Зорге. Под знаком сакуры

Через два дня Геббельс покинул Берлин – ему предстояло принять участие в правительственных переговорах с Италией и «коллегами», живущими там, если, конечно, можно было назвать так истеричных чернорубашечников дуче, наделенных коровьими мозгами, к ним рейхсминистр относился с легким презрением, – Зорге сообщили о визите Геббельса в Рим, и он засобирался в Министерство пропаганды.

Все прошло без сучка и задоринки, на удивление гладко: через час Зорге вышел из здания министерства с аккредитационным удостоверением в кармане.

В тот же день, уже в конце, во время запланированного сеанса связи с Центром Зорге запросил добро на отъезд из Германии – он вполне обоснованно боялся, что попадет здесь под колпак – в любую минуту мог столкнуться с кем-нибудь, кто знал и помнил его по прошлым годам, по Килю, Гамбургу, Аахену, тому же Франкфурту-на-Майне, из которого Зорге вернулся благополучно… А мог бы и не вернуться, старые кадровые полицейские этого города хорошо знают его. «При большом оживлении, которое существует в здешних краях, интерес к моей личности может стать чересчур интенсивным», – написал Зорге в шифровке.

Москва, понимая, в каком напряжении находится руководитель группы, которой предстоит работать в Японии, дала добро: пусть Рамзай (новый оперативный псевдоним Зорге) покидает Берлин – «чересчур интенсивный интерес» к нему надо было гасить.

Но выехать из Германии сразу, по горячим следам, не удалось – предстояло еще появиться на ужине, который будет дан в честь нового зарубежного корреспондента: такой порядок завела служба Геббельса, а Федерация журналистов рейха строго за этим следила. Час от часу не легче, но уклоняться от «желудочного порядка» рейхсминистра было нельзя, иначе он навлечет на себя подозрение.

Ужины эти обычно проводили в Палате печати при большом стечении народа, в том числе руководителей газет и иностранных корреспондентов, не стало исключением и это дежурное, в общем-то, мероприятие. Зорге потом признался себе, что шел на ужин с сосущим чувством тревоги, он что-то ощущал, что-то должно было произойти, – причем неожиданно, но что именно, не ведал и вычислить не мог.

По спокойному внешнему виду Рихарда трудно было понять, о чем он думает, и вообще понять что-либо – на лице ни тревоги, ни внутреннего смятения, ни даже слабенькой тени озабоченности не было, Зорге прекрасно владел собою. Надо было ждать. И не подавать вида, что внутри что-то есть.

Все объяснилось просто. На ужине, начало которого отодвинулось на целых сорок минут, неожиданно появились эсэсовцы, они возникли словно бы из ничего, поднялись из-под земли, встали в конвойное каре около дверей. Зал мигом затих, присутствующие вытянулись, будто отставные офицеры, увидевшие генерала.

Было слышно, как где-то за окнами, в кронах деревьев, кричат кем-то вспугнутые птицы.

Через несколько минут в зале появились несколько важных персон, лица их Зорге знал по публикациям портретов в газетах: низенький, с живыми темными глазами, смахивающий на мумию, доктор Геббельс, следом – огромный верзила, которому имперский министр едва доставал до подбородка, Эрнст Боле – заведующий иностранным отделом в гитлеровской партии и одновременно государственный секретарь МИДа, человек, с которым старались заигрывать все послы, аккредитованные в Берлине – все без исключения, даже строптивый советский посланник, и тот становился в терпеливо ожидающий рядок, желающих одного – пожать руку «длинному Эрнсту», замыкал свиту Геббельса Функ – начальник отдела прессы имперского правительства.

Геббельс уселся в кресло с выражением нетерпения на лице, поднял хрустальный бокал, официант стремительно подскочил к нему с бутылкой французского шампанского наперевес, наполнил бокал, Геббельс с ходу, без паузы, начал говорить.

– Мы собрались на дружеский ужин, чтобы проводить в Японию нашего талантливого коллегу доктора Зорге. Уверен, он достойно будет представлять в дружественной нам стране восходящего солнца великую Германию. За будущие успехи доктора Зорге, за кропотливую, очень нужную всем нам работу, которую будет проводить он, сближая наши страны, Германию и Японию. Прозит!

Присутствующие дружно рявкнули:

– Прозит!

У Зорге отлегло на душе – он не ожидал, что провожать его будет столь высокое гитлеровское начальство: надо же, какой уровень доверия! Он усмехнулся про себя.

Как бы там ни было, старт по меркам коричневых рубашек получился очень высоким. 30 июля 1933 года Зорге сообщил в Москву следующее: «Я не могу утверждать, что поставленная мною цель достигнута на все сто процентов, но большего просто невозможно было сделать, а оставаться здесь дольше для того, чтобы добиться еще других газетных представительств, было бы бессмысленно. Так или иначе надо попробовать, надо взяться за дело. Мне опротивело пребывать в роли праздношатающегося. Пока что могу лишь сказать, что предпосылки для будущей работы более или менее созданы. Рамзай».

Зорге сумел за эти дни создать толстый представительский пакет: получил аккредитацию не только от «Франкфуртер цайтунг», а и от «Берлинер берзенцайтунг», считавшейся самой влиятельной биржевой газетой в столице рейха Берлине, – более толкового издания по части денег и бирж в Берлине не было, от редакции «Теглихе рундшау» и – самое главное – от журнала «Цайтшрифт фюр геополитик».

Главный редактор этого журнала Карл Хаусхофер – генерал, профессор, ярый приверженец Гитлера, был одержим идеей вселенского нацизма.

– Германия превыше всего, – орал он на каждом редакционном заседании, – в конце концов мы добьемся своего: рейх будет править всем миром.

Такой человек тоже дал аккредитационное письмо Рихарду Зорге, велел присылать из Токио «убедительные материалы, рассказывающие о росте нацизма в Азии и на Дальнем Востоке». Именно это письмо сыграло едва ли не самую значительную роль в укреплении положения Зорге в большой немецкой колонии, проживавшей в Токио.

Знал бы генерал Хаузхофер, кому вручил свою вверительную грамоту, половину бумаг в своем кабинете проглотил бы вместе с чернильницами и ручками.

Вскоре пришла новая шифровка из Москвы: Центр давал Рихарду второе добро на отъезд, Зорге удовлетворенно улыбнулся – завтра же он отбудет из Берлина, задерживаться здесь нельзя.

Вечером, сидя в ресторане, он прочитал небольшой материал в «Фелькишер беобахтер» о визите министра народного хозяйства рейха Гугенберга на всемирную экономическую конференцию в Лондон. Министр этот был, конечно же, не один – на конференцию с ним приехали советники, идеологические прилипалы и, естественно, обычные прихлебатели, люди, которых бывает около всякого министра не меньше, чем мух подле кучи навоза, – окружение немедленно подсадило Гугенберга на трибуну, с которой тот не замедлил произнести воинственную речь. Текст министр читал по бумажке.

Два постулата из речи Гугенберга потрясли собравшихся. Первый – «Германии должны быть возвращены ее колонии в Африке». Второй – «Территории СССР и Восточной Европы должны быть доступными для колонизации с тем, чтобы на этих землях энергичная германская раса могла осуществлять великие мирные предприятия и применять великие достижения мира».

Странно, почему никто из присутствующих не швырнул в министра Гугенберга пару тухлых яиц или хотя бы не выплеснул в физиономию чашку кофе. Но этого не было, наоборот – министру аплодировали. Выходит, Европа согласна с тем, что предлагает этот «порядочный немец».

Оркестр тем временем заиграл печальную, хватающую за душу мелодию, на маленькую эстраду выдвинулся аккордеонист – невысокий, седой, с крепкими загорелыми руками, проворно пробежался пальцами по черно-белым планкам клавиатуры, похожим на длинные, хорошо ухоженные зубы, аккордеон послушно отозвался на бег пальцев горькими звуками, в просторном зале ресторана словно бы что-то дрогнуло, в пространстве произошло невидимое смещение, но хоть смещение это и невидимым было, а очень хорошо ощущалось. Зорге невольно задержал дыхание.

Только Всевышний знал, как сложится дальнейшая жизнь Зорге, больше никто, ни один человек – ни в Москве, ни в Берлине, ни в Токио, – но может случиться так, что он никогда больше не вернется в этот город, не увидит того, что видит сейчас.

В висках у Рихарда что-то защемило, голова сделалась тяжелой. Оркестр доиграл мелодию до конца, сидевшие в зале люди устроили овацию аккордеонисту, тот грустно улыбнулся в ответ, проехался пальцами по клавишам аккордеона, как по длинным планкам рояля, потом прихлопнул ладонью меха.

Через мгновение этот стареющий человек запел, и в ресторане словно бы теплее сделалось, уютнее – он умел петь так, что менялся даже воздух.

Хороший был тот вечер – последний вечер, проведенный в Берлине тридцать третьего года…

Но разлука, в какой бы колер ни была окрашена, всегда имеет один цвет – печальный.

Самый короткий путь в Японию лежал, конечно же, через Россию – по Транссибу в мягком вагоне скорого поезда во Владивосток, оттуда – пароходом в один из японских портов, – скорее всего, в Йокогаму, а из Йокогамы – прямая дорога в Токио. Но этот путь обязательно вызвал бы подозрение у японцев и у немцев – людей, которые побывали в Советском Союзе, обязательно брали под колпак. Хотя бы на короткое время, но брали: такой человек непременно должен пройти проверку, и пока какой-нибудь ответственный чиновник не поставит фиолетовый штамп, свидетельствующий о благонадежности, глаз с проверяемого не спускали.

Другой путь – длинный, их, собственно, много – можно двигаться через Атлантику, с заездом в Канаду или в Штаты, через Индийский океан по маршруту печально известной эскадры вице-адмирала Рожественского, были и другие дороги, тоже морские, но все они съедали уйму времени.

Берзин, отправлявший Зорге, принял решение: надо идти длинным, кружным путем, так будет вернее, безопаснее. Берзин вздохнул и, словно бы утверждая это решение окончательно, наклонил тяжелую крупную голову, украшенную седеющим, словно бы присыпанном солью бобриком:

– Береженого Бог бережет.

Тяжелым было прощание с Катей. Та улыбалась, произносила какие-то слова, потом из горла у нее вдруг вырвался сдавленный взрыд, забивал речь, дыхание, перекрывал что-то внутри, а на глазах появлялись слезы. У Зорге боль стискивала сердце, он прижимал к себе Катину голову:

– Ну что ты, Катюш, что ты! Я же вернусь, я вернусь. А потом, возможно, дело образуется так, что в следующий раз ты поедешь со мной. Не плачь, Катюша. – Он платком промокал ее глаза, но слезы возникали вновь. Зорге ощущал, что и у него самого внутри скапливаются слезы, собираются в озерцо, и это озерцо вот-вот прольется… Но мужчина на то и мужчина, чтобы не плакать, – плакать было нельзя. И Рихард держался, хотя глотку ему все сильнее и сильнее забивали слезы. Собственные слезы, не чьи-нибудь.

Из Москвы он выехал в Одессу, из Одессы морем – в Марсель (знакомый путь, по нему он уже ходил), из Марселя на огромном, будто город, лайнере отплыл в Америку. В Европе стало модным плавать на таких гигантах, океанский лайнер бывает велик и самостоятелен, словно современное государство: на нем и власть своя есть, и суд, и законы, и жизнь, и министерство иностранных дел собственное имеется, и банк – все свое, автономное, иногда ни на что не похожее, земным правилам не подчиняющееся.

Остановка в Нью-Йорке была обязательна, Зорге там предстояло провести сложную операцию – ему во что бы то ни стало надо было получить новый паспорт – старый-де он утратил во время долгого океанского перехода…

Поселился Рихард в престижном отеле на Пятой авеню, отдал прислуге два своих костюма, их нужно было тщательно отутюжить, свести на нет все заломы, складки, убрать примятости и фальшивый неприятный блеск, остающийся после долго сидения в креслах, отдал и сорочки, которые требовали стирки.

Погода в Нью-Йорке стояла душная, жара не только выдавливала из людей последнюю влагу – она стискивала глотки и мешала дышать, ходить можно было только в легчайших теннисках – рубашках, не имеющих рукавов, и, конечно, было бы полным безумием облачаться в такую пору в костюм, но выхода не было: завтра утром Зорге заявится в германское консульство, где на человека, который будет его принимать, надо было произвести впечатление… Зорге тщательно обдумал разговор с консулом.

В консульстве он предъявил свое корреспондентское удостоверение, выданное в Берлине, и произнес просто и тихо, с виноватыми нотками в голосе:

– Со мной произошла беда – у меня исчез паспорт.

Консул – стареющий дородный человек с лохматыми бровями, из-под которых водянисто проблескивали два холодных колючих зрачка, нагнал на лоб частую лесенку морщин:

– Где это произошло и при каких обстоятельствах?

– На пароходе. Думаю, что паспортом могли заинтересоваться несколько человек – стюарды, которые обслуживали мою каюту, трое американцев, которые постоянно приглашали меня играть с ними в покер…

– Обыграли?

– Они? Нет, – эхом отозвался Зорге и недоуменно приподнял одно плечо, – мозгов для этого дела у них оказалось маловато, – он снова приподнял одно плечо, – среди них был профессор, с которым я разошелся во взглядах на нашего любимого фюрера, и мы повздорили.

– Американец?

– Профессор? Да. Но живет он, по-моему, в Мексике, – Зорге развел руки в стороны, – в общем, чувствую я себя без паспорта хуже некуда.

– Все – иностранцы, – проговорил консул про себя, недовольно сморщился, словно бы на зубы ему попала щепоть песка, – все…

– Что? – сделал непонимающее лицо Зорге.

– Все иностранцы, говорю, ни одного немца, не у кого спросить…

– Вы мне не верите? – голос Зорге дрогнул.

– Да как сказать. – Чиновник скривился кисло. – В общем, мне надо запрашивать Берлин.

– У меня совершенно нет времени, чтобы ждать ответа на запрос, господин консул, мне надо как можно быстрее оказаться в Токио – у меня на руках целый ряд ответственнейших поручений, даденных мне в Берлине. Чтобы их выполнить, нужно много времени.

– Что за поручения?

– Об этом я, к сожалению, не имею права говорить, господин консул. – Зорге вытащил из кармана кожаную книжицу. – Вот мое корреспондентское удостоверение, подписанное лично доктором Геббельсом. – Он передал удостоверение консулу. Тот с недоверчивым интересом раскрыл его, внимательно прочитал, недоверие, возникшее было в глазах, погасло, уступив место почтению. – Кроме того, вот рекомендательное письмо одного из руководителей Министерства иностранных дел рейха послу в Токио. – Зорге вытащил из кармана конверт с хорошо известной консулу мидовской печатью. В таких конвертах в Нью-Йорк приходили письма из Берлина, подписанные самим министром либо кем-то из его заместителей или советников, но никак не ниже… Начальники отделов присылали свои ценные советы совсем в других конвертах.

Чиновник заколебался: доводы Зорге в виде кожаной книжицы и письма, подписанного большим берлинским чином, возымели действие – старый бюрократ попятился, заерзал задом обеспокоенно: а вдруг ему надают за негибкость оплеух либо того хуже – приложат к его заду подошву? Синяк ведь останется на все последующие годы.

Лицо его сделалось растерянным, каким-то жалким, Зорге даже усмехнулся про себя: не должен чиновник иметь такое лицо ни при каких обстоятельствах. Даже если его заразят какой-нибудь неприличной болезнью. Наконец консул сломленно махнул рукой:

– Хорошо, я оформлю вам новый паспорт. В конце концов, вы – гражданин великой Германии! Мы – страна с большой буквы.

Зорге вновь немо, про себя, усмехнулся: «Павиана этого старого неплохо бы прозвать “Мы – страна с большой буквы”, очень уж он похож на сантехника, обслуживающего общественные туалеты у Бранденбургских ворот».

Консул нажал на кнопку, прилаженную к боковине письменного стола, – вызывал к себе помощника…

Через два часа Зорге вышел из здания консульства с новым паспортом в кармане.

Это было очень важно – иметь свежую, нигде не засвеченную, не потревоженную разными штампами паспортину. Зорге был доволен.

Вечером он выехал поездом в Вашингтон – надо было побывать у японского посла, передать ему одно из писем, полученных в Берлине и, если повезет, взять рекомендательное послание в Токио – оно никогда не помешает…

Обустраиваться в Токио надо было основательно.

В столице Японии Рихарда Зорге уже семь месяцев ждал Бранко Вукелич – он приехал в Токио в феврале тридцать третьего года. Здесь также находился радист, включенный Берзиным в группу Рамзая – Бернхард.

Вукелич представлял в Токио известный парижский журнал «Вю», югославскую газету «Политика», а также французское информационное агентство «Гавас», он знал, что разведгруппу должен будет возглавить «человек из Москвы», но кто именно, не ведал совершенно. А интересоваться, спрашивать, кто же появится на горизонте, кого конкретно принесет из советской столицы, в разведке не было принято.

Отец Бранко Вукелича был полковником Королевской армии Югославии, мать тоже была дамой приметной – принадлежала к древнему аристократическому роду.

Сын полковника и известной аристократки одно время учился в Академии художеств, потом – в Высшей технической школе, сумел хорошо познать и искусство, и технику, принимал участие в студенческих волнениях, однажды даже попал в тюрьму. Когда на родине стало нечем дышать, уехал за кордон, учился в Брно, через год переместился во Францию и стал студентом Сорбонны. В Париже он женился на очень красивой девушке, устроился работать на высокооплачиваемую должность в Электрическую компанию. Говорят, что сам граф де ля Рок, глава компании, покровительствовал ему.

Затем Вукелич занялся фотографией и настолько увлекся новым делом, что через некоторое время выступил с богатым фоторепортажем в иллюстрированном журнале «Вю». Друзья аплодировали Бранко:

– Браво!

Он в ответ только улыбался. Молчал и улыбался. Затем был еще один репортаж, потом еще, а потом редакция «Вю» решила выпустить номер, посвященный Дальнему Востоку. Вукелич выступил в этом номере не только с роскошными фотоснимками, но и как пишущий человек, и все признали, что у него неплохое, острое перо, он сумел о тривиальных вещах рассказать нетривиально и ярко, его статьями о Японии парижане просто зачитывались. До дыр замусоливали.

Более того, статьи его стали появляться в Белграде, в газете «Политика», затем – в других изданиях. Друзья, хорошо знавшие его, восхищенно разводили руки в стороны:

– Ну, Бранко, ну, молодец! Кто бы мог ожидать таких выдающихся успехов от рядового революционера-студента, максимум на что способного – воткнуть десяток кнопок в стул главного белградского полицейского. А сейчас смотрите, что он делает – может запросто переплюнуть любого писаку, имеющего европейское имя…

Вукелич, слыша такие отзывы, обычно молчал, он вообще предпочитал больше молчать, чем говорить, – научился этому.

Недаром считается, что молчание золото, а хорошее меткое слово – всего лишь серебро.

Имелось у Бранко еще одно достоинство: кроме своего родного языка он знал также французский, английский, немецкий, испанский, итальянский, японский, венгерский и другие языки.

И последнее. Никто в мире, кроме четырех человек (а это, согласитесь, очень мало), не знал, что французский подданный Бранко Вукелич работает в Четвертом управлении Красной армии, иначе говоря, в советской разведке, является ее штатным сотрудником.

В Токио Вукелич первым делом начал наводить мосты – он знакомился с иностранными корреспондентами, ужинал с ними, ходил в гости к новым знакомым, подобрал себе неплохую квартиру в центре Токио, связался с радистом Бернхардом, помог обустроиться и ему.

Бернхард был неплохим парнем с улыбчивым добрым лицом и крупными руками молотобойца, с неспешной походкой, медлительной речью – он вообще по натуре своей был очень медлительным, Вукелич иногда отпускал в его адрес колючие шпильки: «Бернхард, друг, у тебя шея длиннее, чем у жирафа: слишком долго доходят до головы разные толковые мысли, пока доползут, успевают остыть». Бернхард на такие подковырки не обижался.

Передатчик, который он соорудил, был громоздкий, как одежный шкаф, едкий скрип разве что не издавал только, работал слабенько, не всегда у него хватало сил, чтобы дотянуться даже до Владивостока, не говоря уже о Москве. Но другого передатчика у Бернхарда не было и приходилось работать на этом.

При всем том Бернхард считался очень храбрым парнем. Впрочем, это вызывало у Зорге недоумение: конечно, храбрость – дело нужное, но он командует не ротой, готовящейся ринуться в атаку и перекусить врагу горло, а разведгруппой, вот ведь как. В разведке же ценятся совсем иные качества – аналитические способности, сообразительность, быстрая реакция, умение в считаные секунды найти единственно верное решение, талант перевоплощения и так далее; храбрость, конечно, тоже ценится, но не дуроломная, когда нахрапом берут окопы и зубами ловят пули, а храбрость умная, просчитанная, выверенная не только собственными ощущениями, сердцем и головой, но и сердцами других людей. Лучше было бы, если б Бернхард был просто хорошим радистом и не более того…

Но пока было то, что было, работать нужно было с тем радистом, которого прислала Москва.

Токио невозможно было сравнить с каким-либо другим городом, японская столица была шумной, озабоченной и очень зеленой, здесь, кажется, круглый год цвели деревья, кустарники, клумбы, грядки, газоны, полянки, искусственные горки, в парках и скверах совершенно не было сухотья, ни травы, ни кустов, на всех подоконниках стояли фаянсовые горшки и крынки с цветами, кастрюльки, банки, кюветки, бадейки, украшенные драконами, глиняные горшки здесь устанавливали прямо на асфальт – отовсюду высовывались яркие пахучие метелки, бутоны, гроздья, шары, колосья, ветки, украшенные пятилистниками, семилистниками, звездочками, нежными колокольчиками, сережками, почками, стрелками, над цветами беззвучно порхали неестественно красивые бабочки и дневные мотыльки, жужжали пчелы, шмели… Ни пчел, ни шмелей, ни мотыльков в большом городе, переполненном машинами, быть просто не должно, но они были, приспосабливались к местной жизни, размножались, жили…

В городе было много новых зданий – ничто не напоминало о разрушительном землетрясении, происшедшем здесь десять лет назад, – а тогда японская столица была похожа на огромную кучу мусора, завалилась тогда, превратившись в ничто, половина города – ровно половина. Погибли сто пятьдесят с лишним тысяч человек, более полутора миллионов пострадали.

Сейчас о том страшном землетрясении уже ничто не напоминает, только свежие венки в местах, где погибло особенно много людей.

Вечера в Токио были печальными, фиолетовыми, рождали в душе неясную тоску. Зорге нехорошо удивлялся этой тоске – раньше с ним такого не бывало.

Он много ходил по Токио. Есть одна старая истина – всякий новый город невозможно познать из окна машины или через открытую дверь трамвая, все сольется в одну смазанную картину, совершенно лишенную деталей, познать незнакомый город можно только ногами. Вот Зорге и начал совершать регулярные пешие прогулки.

Каждое утро он выходил из дверей отеля «Тэйкоку», известного на всю Азию своими дорогими номерами и чванливой прислугой, и направлялся к нулевой точке, от которой в Японии велся отсчет – императорскому дворцу Эдо. От этого дворца (точнее, от колонны, установленной подле моста, переброшенного через глубокий тихий канал, защищающий дворец с трех сторон, – величественная колонна эта была украшена боевым трезубцем и тремя фонарями) вообще шел отсчет всем дорогам и всем расстояниям в Японии. Впрочем, не только в Японии, но и во всем мире – так решили японцы. А какой японец не мечтал стать повелителем Вселенной? Да и нынешние жители островов не отказались бы от этого почетного титула, ни один из них… Ну, может быть, отказался бы какой-нибудь нищий рыбак с Окинавы или измотанный работой голозадый плотник с острова Хоккайдо, – и кто знает, может, в будущем Япония покорит весь мир – если не мечами и натиском самураев, то своей техникой, приспособлениями, установленными везде, даже в мусорных ведрах и тюремных парашах, своей финансовой системой и умением объединяться перед лицом беды.

От королевского дворца Эдо, полюбовавшись сытыми лебедями, плавающими в воде рва, обогнув красочную башню, украшенную двухъярусной крышей, углы которой были диковинно загнуты вверх, Зорге шел по одному из намеченных направлений – например, в район Маруноуци. Это – на восток от дворца, через череду ровных чистых кварталов.

Маруноуци – деловой центр не только Токио, но и всей Японии. Именно тут сильные мира сего дергали ниточки, заставляли подниматься в полный рост целые промышленные компании, причем такие могучие, как «Симотомо» и «Мицуи», – впрочем, точно так же они заставляли их опускаться и задирать вверх лытки. В сложных механизмах этих хитроумных процессов Рихарду Зорге предстояло разобраться, понять, куда какая ниточка ведет и кто конкретно ее дергает – ведь от манипуляций, совершаемых в Маруноуци, зависело, какое оружие получит армия и какая доктрина возьмет верх в ближайшие годы – оборонительная или наступательная.

Японская армия была очень сильной, многие страны считали: с нею лучше не связываться, но, как говорится, у страха глаза велики, и если бы пара держав объединилась – например, Штаты с кем-нибудь, – вряд ли Япония устояла бы, спрятала бы свои знамена в надежных местах. Зорге предстояло пристально следить за всеми изменениями, происходящими в японской армии, и секретнейшую информацию эту регулярно передавать в Москву (кодовое название «Мюнхен»). Генерал Араки, очень увлекающийся бряцаньем, готов был стучать саблей по чему угодно, даже по голове собственного императора, лишь бы это было слышно, – захлебываясь слюной, вещал:

– Японский народ стоит выше всех иных народов на земле. Мы заявляем всему миру, что мы – нация милитаристов!

Вот так, ни много ни мало. И – совершенно открыто.

Не будь в районе Маруноуци больших денег, вряд ли генерал стал бы так себя распалять – он скорее проглотил бы собственный язык…

Идеи генерала Араки разделяли не более десяти процентов японцев – в основном те, кто носил военную форму, плюс немногочисленная прослойка крикунов, близких к армии. Остальные же не очень-то и желали, чтобы японский народ был выше всех других народов в мире.

В Маруноуци Зорге побывал несколько раз, прочесал район (он вспомнил хорошее русское выражение «прочесал» и невольно рассмеялся) вдоль и поперек, даже заходил в громоздкий представительский офис концерна «Мицубиси» – интересно было… Знакомых в Маруноуци – никого, ни одного человека. Но это временно, пройдет пара месяцев, и у него здесь обязательно появятся знакомые.

Район Канда, где сохранилось много старых домов, – их пощадило землетрясение, – был самым начитанным районом Токио, тут длинными цветастыми рядами теснились книжные магазины, магазинов этих были сотни, если не десятки сотен, каждый искусно оформлен, каждый украшен искусными графическими полотнами, способными остановить любого впечатлительного человека, заколдовать его, здесь витал дух многих японских божеств и прежде всего – матери всех богов Аматэрасу…

Аматэрасу японцы-синтоисты называли великим сияющим божеством неба и низко кланялись ей. Император Японии считался прямым потомком этой капризной богини.

А богиня действительно была дамочкой с норовом. Как-то она надула губы на какого-то бога, обидевшего ее неосторожным словом, и решила больше не показываться на небосклоне. Ночь наступила. Темная, беззвездная, тоскливая. Холодно сделалось.

И так пробовали выманить богиню из глухой пещеры, и этак – ничего из этой затеи не получалось. Приуныли боги, приуныли люди… Но безвыходных положений, как известно, не бывает. Один из богов, самый шебутной и веселый, нарядился получше, выпил, закусил, взял с собою несколько музыкантов и отправился к Аматэрасу.

Там, перед пустым входом в пещеру, устроил громкое танцевальное представление. Капризничавшей богине стало интересно, что же за шум раздается перед ее жилищем, что за музыка звучит, и она выглянула наружу…

Тут на нее боги и навалились всем скопом, хлопнулись на колени, подползли поближе, чтобы поцеловать подол ее платья, уговаривать начали:

– Останься, солнцеликая Аматэрасу, на небе!

Аматэрасу подумала-подумала и осталась.

А танец, который исполнял перед ее пещерой веселый бог, стал любимым танцем японского народа.

Торговым центром Токио, в котором часто любили появляться европейские дамочки, по праву считалась Серебряная улица. Гиндза. Здесь запросто можно было оставить целое состояние не только человеку среднего достатка, но и миллионеру.

Недаром в «клубе богатых людей», каковым считался пресс-центр, расположенный в здании агентства «Домей Цусин» (это было самое современное здание в Токио, в квартале Ниси-Гиндза), бродила следующая американизированная побасенка:

– Может ли женщина сделать мужчину миллионером?

– Может, если он миллиардер.

Женщины, часто появляющиеся в магазинах Серебряной улицы, запросто могли провести эту операцию и оставить миллиардера, извините, без штанов. Некоторые знатоки сравнивали эту улицу с нью-йоркским Бродвеем – здесь кроме магазинов было немало театров, казино, танцзалов, просто увеселительных точек. Впрочем, в Асакусе – другом токийском районе – увеселительных точек было больше. А вот дорогих магазинов – меньше.

Токио надо было познать как можно быстрее – хотя бы для того, чтобы в нужный момент выскользнуть из-под колпака «кемпетай» (за каждым иностранцем, приехавшим в Японию, обязательно следовал сотрудник «кемпетай» – специальной полиции). Зорге сразу же, едва сошел на берег с борта лайнера «Куин Элизабет» в Йокогаме, обнаружил за собой слежку; отнесся он к ней спокойно, поскольку знал: хвост из сотрудников «кемпетай» будет сопровождать его до самого отъезда из Японии, даже если отъезд этот состоится не раньше, чем через двадцать лет. Таковы были законы игрового поля, на которое он ступил.

Хоть и имелся в группе Зорге радист, хоть и был верный помощник Бранко Вукелич, а группу еще надо было создавать, лепить ее, как лепят из бесформенного куска глины изящную фигурку – слишком много имелось пустот, незаполненных ячеек, которые надо было обязательно заполнить.

В голову все чаще и чаще приходило имя Ходзуми Одзаки: и рассуждать этот человек умел неординарно, и писал интересно, и весом в обществе обладал немалым, – было бы очень здорово привлечь Ходзуми к работе группы.

С момента расставания в Шанхае прошло почти три года – срок немалый. За это время старый друг мог здорово измениться, и совершенно точно, что это произошло – и сам Зорге изменился, а главное – изменился мир. Очень уж много утекло воды…