Читать книгу: «Фарфоровый зверек. Повести и рассказы», страница 4
«А пошли бы вы!..» – возмутился милиционер и прошел мимо.
Пойдем, рыбонька», – проскрежетала зубами Клара, схватив Семен Семеновича за рукав, – «с ней разве можно нормально по говорить? Эх, не тронь дерьмо – меньше пахнет! А с ее дядькой я все равно уже давно разругалась!» Так и закончилась навеки семейная жизнь Семен Семеновича.
Клару «за оскорбление личности» не посадили, а вот сама Зиночка села в тюрьму через два года, когда она уже работала в Торге и, говорят, была сказочно богата. И тут Зиночка вспомнила про Семен Семеновича, оказалось, что кроме него ей не к кому и обратиться. Зиночка примчалась с собольей шубой в зубах, с двумя чемоданами, набитыми шмотьем, с ларцом, полным золота и бриллиантовых колец, – все это нужно было на время спрятать. И Семен Семенович не отказал в услуге, оставил вещи у себя. Еще через четыре года Зина снова явилась к нему, побитая жизнью, постаревшая, со шрамом от пьяной драки на лице. Она бесцеремонно сказала ему: «Пропиши». Но Семен Семенович собрался с духом и ответил: «Забирай свои вещи, Зина, и больше ни о чем не проси. Сама устроишься. Ты, Зина, в этой жизни не пропадешь».
13.
В рыбном еще сохранился со старых времен электрический звонок, но не такой пронзительный и резкий, как везде, от которого вздрогнешь и перекрестишься, а нежный, приятного мелодичного боя. Звонок возвещал о начале обеда. Его включала директор магазина, Эльвира Григорьевна, лично. А тут уж и уборщица – матерщинница Любка –стоит со шваброй наготове и нетерпеливо подталкивает к выходу замешкавшихся покупателей. По звонку и Семен Семенович вытирал руки о халат и направлялся за кулисы («И даже в этом как много общего у нас с Альбертом!»), точнее сказать, за бронированную дверь, отделявшую публичную часть магазина от его кулуаров.
В прежние годы обедали все вместе за большим столом, который застилался льняной белой скатертью с кистями. К обеду уборщица Любка успевала начистить и отварить целое ведро картошки, которая так аппетитно дымилась на плите. Покушать любили все и придавали этой процедуре большое значение. К обеду у сотрудников уже слюнки текли в предвкушении яств.
Каково же было меню?
Его составляли еще с утра все вместе, а потом Эльвира Григорьевна утверждала и отдавала распоряжение Любке: «Пойдешь в «стекляшку» и возьмешь масла и ветчины, в «железке» возьмешь сухой колбаски. Потом забежишь в булочную в восьмом доме – я там уже договорилась – и заберешь упаковку цейлонского чая, поделим на всех по три пачки. Ну и хлеб, конечно, не забудь. С зеленью сама разберешься, сходишь на рынок, а мне потом принесешь список, чего взяла». Эльвира Григорьевна выдавала Любке деньги, и та отправлялась в путь.
«А вчера на обед жевал в одиночестве бутерброд и запивал его пепси-колой», – вспомнил Семен Семенович, – «Нет, хороший бутерброд – тоже вещь, конечно, но…» Он вздохнул, с грустью вспоминая о временах, когда в стране еще был дефицит.
«Еда – вот что прочно и надолго объединяет людей. Без еды не может состояться коллектив», – так всегда считала мудрая Эльвира Григорьевна. Поэтому, когда кто-нибудь заходил к ней в кабинет, она брала со стола либо конфетку, либо кусочек шоколадки, либо просто рассыпчатое печенье – что было под рукой – и самолично вкладывала в рот подчиненному.
Кто из нас не знает, сколько нежности в этих совместных кормлениях на работе, в любовном потчевании друг друга домашней снедью, затейливыми салатиками и винегретиками из баночки, и обязательно собственной рукой и одной на всех ложкой? «Котик, котик, открой ротик», – и котик покорно открывает пасть, даже если его вот-вот стошнит от брезгливости, и получает законную ложку щедрости, расположения и доброты. А потом «котик» и сам расстарается приготовить что-нибудь повкуснее, чтобы отдать своим ближним долг братской любви. Кто не знает, как много значит порой для установления мира и согласия всего лишь долька апельсина или кусочек яблока? Не принять подобный дар просто невозможно, это все равно что не протянуть руки для пожатия – а вдруг в ней камень зажат? Это все равно что заподозрить дарителя в намерении тебя отравить. Но ведь никто еще не умирал от ложки свежайшего винегрета. Правда, я слышал, что однажды целый отдел уважаемого научного института загремел в инфекционную больницу после такой вот трапезы из одной баночки, но это же явно досадное исключение!
И вот, когда уже все сидели за столом и перед каждым стояла тарелка, от которой соблазнительно поднимался пар, появлялась сама Эльвира Григорьевна и ставила на стол в довершение завидного изобилия банку икры или коробку дорогих конфет, из «директорского фонда», т.е. из личного своего сейфа, где подобные роскошества хранились на случай деловых дарений. И тут обед начинался.
Ели молча и сосредоточенно, и только насытившись, принимались за разговоры. Семен Семенович слыл в магазине великим остроумником, поэтому его просили рассказать анекдот. И Семен Семенович с артистизмом рассказывал в сотый раз про армянку, которая спала со всеми жильцами дома, а когда мужу сказали об этом, он ответил: «Она и со мной спит». Смех стихал, и Семен Семенович, грассируя, рассказывал про Сару и гаечный ключ, в котором было одно неприличное слово – этот анекдот ему особенно удавался. Громче всех хохотала матерщинница Любка и просила его повторить. И Семен Семенович повторял, а потом Любка комментировала анекдот, дополняя его пикантными подробностями; беда в том, что передать ее слова литературным языком не представляется возможным.
Смеялись все, кроме Эльвиры Григорьевны. Она могла позволить себе разве что полуулыбку. Всегда, везде, и в дождь и в вёдро, она оставалась серьезной и зорко следила за ходом событий. Это был ее принцип. «Нельзя расслабляться, когда ты выбрал такую нужную и опасную профессию», – говорила себе она.
В праздничные дни( на 7 Ноября или 1 Мая) стол бывал особенно нарядным. Его украшали цветы, шампанское и коньяк. В эти дни Эльвира Григорьевна выносила из кабинета специально заказанный в «Метрополе» торт , с которого тут же снимали картонную крышку и громко выражали наперебой свое одобрение и восхищение.
Однажды в такой день беленькая кассирша из штучного отдела принесла с собой фотоаппарат. Устроили фотографирование. Сначала сфотографировали стол, потом торт отдельно, затем торт на столе, а дальше снялись все вместе за столом у торта. После того запечатлелись парами и тройками, кто с кем пожелал, и каждый в отдельности с Эльвирой Григорьевной. Когда банкет закончился, Эльвира Григорьевна велела подать ей фотоаппарат и засветила пленку. Вот так! Никто не должен видеть, что происходит в недрах магазина, в его подсобках, на то и установлена железная пуленепробиваемая дверь. На этой двери можно было повесить табличку из тех, что висят в фойе Большого театра: «Кино и фотосъемка категорически запрещена!»
Кончался банкет всегда одинаково: Эльвира Григорьевна вставала и произносила короткий спич о том, что дела идут неплохо, все путем, план выполняется и т.п. «Вы у меня как у Христа за пазухой живете», – добавляла она в завершение. На этой реплике работники поднимались с мест, хлопали в ладоши и благодарили Эльвиру Григорьевну все вместе и каждый от себя лично, а она внимательно следила, чтобы никто не промолчал. Вот такие были в магазине традиции. И это прекрасно, что были, ведь на традициях держится мир! Помните, Лис спрашивает Маленького принца, к какому часу ему готовить свое сердце? В рыбном магазине сердце готовили к часу обеда – с двух до трех.
14.
Семен Семенович никогда не относился к тем людям, что бьют себя в грудь, приговаривая: «Я честный, честный, честный!» Глупо о честности говорить, когда работаешь в магазине, где давно установлены свои законы. Семен Семенович мог бы сказать про себя: «Я никогда не нагличаю». И это была сущая правда. Более того, он не любил откровенных жуликов и хапуг, для каждого из них у него нашлась бы отповедь. Вскинув брови, он сказал бы как чеховский персонаж: «Всякому безобразию есть свое приличие».
Делами в магазине заправляла Эльвира Григорьевна. Она выдавала задание, а они это задание выполняли – вот и все. Такое положение вещей вполне устраивало Семен Семеновича, ведь после работы все по очереди заходили в директорский кабинет, и Эльвира Григорьевна каждому отстегивала наличными «по заслугам». Иногда выходил червонец, бывало что и четвертной, а бывало что и совсем ничего – и это тоже нормально. Семен Семенович предпочитал не задаваться вопросом, откуда берутся эти червонцы и четвертные, какое ему дело до торговой механики магазина? Да хоть из воздуха, хоть из помоев и рыбьей чешуи! «Не спрашивай и лишнего не говори» – вот был его девиз, а остальное на совести Эльвиры Григорьевны. Она долго отрабатывала тот высокий профессионализм, за который ее теперь ценят и сверху, и внизу.
Семен Семенович помнил, как лет пятнадцать назад пришел работать к ним в отдел молоденький парнишка Вася Игнатов. Выглядел он обычно: не высокий, не низкий, в меру плотный; единственное, что выделяло его, так это полное отсутствие растительности на лице, отчего он смахивал на скопца, да еще дежурная улыбочка, пропечатанная на нем, как Ленин на сторублевой купюре. Вася близко сошелся с Эльвирой Григорьевной, попал к ней в доверие. По весне она поставила его торговать корюшкой с лотка на углу. Но Вася зарвался. Он раздобыл килограммовую гирю, высверлил ее изнутри граммов этак на двести и забил дырку хлебным мякишем – трюк, между прочим, опасный, попадал прямо под статью. Эльвира Григорьевна поначалу ничего не подозревала, но ведь на то она и профессионал, чтобы суметь раскусить человека по одной только улыбочке. И вот она подослала к нему Верку из булочной, и та купила два килограмма корюшки, причем Вася даже ее не постеснялся обвесить. Верка немедленно вручила пакет Эльвире Григорьевне, та его взвесила и установила факт не учтенного воровства. Когда закончилась торговля, Эльвира Григорьевна конфисковала выручку, даже не дав Васе пересчитать ее, и гирю, пригласила Васю в свой кабинет, где они оба долго препирались и кричали. В тот день сотрудники получили двойные наградные, а Вася остался ни с чем.
Вася обозлился, он зашвырнул свою гирю подальше, а поскольку знал многие слабые места в торговле Эльвиры Григорьевны, то сгоряча написал письмо в ОБХСС. Отправив письмо, он, конечно, тут же одумался, но было поздно. Вася притих, затаился, взял больничный лист.
Письмо попало в надежные руки и уже через неделю лежало у Эльвиры Григорьевны на столе. Прошла еще неделя, и вот Эльвира Григорьевна собрала всех продавцов в своем кабинете в конце рабочего дня. Она зачитала фискальное письмо Васи, после чего двое грузчиков схватили его и отвели в самую дальнюю кладовку и привязали к бочке с сельдью. Вася сидел на полу и слезы катились у него из глаз. «Только не убивайте», – шептал он.
«Ну-с, что будем делать?» – спросила Эльвира Григорьевна голосом Каменного гостя, и тут страсти разгорелись вовсю. Матерщинница Любка даже предложила Васю пытать, поджечь ему кончики пальцев и исколоть булавкой ступни.
«Нет», – сказала Эльвира Григорьевна, – «пусть для начала каждый подойдет к нему и плюнет в рожу».
Уговаривать долго не пришлось, все сами кинулись выполнять задание, и уж какие слова при этом звучали, невозможно передать. Один Семен Семенович стоял в углу. Ему было очень неловко и противно. Но и его не миновала сия чаша. Когда все плюнули в лицо Васи по нескольку раз и немного успокоились, Эльвира Григорьевна внимательно посмотрела на него:
«А что же ты, Семен, стоишь в стороне?» Или, может быть, тебе жалко? Плюй!!!»
Семен Семенович понял, что ему не отвертеться, и плюнул.
«Ты, Семен, у нас очень уж деликатный», – продолжала Эльвира Григорьевна, – «но мы исправим это. Давай-ка посцы на него!»
Семен Семенович растерялся и побледнел.
«Давай!!» – грозно повторила Эльвира Григорьевна свой приказ, и тогда Семен Семенович расстегнул штаны и сделал то, что велено. А потом он громко захохотал. Он всегда хохотал, когда ему приходилось идти на компромисс с собой.
Грузчики основательно избили Васю. Чтобы скрыть следы расправы – отдадим должное изобретательности Эльвиры Григорьевны – Васю заставили выпить одним залпом из горлышка целую бутылку портвейна, после чего, пьяного и окровавленного, вынесли из магазина и уложили в сквере на скамейке, а Эльвира Григорьевна вызвала машину из медвытрезвителя. Через три дня Вася был уволен из магазина «за недоверие».
До сих пор Семен Семенович морщился, внутренне скукоживался, словно его заставили съесть без сахара целый лимон, вспоминая о своем позорном поступке. Однако из магазина он не ушел и даже Эльвиру Григорьевну не стал уважать меньше после того происшествия в кладовой.
«Я вас насквозь вижу», – любила говорить Эльвира Григорьевна своим подчиненным, как некогда Иван Грозный говаривал боярам, – «ну, кто там шалит? Все равно разгадаю!» Тут же во время урока она приводила пример: «Вон, видите, баба торгует пирожками и лимонадом? Вырядилась, как новогодняя елка, вся в кольцах, улыбается, щебечет. Я по глазам вижу, что воровка первый класс. Теперь, Семен, подойди к ней и заговори о погоде, спроси, как торговля идет, как настроение, а потом загляни к ней за прилавок». Семен Семенович сделал в точности, как велела Эльвира Григорьевна, потом купил у торговки пирожков. Он протянул ей четвертной, а сдачи получил как с пятидесяти.
«Вот видишь», – удовлетворенно кивнула Эльвира Григорьевна, – «а я что говорила? Значит накладные у не фальшивые. Она твоей любезности испугалась, решила, что это подвох, и сама себя «наградила»! Тут, Семен, чистой воды психология».
После бесславного изгнания Васи Эльвира Григорьевна сделалась еще более мрачной и уже почти совсем никогда не улыбалась. Дисциплина в магазине установилась железная, субординация, как в армии.
«И правильно!» – сказала Клара оценив ситуацию со слов Семен Семеновича. Он согласился с ней.
«Да ты же, Семен, сталинист!» – схватился за голову Альберт Иванович, – «А народу нужна демократия!»
«Народ хочет жрать и жаждет крепкой руки!» – доказывал Семен Семенович, – «Люди с надеждой смотрят мне в глаза. Я низшее звено той власти, от которой зависит, будут ли они сыты!»
В спорах с Альбертом у Семен Семеновича были свои резоны. Каждый день он наблюдал одну и ту же сцену возле черного хода магазина, когда привозили рыбу. Собиралась большая толпа, и люди с надеждой и любопытством следили, что же завезли на этот раз. Особенно отличался один старичок в каракулевой шапке, он всегда бежал рядом с тележкой, на которой везли рыбные брикеты, хватался за нее рукой, как бы подталкивая, и, заглядывая грузчикам в глаза, выспрашивал: «Рыбка? Какая рыбка? А скоро будем торговать?» Чуть поодаль стояла подружка старичка, старуха в пуховом платке, она выговаривала ему: «Боже мой, Леонид, ты хочешь нести ящик? Что случилось с тобой?! Леонид, умоляю тебя пойдем отсюда! Не унижай себя, ведь ты же старый аристократ…»
«Глупости!» – злился Альберт, катая в руках хлебные шарики и виновато поглядывая на полную сумку с гостинцами, которую Семен Семенович никогда не забывал с собой захватить, – «Ты ни черта не понимаешь в политике! Ты махровый консерватор. У власти должны стоять образованные люди, а не вы торгаши!»
«Конечно, профессора и академики», – ехидничал Семен Семенович, намекая на то, что Альберт Иванович давно уже мечтает получить в своем институте профессорскую должность.
«Да, профессора!» – орал на него Альберт, – «Не тебе же неучу нами руководить!»
«Еще неизвестно, кто из нас неуч», – шептал Семен Семенович себе под нос, – «на этот счет есть разные мнения». И он был в этом прав. В рыбном магазине, к примеру, считается, что Семен Семенович очень умный. «Он учился в Университете!» – говорят про него. Когда в кроссворде встречается затруднение, то за советом обращаются именно к нему, иногда даже звонят домой. Все знают, что Семен Семенович любит книжки, поэтому книги дарят ему каждый год в день рождения и просто так, чтобы сделать приятное. По интеллекту он второй после Эльвиры Григорьевны, закончившей торговый институт, но только он попроще, помнит кучу анекдотов, всегда посочувствует и выручит деньгами. К тому же торговый институт – это не Университет, это понимает даже матерщинница Любка. Правда Эльвира Григорьевна тоже любит книги и красивые альбомы, но, когда ей нужно что-нибудь подарить, за советом идут к Семен Семеновичу. В прошлом году он сказал, что Эльвире Григорьевне, видимо, хочется иметь альбом Сальвадора Дали. «Да-а-а?!» изумились сотрудники, – «А мы-то думали подарить ей Шекспира в подлиннике и уже присмотрели…»
«Почему Шекспира?» – спросит кто-нибудь. Да потому, что Эльвира Григорьевна ходит на курсы английского языка – это сделалось модным. Она клянется, что обязательно выучит его, и, зная ее крутой нрав, многие в это верят. А если и не верят, то делают вид, что верят. Но когда Эльвире Григорьевне вместо намеченного Шекспира поднесли альбом Сальвадора Дали, она действительно была очень довольна и даже улыбнулась своим подчиненным. Впервые за квартал.
«Неуч… Это я-то неуч?!» – бормочет Семен Семенович. Ведь всем известно, что он много читает, что он увлекается историей. Книжек по истории у него дома целая полка.
Кто-то сказал, что девятнадцатый век – век истории, но ведь и век двадцатый не утратил к ней вкуса. Вон даже беленькая кассирша из штучного отдела, пересчитывая дневную выручку, горда сообщает сослуживцам: «А я знаю родословную всех русских царей!» – а потом как пойдет шпарить подряд без ошибки от Петра Алексеевича до Николая Александровича. Но это не удивительно, у нее в кассе за спиной висит генеалогическое древо, а потом ей недавно дали почитать Пикуля. А вот Семен Семенович прочел и поставил на полку не только Пикуля, но и Ключевского, Валишевского, Карамзина, Соловьева – продолжите этот список Костомаровым и Забелиным, а Семен Семенович в пику вам добавит еще Скрынникова и Зимина!
«Кто сказал, что наш век самый жестокий и кровавый?» – спросит вас Семен Семенович, – «В любую эпоху хватало насилия, жестокости и крови». Однажды Семен Семенович даже произнес об этом речь на митинге. Он совершил долгий экскурс в историю, не забыл похвалить монархию и в конце удовлетворенно поглядел на своих слушателей. И тут из толпы выскочил старик с сумасшедшими глазами и портретом Маркса в руках и прямо этим портретом ударил Семен Семеновича по лицу. На старика зашикали и он исчез в толпе, а Семен Семенович со сломанным носом поехал плакаться Кларе. Клара высмеяла его, обругала и монархию, и демократию, и коммунизм, приложила к его носу холодный пятак и выставила на стол бутылку. Нос Семен Семеновича, конечно, со временем зажил, но появилась лишняя горбинка. И это уже на всю оставшуюся жизнь.
15.
Брак Лерочки и Альберта, такой скоропалительный и неожиданный для всех, оказался на редкость прочным и долговечным. Их сынок Сенечка давно уже вырос, закончил школу, папин институт и уже лет десять с переменным успехом подвизается на театральных подмостках и в кино. Изредка на телеэкране мелькает его милая рожица с водянистыми глазками, как у Лерочки, в обрамлении рыжих кудряшек, как у Альберта.
Семен Семенович недолго сердился на молодоженов. Узнав, что сыночка они назвали в его честь, он расчувствовался и все простил. Как только не старался он угодить Сенечке! Он обходил своих знакомых во всех ближайших магазинах, и на столе у его приятелей не переводились киевские котлетки с косточкой, ветчина, зефир в шоколаде и торт «Птичье молоко». Без Семен Семеновича не обходилось ни одного праздника, ни одного застолья. И уж он из кожи вон лез, снабжал хозяев дефицитными продуктами, дарил роскошные подарки, особенно сынуле. Правда, принимали Семен Семеновича во вторую очередь, с гостями попроще.
«Ты не обижайся, Семен», – обычно говорил ему Альберт Иванович, дожевывая бутерброд с копченой колбасой, – «сегодня у нас собираются люди чужие, скучные, но нужные – «нужники». А вот назавтра – милости просим!»
Семен Семенович привык и не обижался. Он с грустью смотрел, как подрастает Сенечка, как стареют его родители. Вот уже Лерочка кандидат наук и доцент. По этой причине она утратила былую стройность, располнела, покуривает папироски, сидя за письменным столом. У нее одышка, а домашнее хозяйство она запустила вконец. Сухомятка – беда всех ученых и артистов.
«Ах, Лерочка», – как-то сказал Семен Семенович, и душа его пела в эту минуту, – «что если я признаюсь, что тебя одну я любил во всю свою жизнь?..»
Семен Семенович испугался собственных слов, заерзал на табурете и начал неловко похохатывать. Но Лерочка ответила ему серьезно:
«Сеня, а если я тоже скажу», – тут она сделала долгую паузу, – «если я скажу, что я тоже…если я вдруг поняла, что тоже во всю свою жизнь…»
«Лерочка!»– вскрикнул Семен Семенович, сполз с табурета и оказался у ее ног.
(Как я люблю Вас, Семен Семенович, в такие минуты! А если я Вам скажу, что уже давно сроднился с Вами, что даже начал порой отождествлять Вас с собой, что Вы стали частью моей души?)
«Но, Лерочка, ведь есть Альберт», – промямлил Семен Семенович, поникнув вдруг головой.
(Эх, что же Вы за тямтя-лямтя, мой дорогой Семен Семенович! Ну кто же вас тянул за язык?! Кто говорит даме такое? Кто ей напоминает про надоевшего мужа?! Фу!! Я презираю Вас за эти слова! Точно так же, как презираю Вас, когда Вы скалите зубы на своих покупателей или смакуете самые грязные сплетни с беленькой кассиршей из штучного отдела. Я очень страдаю, когда вы такой…)
«Ну, Сеня, насмешил!» – встрепенулась Лерочка, – «Ха-ха-ха-ха!» Ты думал, я всерьез?»
«Я думал», – еще больше сник Семен Семенович.
«Посмотри на себя, ведь ты такой некрасивый и толстый. Ты всегда помятый и потный, от тебя пахнет рыбой даже теперь!»
Семен Семенович и вовсе обалдел и растерялся:
«Я думал, мы с тобой две половинки, которые мечутся по свету в поисках друг друга… Ты знаешь, есть такая теория половинок. Вот и мы с тобой стукнулись друг о друга – и разлетелись навсегда…»
(А вот теперь я снова Вами восхищен! когда вы чуть приподнявшись над обыденностью пытаетесь философствовать!! Именно это так нужно женщине. Женщина любит ушами. Пусть Ваша философия не нова, банальна, пускай не Вы ее придумали – какая разница? В эту минуту Вы философ – и точка.)
«А, может быть, он и прав», – подумала Лерочка, вздохнув, – «Быть может, сермяжная правда жизни и заключается в том, чтобы век любить такого вот немытого Семен Семеновича и быть счастливой?» Да, так она подумала и погладила Семен Семеновича по голове, а он уткнулся ей носом в колени.
«Что за странная мизансцена?» – удивился Альберт Иванович, вошедший с улицы в широком плаще и с зонтиком-тростью на руке, – «Вы «Даму с камелиями» разыгрываете?»
«Мы с Сеней дурачимся», – ответила Лерочка.
«А!» – протянул с улыбочкой Альберт и, не раздеваясь, прошел в кухню, чтобы скорее глотнуть коньячку. Следом за ним поплелся и Семен Семенович. В тот вечер он даже чуть-чуть перебрал, вернулся домой позже обычного, лег н свой вековечный диванчик и долго сопел и грустил.
«Кто я для них? Неужели такой же «нужник», как множество прочих знакомых?» – раздумывал он. Ему и верилось в это, и нет. Не верилось, потому что не хотелось верить, а верилось потому что он знал: так чаще всего и бывает.
16.
По воскресеньям и праздникам Семен Семенович ходит в церковь. В магазине каждый знает, что Семен Семенович верует в Бога. А когда он уверовал, он и сам бы не мог сказать – так получилось. Но если напомнить ему, как когда-то с пеной у рта он доказывал, что Бога нет, он скажет: «Чушь! Бог создал небо и твердь, и всякую тварь живую, а до того земля была безвидна и пуста».
Как нельзя лучше соответствуют душевному строю Семен Семеновича высокие церковные своды, мерцание свечей, торжественные восклицания дьяка и жалобное пение старушечьего хора – все это приводит его в умиление, слезы наворачиваются на глаза. Во время литургии жизнь мира от его сотворения до Воскресения Христова становится часть его собственной жизни. Семен Семеновичу нравится, что в церкви все по-русски, все в полумеру: нельзя присесть, но можно переминаться с ноги на ногу, нельзя говорить громко, но шепотом можно перемыть косточки всем знакомым, и даже можно быть членом партии, как когда-то Альберт, и при этом ходить на службу.
Посмотрите, как Семен Семенович крестится: основательно, с размахом, кладет земные поклоны и целует образ Божье матери, предварительно протерев целовальное место своим носовым платком.
Особенно любит Семен Семенович церковные праздники и связанную с ними суету и приготовления. К Пасхе Господней собственноручно выпекает кулич, накрашивает дюжину яиц луковой шелухой, а потом идет христосоваться с Кларой, с Лерочкой, Альбертом, своими сослуживцами и Эльвирой Григорьевной(ей тоже не чуждо религиозное чувство). У старушек Семен Семенович выспрашивает про разные забытые обряды и поверья, чтобы потом их неукоснительно исполнять. К Прощеному дню он выпекает «лесенки» из теста, каждая в семь ступенек, потом кидает их об пол и смотрит, где обломилось. Обычно «лесенка» разлетается на кусочки, иногда остается две-три ступеньки, но однажды уцелели все семь! А это значит, что путь Семен Семеновичу лежит на седьмое небо, т.е. прямо в рай.
Когда-то злая карлица Наталья напророчила ему беды и несчастья в наказание за грехи. Семен Семенович часто теперь повторяет: «Я грешник, я ужасный грешник, прости меня, Господи!» А карлицу он до сих пор иногда встречает, только она за эти годы совсем постарела и еще уменьшилась ростом. Лицо у нее белое-белое, словно бумажное, глаза и губы кажутся нарисованными на нем. Наталья работает посудомойкой в мороженице, целыми днями она расхаживает с мокрой тряпкой в руках между столиками, собирает посуду и кротко улыбается посетителям. Носит она серое платьице и передничек в горошек, на ногах детские тапочки на босу ногу, движется бесшумно, словно мышка. Со спины ее часто принимают за девочку, но, взглянув на пергаментное лицо и руки в морщинах, вздрагивают. Блаженная улыбка не сходит у нее с лица. Старухи в церкви знают, что Наталья немного тронулась умом. Как и Семен Семенович, Наталья благотворит бездомным кошкам. Она варит для них месиво из овсянки с рыбой, фасует его по кулечкам, а потом разносит по подвалам. Услышав ее шаги, кошки высовывают головы. Наталья торопливо кидает им свои кулечки, чтобы никто не заметил: люди не любят таких старух, как она, и ругаются. Семен Семенович иногда заносит ей в мороженицу сверток с рыбой, ему неловко всякий раз, потому что Наталья так и норовит поцеловать ему руку. Он старается поскорее уйти, но неизменно слышит за спиной: «Добрая душа! Праведник…»
Раздумывая о том, как жизнь меняет людей, Семен Семенович все чаще впадает в меланхолию. И все чаще он уходит мыслями в прошлое, пытается представить своего отца, которого ему, как он теперь понимает, всю жизнь недоставало.
Когда-то много лет спустя после смерти матери, роясь в ее вещах, Семен Семенович извлек на свет клубочки ниток, лоскутки, разрозненные пуговицы, старые фотографии и письма, ненужные справки, засушенный полевой цветок – может, хоть он что-то расскажет про отца? – но нет, он не обнаружил ничего, что нарисовало бы его портрет, не нашел ни единого упоминания, словно отца и в самом деле никогда не существовало. Из общей кучи уцелевших свидетельств он даже выудил полуистлевшую справку из роддома, где фиолетовыми чернилами был зафиксирован его рост и вес: 43 сантиметра и 3350 граммов. Если из этих граммов вычесть 8 или 9 приходящихся на его душу, то останется и того меньше. И снова, как и тогда, в день смерти матери, он взглянул на себя в зеркало, но увидел уже не парнишку, а шестипудового мужичка с двойным подбородком и жировой складкой на загривке. Но не это взволновало Семен Семеновича в тот миг, не внешняя форма вещей. Он пытался проникнуть в сокровенное – в душу. Она-то за эти годы не подросла, осталась неизменной – все те же 8 или 9 граммов.
«Душа у меня женская», – подумал Семен Семенович, – «да и характер не мужской… Может быть, от того что не было отца?»
Ему стало больно и за себя обидно.
«А, и плевать, что женская душа – это как у всего русского народа», – успокоил он себя и оглядел комнату, словно ища подтверждения своему неутешительному выводу. Проследим и мы за его взглядом.
В доме у Семен Семеновича уютно, хоть и не очень прибрано. Дом – это маленький рай. На стенах висят хрустальные бра – память о Зиночке, на тумбочке и на столе постелены гипюровые салфетки – подарок Клары, окна задернуты веселыми занавесочками из штапеля, на полках книжки радуют золотом корешков. В углу висят две иконки – как при маме, а рядом с ними мамин портрет в траурной рамочке, а на трельяже стоит фотография Валерии Ярославны с сыном Сенечкой. Дома Семен Семенович снимает с себя рабочую одежду и облачается в махровый халат с кистями. В халате ему удобно и вольготно. Семен Семенович включает телевизор, намазывает толстый кусок булки сливочным маслом, сверху приправляет горчичкой и, зажав его во рту, опускается на диван с книжкой в руках. Телевизор орет, Семен Семенович читает, а рот его пережевывает бутерброд.
Но бывают дни, когда Семен Семеновичу становится очень беспокойно на душе, что-то гложет его изнутри, бесы терзают, одолевают нескромные желания, и тогда Семен Семенович представляет себе личико Лерочки, и лицо Клары Викторовны, и даже мордашку Зиночки – и до того эти образы доводят его, что он встает с дивана, завешивает иконки платком, уходит в темный угол и – слаб человек – кончает в вафельное полотенце.
В такой день поздно вечером Семен Семенович обычно решает затеять стирку. Он стирает свой рабочий фартук и носки, стирает наволочки и простыни и полотенца. А в душе у него опустошение и тоска. И всякий раз кажется ему, что он чем-то обидел Лерочку, словно отнял у нее что-то по праву принадлежащее ей.
Он раскаивается.
Но что делать. если такова природа человека, если главный инстинкт настойчиво требует: продлись во что бы то ни стало! Ах, как бы он хотел родить сыночка, любить его, лелеять и оставить на грешной земле взамен себя! Ах, если бы Лерочка не Альберту, а ему, Семен Семеновичу, принесла ребеночка, маленький живой комочек, беззащитный и слабый, копию его самого – комочек, который бы легко уместился на его собственной натруженной ладони. Увы!
Он продолжает стирать.
А потом он и сам забирается в ванну под горячий душ, чтобы смыть с себя мирскую грязь, чтобы уже никогда, никогда, никогда!..
