зарвался, так его свои же подставили под статью!!»
Вот такая была у Клары любовь.
Пьяная Клара взяла Семен Семеновича за руку:
«А ты хоть знаешь, что такое любовь?»
Семен Семеновичу ответить было нечего, и он покраснел.
«Ой, глупенький, – краснеет!» – заворковала Клара, взяв Семен Семеновича за руку, – «Ты небось еще и целоваться даже не умеешь! Признайся, что не целовался ни разу».
«Умею», – испуганно возразил Семен Семенович.
«Не ври! Я тебя сейчас научу».
«Я правда умею!» – еще больше перепугался Семен Семенович, но Клара уже близко придвинулась к нему и прикоснулась своими пьяными губами к его пьяным губам. Потом она крепко вцепилась пальцами в его плечи и впилась в его рот. Семен Семенович стоял ни жив, ни мертв. Клара откинулась по-прежнему держа его за плечи:
«Чего же ты не обнимешь меня? Когда целуешь, надо обязательно обнять».
Ее слова прозвучали как приказ, словно это она распорядилась, куда поставить противень с костями, и Семен Семенович приказ исполнил. Но Кларе и этого показалось мало:
«Ты видишь, как меня всю в жар кинуло», – прошептала она, – «расстегни мне пуговицу на кофте»…
Семен Семенович нащупал пуговицу и попытался расстегнуть, но то ли прорезь была слишком узкой, то ли пальцы его зажирились и соскальзывали, но пуговицу ему расстегнуть так и не удалось.
«Ну что же ты, в самом деле!» – торопила Клара, – «Ну дерни ты ее как следует!»
Семен Семенович выполнил и этот приказ. Возбуждение достигла в нем такого предела – а сила в руках была при этом немалая, – что когда он ухватился за Кларину блузку и дернул, не только верхняя пуговица вырвалась с мясом, но и все остальные, а также случайно отпоролся рукав.
«О-о-о!» – простонала Клара, – «Вот ты какой!..» Теперь она осталась в одном лифчике, и Семен Семенович растерянно смотрел на нее. Лифчик Клара не приказала ему сорвать – сняла его сама. Несколько секунд она молча стояла перед Семен Семеновичем, демонстрируя свою пышную грудь, и тяжело дышала. Лицо ее при этом сделалось угрюмым и злым. И тут словно кто-то повернул выключатель у Семен Семеновича в мозгу, он поглядел, оскалившись, на Клару, ухватил ее за юбку и дернул так, что снова с мясом отлетели все крючки и пуговицы, а юбка затрещала по швам.
«А-а-а!» –закричала Клара и повалилась на пол, одной рукой сшибив со стола настольную лампу, другой же потянула за собой Семен Семеновича. Он не удержался и повалился на пол рядом с ней. В наступившей темноте совершилось таинство соития.
Совокупленный зверь впадает в печаль.
Семен Семенович промаялся весь следующий день. Им овладевала попеременно то нежность к Кларе, то отвращение к ней. Единственное, чего он не испытывал, так это удовлетворения и гордости. Никакого такого самоутверждения, настоятельно рекомендуемого пособиями по юношеской психологии, не произошло. Семен Семенович остался таким же, каким и был до этого. Что нежность, что отвращение – все это были для него две стороны одного и того же постыдного действа. Ему вспоминались слова карлицы Натальи про вседозволенность и Божью кару. К тому же он чувствовал себя очень усталым. На уроке истории он засыпал, хотя этот предмет всегда ему нравился, на физкультуре никак не мог поймать мячик, который был его то в грудь, то в спину. В результате отвращение победило, и он решил не попадаться больше Кларе на глаза. Домой он возвращался обходным путем, не через проходной двор, где на крылечке столовой обычно поджидала его подруга.
Мать как всегда лежала в кровати, только в тот день ей особенно нездоровилось. Обеда не было. Семен Семеновичу пришлось самому сварить картошку и почистить селедку. Но мать от еды отказалась.
«Сходил бы ты, Сеня, в церковь», – ослабшим голосом попросила она, – «поставил бы свечку за меня…»
Впервые Семен Семенович увидел то, чего раньше не хотел замечать – мать в самом деле плоха. Он не стал возражать и побежал в церковь, но у ограды сквера встретил карлицу Наталью. Проскочить незамеченным ему не удалось, воинственная Карла заметила его и прокаркала: «Это не ей наказание, а тебе! Наказание за твое безбожие, за грехи твои…»
Может быть, вправду вера зиждется на понятии греха, на вечном страхе наказания? При упоминании о грехах Семен Семенович напрягся и готов был заплакать. А Карла пристально просмотрела на него, и он поверил, что ей все о нем известно. В церковь он не решился заглянуть – поплелся домой совершенно убитый.
К ночи матери стало совсем плохо, она корчилась от боли, слезы текли у нее по лицу. Пришлось вызвать скорую, которая отвезла ее в Больницу имени 25 Октября, самую грязную и нищую больницу в городе.
Каждый день Семен Семенович навещал мать в больнице, приносил ей бульон в банке, как посоветовали ему соседи, яблоки и даже рыночный мед. Деньги, которые он нашел в ее кошельке, быстро кончились, и сам он питался теперь одним только хлебом и чаем. И все же Семен Семенович по-прежнему не решался обратиться к Кларе. Потом он стал подъедать и то, что принес в больницу – мать к еде так и не притронулась. Врачи обнаружили у нее опухоль в желудке, сделали операцию, и еще через неделю она умерла.
Семен Семенович не любит думать о смерти. Зато Альберт Иванович все чаще берется рассуждать при нем об этом туманном предмете. Семен Семенович не подает виду, что философствования Альберта раздражают его, ему не понять, что его приятель находит в таких разговорах.
«Можно подумать, он с этой дамой на короткой ноге, можно подумать он сам помереть собрался», – бормочет себе под нос Семен Семенович, – «Ничуть не бывало!»
И ведь действительно Альберт Иванович совсем не собирается умирать, он собирается жить вечно, во всяком случае планы строит лет на пятьдесят вперед. Семен Семенович тоже не собирается умирать. Вспоминая юные годы, он недоумевает, каким образом в нем сочеталась уверенность в том, что после смерти ничего нет, с детской верой в собственное бессмертие. Теперь Семен Семенович твердо убежден, что за гробом начнется другая жизнь. Эта уверенность его успокаивает.
Когда ему сообщили о смерти матери, он заплакал. Потом успокоился. Потом пошел из больницы домой и по дороге снова принялся плакать. Дома все чувства его притупились, и Семен Семенович на миг подумал, что ему на все наплевать. Эта мысль устыдила его, он попытался скорее расчувствовать себя, но ничего не вышло. Он ужаснулся собственному бесчувствию: «Что же я за человек?!» Ответа он не нашел.
Единственным критерием чувств тогда были для него слезы, и ему удалось выдавить из себя одну слезинку. Он тут же подошел к зеркалу на дверце шкафа, чтобы рассмотреть ее. Целый час он простоял у зеркала, пытаясь придать своему лицу скорбное выражение, подходящее моменту. (Он не знал, что точно также вела себя артистка Ермолова, когда у нее умерла мать.) О том, как и на какие деньги он похоронит мать, Семен Семенович задумался только к ночи и пришел в полное отчаяние. Он выбежал из дому, долго бродил по опустевшим улицам. И вот ноги сами привели его к столовой, где все еще горел свет и хмельная Клара выполняла вечерний ритуал, перекладывая мясо с поддона на поддон.
Клара поняла и пожалела его. Уткнувшись в ее теплую грудь, Семен Семенович разрыдался.
Клара поставила перед ним бутылку вина. Он хотел что-то ей возразить, но она как отрезала: «Тебе надо забыться».
8.
Клара преобразилась. Она вдруг поняла, что теперь вся ответственность за дальнейшую судьбу Семен Семеновича лежит на ней. Оставался лишь месяц до выпускных экзаменов, а дальше была полная неопределенность. О чем мог Семен Семенович мечтать? Стать мореплавателем или космонавтом? Или завести огромный аквариум и посадить в него больших красивых рыб? Более реальным было ремесленное училище, профессия слесаря или штукатура…
«Все это не для нас!» – решительно заявила Клара, – «Не хочу, чтобы тебя постигла такая жалкая учесть. Мы устроим тебя в институт!»
Институт тоже оказалось непросто выбрать. Обладавшая душой артистической, Клара признавала только две профессии: филолог или артист. Насчет филолога Семен Семенович сразу засомневался, а вот артист не вызвал у него никаких возражений. Он и сам вдруг почувствовал, что всей душой устремлен к сцене. В результате выбрали Театральный институт. Клара пообещала все устроить.
Сразу после пьяной ночи, в результате которой наметилось будущее Семен Семеновича, были похороны и поминки. Клара денег не пожалела, стол на поминках ломился от закусок и водки. Позвали всех, кто пожелал прийти. Карлица Наталья тоже пришла. Семен Семенович вообще не хотел ее пускать, но Клара отругала его: не дело сводить счеты в такой день. В результате злая Карла сидела, забившись в угол, и виновато поглядывала по сторонам. И все-таки Семен Семенович, который теперь совсем не боялся карлицы, к концу поминок не выдержал и погрозил ей кулаком. Тогда Клара дала ему подзатыльник и велела идти спать, а гостям расходиться.
Отойдя от похмелья Семен Семенович засел за школьные учебники. Книжное знание никак не хотело влезать в него. Он зевал над прописными истинами и впадал в дремоту. Тем временем Клара всерьез занялась его поступлением в институт.
В том году курс в театральном набирал профессор Л-ский, его ассистентом числился молодой и худосочный аспирант по имени Рудик. Клара вышла на Рудика. У себя дома она накрыла богатый стол, позаботилась о спиртном, а Семен Семеновича умыла и причесала. К окончанию школы Клара подарила ему чудесный габардиновый костюмчик (тот самый, которым много лет спустя попрекал его Альберт Иванович), пару рубашек и модный галстук. Теперь Семен Семенович выглядел комильфо, он был готов к показу.
Рудик прибыл к назначенному часу, сразу хотел прослушать Семен Семеновича, но Клара дело знала, перво-наперво она усадила его за стол.
«Вы понимаете, Клара Викторовна», – разговорился подвыпивший Рудик где-то через час, когда закуски уже отставили и принялись за Кларино «фирменное» жаркое, – «трудно стало жить в искусстве. Каждый, буквально каждый, пытается учить, что нам делать и как! Ненавижу дилетантов!! Мы-то с вами понимаем, искусство материя тонкая, голыми руками не возьмешь. Вот стихи к примеру, декламация, так сказать… У нас любой партработник считает себя великим декламатором», – перешел он на многозначительный шепот, – «а мы вынуждены терпеть. Сожмем зубы и терпим. Что делать, от этих людей зависит наша жизнь… Только единицы понимают в искусстве, а так – одна серость вокруг. Вас, Клара Викторовна, я ,разумеется, не имею в виду, вы-то как раз, может быть, понимаете…»
«А я и понимаю, без всяких «может быть!» – перебила его Клара тоном не терпящим возражений, – «Вы кушайте еще».
«Вот видите», – вздохнул худосочный Рудик, примеряясь что бы еще взять со стола, – «а запад между тем обогнал нас на целое столетие. К примеру, в Швеции студенты занимаются в классе абсолютно голые. Согласитесь, Клара Викторовна, это так раскрепощает человека».
«Неужели вправду совсем голые?» – удивилась Клара»,–Наверное у них что-то все-таки надето на этом месте?»
«Нет!» – завопил Рудик»,–Выражаю вам решительный протест! Ни на этом месте, ни на каких других места. Иначе теряется весь смысл. А мы еще удивляемся, где у нас хорошие актеры!..»
Семен Семенович напряженно прислушивался к разговору и от волнения никак не мог понять, к чему клонит Рудик. Более всего он боялся, что его сейчас разденут догола и заставят читать стихи. Однако до стихов дело вовсе не дошло, Рудик скоро, что называется, съехал с копыт, и Клара поволокла его к стоянке такси. По дороге она вручила ему заготовленный конверт с деньгами, и он долго целовал ей руки на прощание. «Все путем», – сказала она вернувшись домой.
Семен Семенович просмотрел список произведений, которые Рудик рекомендовал выучить к экзамену, ни одного из них он не знал. «Значит будешь читать то, что знаешь», – успокоила его Клара, убежденная во всесильности своего капитала, – «не для того я деньги плачу, чтобы еще перед ними выдрючиваться. Хоть что-нибудь ты наизусть знаешь? Вот и прекрасно. Я сама тебя подготовлю.»
Из басен Семен Семенович смутно помнил «Стрекозу и муравья», из прозы – отрывок «Чуден Днепр при тихой погоде», из стихов – «Стихи о советском паспорте».
«Не мямли!» – учила его Клара, – «Когда говоришь про волка («Я волком бы выгрыз бюрократизм…»), сделай оскал, словно хочешь их всех покусать. Про иностранные паспорта говори тонким голосом, а про советский скажешь басом и сделаешь патриотическое лицо. На слове «штанин» («Я достаю из широких штанин…») хлопнешь себя по карману.» Вот и вся Кларина наука.
Семен Семенович выполнил в точности указания Клары: сделал «патриотическое лицо», говорил и тонким голосом, и басом, но вот когда надо было «доставать из штанин», почему-то смутился и не похлопал, а потрогал свой карман, словно проверял, осталась ли у него там мелочь, чтобы доехать до дому на трамвае. Басню же, которая у него выходила лучше всего, вовсе не стали слушать, сказали: «Достаточно». И тем не менее Семен Семенович дошел до второго тура. Там нужно было петь и танцевать.
Песню они с Кларой выбрали народную, про рябину. Разучили матросский танец «яблочко». Целую неделю раздавался ночами в подсобке их пьяный хор:
«Эх, яблочко, да куды котишься!» – пела Клара и хлопала себя по ляжкам, а Семен Семенович шел по кругу и бил ладонями в грудь. Дело доходило до полного раскрепощения и скидывания одежд. Эх, видел бы их Рудик!
На второй тур явился сам профессор Л-ский. Как ни старался Семен Семенович проявить себя, он потерпел фиаско, т.е. провалился.
«Умоляю вас, Клара Викторовна, войдите в мое положение!» – пал Рудик на колени перед Кларой, – «Профессор Л-ский – самодур! Я ничего не смог поделать…»
Клара молчала. Теперь она жалела только о том, что дала деньги вперед.
«В искусстве все-таки нужен талант», – осмелел Рудик, – зачем плодить бездарей? Поймите, невозможно научить козу играть на баяне, и в этом не моя вина…»
«Хорошо, про талант я поняла», – мрачно ответила Клара, – «А деньги? Я же деньги выложила!»
«Деньги я возвращаю!» – встрепенулся Рудик и протянул конверт, – «Возвращаю как порядочный человек! Будем считать, что это моя творческая неудача. Только вот что», – промямлил он, – «тут ста рублей не хватает… Но я отдам. С получки отдам обязательно!»
«Бог с ними, со ста рублями», – вздохнула Клара, – «ты это себе за труды оставь. Тоже ведь суетился, рисковал. А в твоей честности я не сомневалась».
На этом они распрощались.
9.
«Топиться пойдешь?», – участливо спросил Альберт, когда объявили результаты второго тура. Они познакомились во время прослушивания.
Семен Семенович пожал плечами. По правде говоря, он уже с трудом представлял себя в роли артиста, поэтому совсем не расстроился.
«Тогда пошли на Невский мороженое есть», – сказал Альберт. И они пошли, но по пути Альберт зашел в глухую подворотню, снял с себя традиционные широкие брюки, а взамен надел «дудочки», которые до того помещались в его кожаном портфельчике. В новых штанах Альберт сразу преобразился, даже походка его изменилась, теперь он по-балетному ставил ноги и вертел бедрами. Семен Семенович стеснялся идти рядом с Альбертом, ему казалось, что прохожие пялятся на них. В то время Семен Семенович еще пребывал в плену своих комсомольских убеждений, а они подсказывали ему, что, судя по штанам, его новый друг – пижон, стиляга и антиобщественный элемент. Однако он шел и молчал.
Его всегда поражала непринужденность, с которой Альберт вступал в контакт с людьми и завязывал знакомства.
«Мадам, почем у вас пирожки?» – развязно спрашивал он у лотошницы, небрежно выпятив свой тощий животик, а торговка, вместо того чтобы обидеться, вежливо отвечала ему. Семен Семенович завидовал Альбертовой легкости: бывают же такие счастливые люди!
У Гостиного двора Альберт подошел к двум девочкам на автобусной остановке (Семен Семенович даже помнил, что их звали Лена и Катя), быстро их охмурил и, уже вчетвером, они пошли в мороженицу.
(Как-то раз после спектакля, уже через много лет, когда толпа поклонников подвалила поздравить Альберта Ивановича с успехом, Семен Семенович заметил, что друг сторонится его. «Ага!» – обрадовался он, – «Хочешь сказать, что поднялся на ту ступеньку успеха, когда знакомство со мной становится неприличным?! Так знай, никуда тебе от меня уже не деться! Мы с тобой – одно целое, и твой театр – тот же рыбный магазин!» Разумеется, Семен Семенович не осмелился произнести этого вслух.)
