Тогда Румянцев, торжествуя
Геройским духом, проходил
Пределы турок показуя,
Своему войску говорил:
«Теперь нам Бог открыл путь к славе,
Мы властвуем в чужой державе:
Теки, о Росс! В сей путь теки
Победою руководимый.
Ты – Марсов сын непобедимый
Теки подобием реки».

© Лубченков Ю.Н., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

Пролог

В пятом часу, когда сквозь сероватую и холодную дымку утреннего тумана только начали проступать контуры окружающего, днем по-южному яркого и многоцветного мира, под мерный, ввергающий в транс единения грохот полковых барабанов, русские каре начали подступ к турецкому лагерю у реки Кагул. День 21 июля 1770 года наступил.

Согласно диспозиции главнокомандующего генерал-аншефа и кавалера Румянцева русская армия наступала четырьмя группами: авангард генерал-квартирмейстера Баура – четыре тысячи штыков – атаковал турок в охват левого фланга их укреплений; дивизия генерал-поручика Племянникова – 4,5 тысячи человек – должна была атаковать левый фланг турецкой позиции с фронта, в лоб; дивизия генерал-аншефа Олица – 7,5 тысячи солдат – совместно с дивизией Племянникова также наступала на левый фланг турок; дивизия генерал-поручика Брюса – 3 тысячи человек – и авангард генерал-поручика Репнина – 5 тысяч пехоты – шли на правый фланг противника. Главные силы конницы – до 3,5 тысячи сабель генерал-поручика Салтыкова – двигались в атаку между дивизиями Олица и Брюса.

Последовавший бой потребовал от каждого предельного напряжения сил.

Корпус Баура штурмовал боковые укрепления. После четверти часа ураганного артогня главнокомандующий турецкой армией бросил и против этого корпуса – как прежде против Олица, Репнина и Брюса – спагов, свою отборную конницу.

Издавна турки лучше всего владели белым – холодным – оружием. Вот и теперь, когда они с криками и рвущим душу визгом на рысях пошли на сшибку, казалось, что их удар будет неотвратим и страшен: геометрически прямая фронта каре будет растерзана, первые ряды будут вырублены в минуту. Но этого не произошло.

Баур и Вейсман практически одновременно прокричали единственно возможную команду – и солдаты доказали, что уже научились обходиться с османскими конными лавами. Раз и навсегда.

Ружейный и орудийный огонь, обрушившийся на кавалерию, практически не оставлял никаких шансов прорваться к русским порядкам. Этот шквал охладил наступательный порыв спагов, и их отогнали. Тогда они ударили русским в тыл, надеясь хоть этим задержать их наступление. Но Баур, оставив арьергард, лишь убыстрил движение своего каре.

На подступах к укрепленной высоте русским преградили дорогу янычары, с которыми завязалась жаркая рукопашная, постепенно перемещавшаяся в глубь турецкой обороны. Офицеры дрались в первых рядах, подбадривая, поддерживая и направляя усилия своих подчиненных. Тут же были и Баур с Вейсманом, не привыкшие прятаться за свои чины и чужие спины в подобных жарких делах.

Русские военачальники знали, что, как правило, осман хватает лишь на самый малый наступательный порыв – долгое напряжение боя они не любят. Вот и теперь: янычары стали все чаще оглядываться назад и наконец побежали. Укрепление было взято, но отдыхать было еще рано.

– Граф, – обращаясь к командиру батальона егерей Воронцову, подчиненные которого первыми ворвались в ретраншемент, прокричал Баур, сам еще не остывший от горячки боя, – берите своих людей и ударьте с фланга в центральное укрепление визиря. Я вас прикрою.

Тут же раздалась команда:

– Батальон, за мной!

Вслед за быстрыми на ногу егерями Баур послал и более сильный отряд прикрытия, возглавляемый Вейсманом. Командующий авангардным корпусом вовремя приказал, а Вейсман с Воронцовым быстро поняли суть – удар с фланга в центральный ретраншемент был действительно необходим, ибо события в середине наступающих русских порядков менялись стремительно: каре Племянникова, заняв гребень высоты, теперь было на острие атаки.

Дивизия почти уже дошла до турецких окопов, состоящих из тройного рва, как внезапно была атакована отборным более чем десятитысячным корпусом янычар. Незадолго до этого янычары неприметно спустились в лощину, примыкавшую к левой стороне их лагеря, а вот теперь, выбрав самый уязвимый момент зыбкого равноденствия перед решающим штурмом, нанесли русским сильнейший удар.

Удар пришелся в угол правого фаса и фронта. Здесь были полки Астраханский и первый Московский. Едва передний ряд астраханцев успел выстрелить, как тут же был смят янычарами, ятаганами – ружей те в атаку даже и не взяли – прокладывавшими себе дорогу внутрь каре. Турок было вдвое больше, чем солдат у Племянникова, и сейчас – в рукопашном бою – это начинало фатально сказываться: в несколько минут два угловых полка были смяты и расстроены. За ними та же судьба постигла Мурманский, четвертый гренадерский и Бутырский полки. Строя больше не было.

Каре оказалось разорванным пополам. В руках янычар – уже два полковых знамени, которые они срочно отправили к себе в лагерь, зарядные ящики. Русские быстро теснили к отряду Олица, наступавшего чуть-чуть сзади и немного левее Племянникова, и янычары сквозь разорванные ряды передового русского каре уже промчались перед фронтом главного отряда Румянцева, начиная с ним отдельные пока стычки.

Турки вывели на прорыв достаточно сил, но немало их осталось еще и в ретраншементе. Поэтому они в общем-то спокойно восприняли на фланге их укрепления небольшого отряда русских – батальона Воронцова. Тем более что спешившийся на помощь Вейсман еще находился в это время вне зоны видимости с этого ретраншемента, и создавалось впечатление, что группа противника пытается выкурить осман из сильнейшего укрепления.

Разгоряченные общим достигаемым вот как раз в эти минуты успехом, турки намеревались также по-молодецки расправиться и с этой жалкой кучкой гяуров. Но Воронцов, зная свои силы, увидев, что происходит перед турецким ретраншементом, и ожидая обещанного корпусным командиром прикрытия, пока решил действовать иначе, чем ожидал от него противник. Он, расположив своих егерей рассыпным строем, приказал открыть плотный ружейный огонь по янычарам, так чтобы тем нельзя было поднять головы.

В главном же месте боя – у каре Племянникова – обстановка все обострялась. Наступала та минута боя, когда особенно значимо усилие каждого на весах общего успеха. Еще несколько минут торжества османской пехоты – и гибель русской армии станет неизбежной. Оторванная от баз, имея в своем тылу войско хана, она вся поляжет здесь, вся без остатка.

Военачальники главного каре – каре Олица – во главе с Румянцевым несколько мгновений как зачарованные смотрели на появившуюся перед их фронтом яростную толпу янычар во главе со своими знаменосцами. Но вот, наконец, и голос командующего – как освобождение от морока, – успевшего и сумевшего за несколько кровавых секунд принять единственное, ведущее к победе и спасению, решение:

– Отсечь турок от лагеря картечью! Лишить их подкреплений!

Начальник артиллерии генерал-майор Мелиссино бросился выполнять приказ.

– Салтыкову ударить во фланги и тыл!

И нарочные тотчас отправились к начальнику тяжелой конницы.

– Генерал Олиц! Для подкрепления Племянникова приказываю выделить первый гренадерский полк.

Потом, обернувшись, искоса посмотрел на принца Брауншвейгского – волонтера при его штабе – в начале боя все рвавшегося сразиться с турками, а сейчас как-то уже и не особенно жаждущего этого. Подмигнув принцу, Румянцев сказал ему обычным голосом:

– Теперь наше дело.

С этими словами, вскочив на коня, он бросился к полкам дивизии Племянникова. С маху влетев в толпу, главнокомандующий осадил скакуна и спрыгнул в самую гущу рукопашной. Выхватив из ножен шпагу, Румянцев закричал своему в расстройстве отступающему войску:

– Стой, ребята!

Громкий знакомый голос заставил остановиться ближайших к нему. На них натыкались остальные, и скоро вокруг командующего оказалось достаточно людей, вновь вспомнивших о своем солдатском долге, достаточно для того, чтобы заново начать отбиваться от янычар уже грудь в грудь, а не только способных подставлять свои спины под ятаганы.

Бой принял новое ожесточение, ибо турки, поняв, кто этот генерал, столь быстро вернувший своих солдат для боя, отчаянно рвались к нему. Отбиваясь от наседавших на него янычар, командующий продолжал руководить боем:

– Солдаты! Разбирайтесь по ротам! Становитесь в каре! Слышите? Наши уже рядом!

Невидимые ими, им помогали егеря Воронцова и часть отряда, которую успел привести уже Вейсман: ведя плотный ружейный огонь, они раз за разом сметали с флангового фаса ретраншемента всех, кто пытался в противовес им отбить их медленный неуклонный наплыв на укрепление. Наконец, уже никто из турок не рисковал высунуть головы из-за бруствера, а русский отряд тем временем приблизился почти уже вплотную к валу.

Крики турок, переходившие порой в захлебывающийся вой, крики, доносившиеся со стороны схватки с каре Племянникова, лучше всякого сигнала сказали командирам отряда «Пора!», и сначала Воронцов, а за ним и Вейсман повели своих людей на штурм укрепления, доверившись штыку.

Как раз в этот момент первый гренадерский полк под командованием бригадира Озерова, отделавшись от главного фаса, в штыковой атаке опрокинул турецкую пехоту и пробился к Румянцеву. Пять минут гренадеры сдерживали янычар, с визгом и возгласами «Алла!» рвавшихся для последнего удара по разгромленному передовому каре. За эти пять минут, подчиняясь магии слова главнокомандующего, раздробленные, растерзанные полки построились заново и приготовились к контратаке.

Снова раздался голос Румянцева:

– Солдаты! Товарищи! Вы видите, что ядра и пули не решили. Не стреляйте более из ружей, но с храбростию примите неприятеля в штыки!

С этими словами он подобрал с земли одно из многочисленных валявшихся там ружей:

– Вперед!

И стальной еж каре со штуками-иголками быстро покатился на начинающих терять запал янычар. Тяжелая русская конница, на рысях пришедшая к месту сражения, ударила по туркам с тыла. Те побежали. Не отставая, пехота на плечах отступающих ворвалась в укрепление, где его защитников уже добивали солдаты Воронцова и Вейсмана.

По взятии этого укрепления османы почти уже и не сопротивлялись – началось повальное бегство. Турок долго и успешно преследовал кавалерийский отряд генерала Игельстрома.

Уже у Дуная, когда неприятель, переполняя лодки, массами тонул, к реке вышел подоспевший в последнюю минуту корпус Баура, с ходу открывший ружейный и артиллерийский огонь. И все оставшиеся на берегу предпочли смерти плен.

Русские войска овладели колоссальным турецким обозом, заполонившим весь берег, лошадьми, верблюдами, мулами, множеством скота и остатками артиллерии – приблизительно двадцатью шестью медными пушками.

Кагул явился апофеозом не только военной кампании 1770 года, но и всей войны в целом. Войну, которую многие будут звать «румянцевской», поскольку именно благодаря военному гению командующего главной армией грянут победы, еще через несколько лет сказавшиеся на всей истории страны в целом. Поскольку именно по итогам этой войны и родилась Новороссия, окрепшая после победного мира следующей блистательной войны с Портой.

Российское государство, возникшее в конце ХV – начале ХVI века, являлось наследником Древнерусского государства. Древняя Русь имела прочные позиции в Северном Причерноморье. До берегов Черного моря, которое тогда называли Русским, простирались земли, населенные восточнославянскими племенами тиверцев и уличей, входивших в состав государства Русь с начала Х в. Русские поселения существовали в низовьях Днепра и Днестра. Галицкий князь Ярослав Осмомысл, по словам автора «Слова о полку Игореве», «запирал ворота Дунайские». На востоке Крыма и западе Северного Кавказа находилось загадочное русское Тмутараканское княжество. Однако с середины ХII века половцы, а затем в ХIII веке монголы отбросили Русь далеко от побережья Черного моря. Позже, после распада Золотой Орды, Северное Причерноморье оказалось под властью Османской империи и ее вассала – Крымского ханства. И рано или поздно перед Россией, как преемницей Древней Руси, должен был стать вопрос о судьбе этих территорий. И недаром в ХIХ веке бытовало мнение: Новороссия – это земли, отвоеванные Россией у Османской империи и не имевшие до того плотного христианского населения.

Так что решающее значение для судеб Новороссии имели две войны второй половины ХVIII века – 1768–1774 и 1787–1791 годов. Их часто называли в России Первой турецкой войной и Второй турецкой войной, хотя они не были ни первыми, ни вторыми. Однако это были действительно два самых масштабных из военных столкновений двух стран. Были они и самыми результативными для России. Именно в их ходе были решены главные внешнеполитические задачи Российской империи на южном направлении. Именно тогда Россия смогла, наконец, прочно утвердиться на огромных территориях Северного Причерноморья, получивших название Новороссии. Тогда же в составе России появилась Новороссийская губерния. И именно тогда началось интенсивное освоение Новороссии.

Глава I. Молодо-зелено

– Извольте познакомиться, Петр. Это ваш батюшка, – дама величественного вида подтолкнула явно робеющего рослого мальчика к человеку в щедро расшитом золотым позументом камзоле, взглянувшему на сына холодно-веселыми глазами…

Этот взгляд смутил Петю еще больше. Он попытался было спрятаться в материнских юбках, но роскошный вельможа ловко поймал его:

– Ну, здравствуй, сын!

– Здравствуйте, – мальчик запнулся и с трудом, шепотом, – батюшка!

– Молодец! Смотри какой большой. Никак генералом будешь. Хочешь быть генералом?

– Хочу, – прошептал Петя испуганно. Он был готов согласиться со всем, только бы его отпустили в его привычный мир детской.

Отец его понял, но продолжал:

– Быть по сему, как говаривал незабвенный Петр Алексеевич. – Жесткое лицо вельможи внезапно сломала мимолетная судорога, в глазах блеснуло. – Будешь ты генералом. Но начнешь с рядовых. Запишу-ка я тебя в Преображенский полк…

Так в 1740 году прошла первая встреча Петра Румянцева с его отцом – чрезвычайным и полномочным послом России в Турции кавалером Александром Ивановичем Румянцевым.

Александр Румянцев был истинным «птенцом гнезда Петрова», одним из ближайших сподвижников царя-преобразователя. Единственное отличие: большей частью царевы птенцы были людьми худородными. Александр же принадлежал к «благородному» сословию. Он – из обедневших нижегородских бояр. Солдат гвардии, денщик царя – таковы первые этапы его служебной биографии. Вскоре он становится гвардейским офицером. 9 мая 1712 года подпоручик гвардии Александр Румянцев доставил Петру I известие о подтверждении мира с турками, который Россия была вынуждена заключить после крайне неудачного Прутского похода. Итогом этого похода стало для России потеря всего того, что большой кровью приобреталось в предшествующие годы. Своевременный же гонец был награжден – Петр пожаловал ему чин поручика Преображенского полка.

С этого момента он – в фаворе. Письма и указы ему Петром пишутся большей частью собственноручно. Почерк энергичен – видно, что царю недосуг ждать писца, и он сам пишет свои приказания. Петр посылает Румянцева с самыми разнообразными поручениями – для вербовки матросов и плотников, для сбора налогов и провианта, для разведки дорог и многого другого. Во время второго этапа затянувшейся Северной войны со Швецией, а именно в 1714–1715 годах Петр в переписке дает своему корреспонденту конкретные дипломатические поручения: ехать на Аландские острова для переговоров с англичанами, а также разузнать, какие слухи распространяются шведами среди населения Ревеля и Дерпта.

1717 год. Румянцев вызван к Петру. Царь был мрачен. Лицо нервически подергивалось. Ссутулившись, он ходил из угла в угол по малым своим апартаментам и беспрерывно дымил.

– Слыхал, Сашка, что сынок мой натворил? – не отвечая на приветствия Румянцева, сразу спросил Петр о том, что его сейчас больше всего мучило.

Румянцев молча кивнул. Все окружающие царя знали, что его старший сын Алексей, сын от давно уже опальной Евдокии Лопухиной, неоднократно выступавший против бескомпромиссного реформаторства отца, подталкиваемый на это ревнителями незыблемой московской патриархальности, бежал за границу.

– Бежал, сопленыш, и попросил защиты у тамошних цесарей! Защиты! От отца родного! Ну, да бог с ним, – как-то сразу потухнув, продолжал Петр. – Это бы простил я ему. Но то, что теперь смуте быть в стране, коли он по заграницам сидеть будет, а тут дружки его воду начнут мутить, то что он дело всей моей жизни упразднить хочет – этого я простить не могу.

И сорвавшись на крик:

– Найти его! Вернуть! Понял, зачем вызвал тебя? Всю Европу обшарь, а доставь! Поедешь с Толстым Петром. Ты за ним пригляд имей. Преданный-то он сейчас преданный, да помню я, как в стрелецкие-то дни он чернь московскую призывал меня извести. Такое не забудешь. Так что забот у тебя много будет. Да я тебе верю – все исполнишь как должно. А теперь ступай.

Петр снова заходил по комнате, уже не видя Румянцева, отступавшего, кланяясь, к дверям…

И Петр Толстой, и Александр Румянцев не подвели государя, оправдали доверие – Алексей был схвачен, возвращен в Россию и после пыток убит, его сторонники подверглись опалам и казням.

Вскоре в благодарность за усердие и преданность царь самолично занялся – как он это любил – устройством личной жизни Александра Ивановича. Итогом его хлопот стал брак Румянцева с Марией Андреевной Матвеевой – представительницей одной из знаменитых и богатых фамилий России, внучкой известного боярина Артамона Матвеева, наперсника отца Петра I – царя Алексея Михайловича. Ее отец – Андрей Артамонович, получивший от Петра титул графа, – посол России в Голландии, Австрии, Англии. Маленькая Маша сопровождала отца в его европейских службах, смотрела, запоминала. Дожившая до девяноста лет, она и в старости, сохраняя полную память и живость ума, любила рассказывать о первых годах Северной Пальмиры, о людях, живших в те времена, уже начинавшие казаться былинными. Вспоминала она перед благодарными слушателями и об обеде у Людовика XIV, на котором присутствовала, и о своем посещении лагеря герцога Мальборо и о том внимании, которого она удостоилась в Лондоне от королевы Анны…

Летом 1722 года начался Персидский поход Петра. В 1723 году русские войска заняли Баку и южное побережье Каспия, что облегчило борьбу народов Закавказья за свою независимость. В это время, воспользовавшись ослаблением Ирана, Турция решила захватить и эти территории. Россия, только что завершившая потребовавшую крайнего напряжения сил кровопролитную Северную войну, не могла оказать действенной помощи народам Закавказья и была вынуждена пойти в 1724 году на заключение договора с Турцией, по которому признавалось владычество Османской империи над Грузией и Арменией.

В августе 24-го же года Александра Ивановича Румянцева, отца уже двух дочерей – Екатерины и Дарьи – Петр отправляет чрезвычайным послом в Персию – для определения границ согласно трактату, а оттуда – послом в Стамбул.

Румянцев уезжал, когда Мария Андреевна ждала третьего ребенка. Последняя воля отца перед дорогой: «Если мальчик – назовите Петром». И вот сегодня, после многих лет службы на далекой чужбине, он впервые увидел своего сына, свое второе «я» – как ему хотелось верить – будущего продолжателя его дел…

Будущий генерал, утомленный массой новых впечатлений давно уже спал. А родители его все сидят за полуразоренным праздничным столом, не замечая, что за окном – глухая ночь, что неслышно возникающие за их спинами слуги несколько раз меняли истаявшие свечи. Напряженная тишина пристально изучающих взглядов сменяется периодическим разговором, темы которого вьются вокруг дел политических годов отсутствия Румянцева в стране. Пока только об этом – они заново привыкают друг к другу.

– …О смерти государя я узнал из писем и указов преемницы его и супруги – императрицы Екатерины I. И удивительно: она при этом лишь мимоходом касалась переговоров с султаном – ради которых я и был направлен императором в Стамбул, – зато подробно писала, каких для нее купить духов и какой привезти шатер. И это затишье… Раньше – что ни неделя, то весточка от государя: что там, да как в России, да что мне, исходя из этого, делать. А тут – ничего…

– А мне неудивительно! Тебе она приказала купить ей духов, а другие послы получили иные задания: одних венгерских вин по ее приказу закупили на семьсот тысяч рублей, да данцигских устриц – на шестнадцать тысяч! Жили весело. И сама покойница – царство ей небесное – активно вкушала все радости бытия земного, и остальные не отставали.

Как ты помнишь, Александр Иванович, императрицу нашу супруг приучил к такой жизни, а особливо к зелью веселящему – чтоб не расставаться с ней даже в компаниях, которые так любил. Вот и довеселились!

– Не смей так об императоре!

– Смею. Ты мое отношение к нему знаешь. Пока тебя дома не было, оно не изменилось. Так что говорю, что думаю, несмотря на все его заслуги…

– Не всегда говори, что думаешь, матушка. Иногда и не грех подумать, что говоришь. А отношение твое к Петру Алексеевичу знаю! Знаю, что не можешь простить ему: ты внучка и дочь самих Матвеевых по его воле вышла замуж за денщика! Хоть и царского.

– Замолчи. Мы же договорились уже давно не касаться этой темы. И ты знаешь, что ты не прав. Так я продолжу? Или тебе уже стало не интересно?

– Продолжай, пожалуйста, Марья Андреевна. И прости меня – одичал там, на чужбине…

– Хорошо, прощаю. Так вот…

Александр Иванович с прежним вниманием стал слушать свою супругу. Все, что она сейчас говорила, было правдой, и заспорил он с ней больше по привычке, привычке не рассуждать о делах Петра I, а лишь исполнять его волю, ощущая радость духовного единения с самим великим императором. Только в последнее время, избавившись волею судеб от обаяния, вносимого царем-преобразователем во все свои деяния, начал Румянцев задумываться – что же был за человек, за которого он, не задумываясь, отдал бы свою жизнь. Начал задумываться: не является ли все происходящее ныне следствием предшествующего.

Когда он еще сидел в Стамбуле, до него доходили зыбкие, размытые слухи о делах российских: приезжавшие по своим делам и по делам державным на берега Босфора люди, по обязанности или по сердечному влечению на чужбине искать своих земляков, приходили к нему и осторожно, полунамеком-полуобиняком давали понять, что неладно что-то – да и не что-то, а многое в их родном царстве-государстве. Даже здесь – удивлялся Румянцев – говорилось шепотом, с опаскою! Даже черти-де опасаются доноса и кар! Но прибыв в любезное сердцу Отечество, повстречавшись кое с кем из прежних своих друзей-приятелей и просто хороших знакомых, вместе с Петром активно строивших Империю, он увидел, что мало их осталось – ранняя смерть (не всегда по болезни), опалы, ссылки, – а те, кто еще уцелел, были очень осторожны. Приучились держать язык за зубами. Сегодня ты по глупой злобе али из высокомерия мерзкаго ляпнешь про какую-нибудь персону нечто непотребное, а назавтра глядишь – она уже в фаворе, попала в случай! А тебя – болезного – в застенок! И хорошо, если только кнута попробуешь и, почесываясь, домой пойдешь… А то ведь можно и языка, и ноздрей, а то и головы лишиться за блуд словесный. Так что береженого Бог бережет. И обуяло страну безмолвие. Когда все слушают токмо начальство и головой качают – только одобрительно… Внезапно Румянцев заметил некое колыхание за портьерой. Не поленился – подошел. И что же? На него пристально взглянули глаза сына. В одной рубашке, босой, он, притаившись у дверей, судя по всему наблюдал за разговором родителей. Разбуженный непривычным оживлением в доме, он вошел неслышно. Александр Иванович поразился его не по-детски серьезному и раздумчивому взгляду. Отец, вздохнув, подтолкнул его к дверям:

– Ступай, вьюнош. Время позднее, даже уж раннее. Да и разговоры эти пока не про тебя. Так что иди спать. Мы еще с тобой наговоримся, коли ты такой любознательный.

Петр молча ушел. Обернувшись к жене, внимательно вглядывавшейся в эту сцену, Румянцев спросил:

– Как дети наши, Мария Андреевна?

– Как… Росли, болели, выздоравливали, играли. А я при них. Словом, жили мы, Александр Иванович. Жили, – повторила она с вызовом.

Но Румянцев предпочел его не заметить.

– А Петр как?

– Как и все. Правда, росл да умен – как видишь – не по годам. Дичится тебя, да пройдет это – тянется он уже к тебе, привыкает. Так что ничего особенного. Жили и все…

– Жили и все… – раздумчиво повторил муж. – Ну, что ж, худо-бедно все жили. И мы жить будем. Родину не выбирают. Ради нее лишь живут и умирают, коли нужда такая придет. Будем жить, – повторил он с хрустом потягиваясь и всматриваясь в уже наступивший рассвет за окном. – А, Маша?..

Мелкий, нудный дождик сеял сквозь свое сито по всем окрестностям влажную хмарь, нагонявшую смертную тоску, когда хочется непонятно чего и понятно, что ничего не хочется. В такую погоду лучше всего спать. Но ведь не будешь же спать все время. И так вон щеку отлежал, думал Александр Иванович Румянцев, стоя у мутного окошка и барабаня наперегонки с дождем по стеклу. Взгляд его пытался зацепиться за что-либо, но весь доступный его взору окоем был одинаково безлик, сер и неинтересен. Может быть, это было следствием дождя, а может быть и мыслей, уже долгое время ни на минуту не покидавших Румянцева. Мыслей невеселых, наглядным подтверждением и воплощением которых был блеск штыка под навесом ворот его усадьбы. Он вызывающе сверкал сквозь мутную влажную пелену, и как ни старался отвести глаза Александр Иванович, его взгляд рано или поздно натыкался на торжествующую полоску стали.

Штык олицетворял неволю. В неволе был он, Румянцев. А ведь по приезде вроде бы так сначала все хорошо складывалось! Слаб человек: происходящее что-то дурное с окружающими он норовит объяснить зачастую их провинностями и прозревает лишь тогда, когда судьба, обстоятельства и люди обрушат на него такой же удар. И зачастую прозрение запаздывает.

По желанию Анны Александр Иванович был приглашен в столицу из своих босфорских захолустий. Императрица и ее окружение знали его нелюбовь к Долгоруким и Голицыным и поэтому хотя и почти заочно, но сразу полюбили его. А Румянцев, хотя и многое знавший про царствующих и правящих особ, положение дел в стране, поначалу с радостью принимал сыпавшиеся на него милости. Он был пожалован в генерал-адъютанты, в сенаторы, затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде награждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. У некоторых – впрочем, у большинства – вместе с ростом пожалований пышным цветом начинает расцветать в душе холопство: им всегда мало полученного и хочется еще. У меньшей части при этих же внешних условиях начинают обостряться нравственные чувства, подавленные дотоле погоней за успехом. Теперь, насытившись, начинают думать о чем-то более высоком, духовном. Александр Иванович, опомнившись наконец от потока милостей, огляделся вокруг себя и увидел: все то, о чем ему говорили, о чем он догадывался еще там вдалеке – все так. Забыв все свои дипломатические навыки и премудрости, он начинает громко сетовать при дворе на предпочтение, отдаваемое немцам, то есть им же, да на них!

Анна, не желавшая его терять так сразу, предложила ему должность главноуправляющего государственных доходов. На это Румянцев, вспомнив, что он не только дипломат, но и военный, ответил ей по-армейски прямо:

– В финансах ничего не смыслю. А если б даже и разбирался, то все равно вряд ли бы нашел способ удовлетворить безумные траты ваши, ваше величество, и ваших фаворитов.

– Вон!

Благоволение кончилось. А вскоре он не отказал себе в удовольствии лично приложить свой закаленный в житейских перипетиях кулак к изнеженной физиономии брата главного фаворита Бирона – Карла. Чаша монаршего гнева, которую фаворит щедро доливал, памятуя собственные ссоры с черт знает зачем вызванным в Россию строптивым дипломатом – дипломат он ведь должен быть мягким! – переполнилась, и последовали державные выводы. По велению Анны он был передан суду Сената, который, демонстрируя свою лояльность верховной власти, приговорил Румянцева к смертной казни. Императрица все же помиловала его и в результате монаршего милосердия он был сослан в собственное свое село Чеборчино Алатырского уезда Казанской губернии.

– Че-бор-чи-но, – произносит теперь Александр Иванович, стоя у мутного окошка и от нечего делать пробуя на вкус и прокатывая между губами волнистое слово…

В 1735 году последовало высочайшее прощение чеборчинскому затворнику Александру Ивановичу, опальному Румянцеву. Все тут смешалось – и сильные заступники, и недостаток государственной мысли и размаха людей; и малость вины, забывшаяся почти за давностию лет, и внешняя покорность, регулярно доносимая по начальству охраной, выражающаяся в новоприобретенной любви к пословице «Плетью обуха не перешибешь» (все остальное умерло в душе) – и это смешение, стало причиной того, что Румянцеву вернули чин генерал-поручика и назначили астраханским губернатором.

Астрахани везло на знаменитых людей в начальстве. То царский родственник Артемий Волынский, лихой мздоимец, которого Екатерина I, спасая, перевела в Казань, то опальный Михаил Долгорукий, опальный фельдмаршал, вскоре отставленный от своего поста.

Но на этот раз многие астраханцы так и не узнали, что у них побывала губернатором такая известная персона. Ибо назначенный губернатором Астрахани указом от 28 июля, Румянцев только 20 августа – дороги и расстояния российские! – всенижайше поблагодарил императрицу за милость и честь, а навстречу его благодарности уже неторопливо следовал новый указ от 12 августа о назначении его казанским губернатором.

Собственно, казанскими делами он занимался опять-таки крайне мало по причине назначения своего и командующим войсками, отправлявшимися против башкир, поднявших восстание в Оренбургском крае.

Еще в 1731 году хан одной из трех групп казахских племен так называемый Младший жуз – Абул-Хаир обратился с просьбой о российском подданстве. Идея была принята благосклонно. Но Абул-Хаир интересовался прежде всего практическим вопросом – как его новые владыки собираются защищать его и его народ от джунгар? Петербургу ответить было нечего, поскольку на юго-востоке Россия не располагала ни войсками, ни путями их доставки, ни операционными базами. Выходом явился план обер-секретаря Сената Ивана Кирилловича Кириллова, предложившего создать Оренбургскую экспедицию с целью защиты жуза Абул-Хаира путем – для начала – постройки крепости у впадения Ори в Яик. Кириллова и назначили руководителем экспедиции, немного химерической, поскольку предполагалось проложение охранных путей аж до Индии и торговля с Ближним и Средним Востоком – что ничуть не смущало начальника-энтузиаста.