Жизнь волшебника

встретит кого-нибудь другого… Чем ценней становится жизнь, тем больше страхов за неё. А у него

ведь даже не счастье, а нечто такое, чему и названия-то нет.

Странно, что нарастание сегодняшней синей волны началось вот с этого заплёванного

притоптанного пятачка остановки… Словно воссоздавая уже минувший исторический момент,

Роман делает несколько шагов в ту сторону, куда они потом отправились с Голубикой. Почему-то

сейчас все события вспоминаются отдельными фрагментами, и в точности уже нельзя вспомнить

ни одной законченной фразы. Да это и не важно. Главное, что теперь у него будет жена. Встречу

более исключительную, чем эта, и вообразить нельзя. «Мою жену зовут Голубика», – говорит себе

Роман, чувствуя, «как лепесток его души яростно трепещет в потоке солнечного счастья», как

могли бы спеть в каком-нибудь «жестоком романсе».

Весь следующий день на работе он вроде как и не на работе. Ни о чём рабочем просто не

думается. Мелькает идея: поехать к Серёге. Тот будет в ауте! Может быть, рвануть к нему сразу

после работы? Нет уж, удивлять так удивлять. Они нагрянут к нему вместе с Голубикой. И выложат

приглашение на свадьбу! Только бы удар с ним не случился! Вот потом-то с Серёгой и можно будет

объясниться, потому что такое событие начисто смоет любые грехи. «Я был у тебя в доме, в твоё

отсутствие, и у меня были нечистые мысли по отношению к твоей жене. Каюсь – были… Но Элина

оказалась на высоте», – вот, собственно, всё, что требуется сказать. И этого хватит – в этом уже

вся правда. Так что, к Серёге ещё не время – никуда он не денется. А вечером – только к Ирэн! Он

не заставит её ждать. Нельзя допустить даже возможности сомнений в себя. Вопрос – такая ли

жена ему нужна? – даже неуместен. У кого об этом спросить? У образа Любы? Но образ Голубики

«старше» образа Любы. Про Ирэн нельзя даже сказать, что она легко легла на душу, потому что

она там и была.

И снова уже забытое ощущение цельности и определённости: никого ему не нужно, кроме

одной. Кроме Голубки. Все остальные образы растаяли. Есть лишь одна желанная женщина с её

таинственными глазами, приятным голосом, гибкой, грациозной походкой.

Наверное, всякий мужик, который долго ходит, бродит, куролесит, никак не решаясь с кем-либо

связать свою жизнь, женится в конце концов лишь потому, что попадает примерно в такой оборот, в

каком оказался Роман. Иначе его не возьмёшь. Похождения такого мужчины завершаются тогда,

когда он встречает ту, которая его переворачивает, когда он спокойно и без всякого сожаления

жертвует всеми ради неё. Общее правило всех донжуанов, перестающих быть донжуанами,

состоит, пожалуй, в том, что они женятся на тех, кто их потрясает, они женятся лишь на

потрясающих женщинах.

А какой родной кажется Роману вся семья Лесниковых: серьёзный, даже чуть пугающий

строгостью и правильностью Иван Степанович, очаровательная и совсем ещё молодая Тамара

Максимовна с её обаянием и эмоциональностью. А Серёнька, как называет его Ирэн? Да что

может быть против него!? Вырастет – своим будет.

Вечером, подходя к уже знакомому подъезду, Роман сомневается во всём. Позвонит сейчас в

квартиру, а там совсем чужие люди. На всякий случай он даже просматривает список жильцов на

двери подъезда и с облегчением находит строчку «Лесников И.С.».

Дверь открывает взволнованная ожиданием Голубика. Ей сегодня тоже нелегко. «Ну вот,

доигралась…» – не однажды за день говорила она себе, вспоминая вчерашний вечер. А сердце

при этом всякий раз заливалось мягкими теплом. Зеркало прихожей – свидетель всех её

сегодняшних эмоций. Ожидая Романа, особенно тщательно колдовала она над своими медными

волосами. Выглядеть хотелось и красиво, и по-домашнему непосредственно. Одним из своих

80

внешних изъянов Ирэн считает низкий лоб, доставшийся от отца. Однако она не делает ничего,

чтобы лоб казался выше. Оригинальность Голубика считает выше красоты, полагая, что если у

красоты – сотня лиц, то у оригинальности – миллионы. Поэтому косметика и прочие средства

служат, по её мнению, не для сокрытия особенного, пусть даже не совсем привлекательного, а для

его подчёркивания. Тут можно рассуждать даже так, что твой недостаток – это твоё главное

достоинство. Подчини этому достоинству всю свою внешность, сделай его стержнем своего образа

и уверенно, без всяких сомнений, настаивай на нём. И тогда ты будешь оригинальной. Конечно,

сама по себе эта теория не плоха, но Голубике, на самом-то деле имеющей всё совершенно

нормальное (и лоб у неё как лоб, а вовсе не такой низкий, как у отца, и уши как уши, и всё

остальное), придерживаться её легко.

Столкнувшись на пороге со светящимися, радостными глазами будущей жены, Роман даже

замирает, не зная как с ней здороваться.

– Привет! – запросто, стараясь не выдать своего нетерпеливого ожидания, бросает Ирэн и,

приподнявшись на цыпочках, чмокает в щёку.

Она убегает, а он где стоял, там и стоит остолбенело, будто зафиксированный в пространстве,

будто сфотографированный щелчком её поцелуя. Ведь это же, собственно, первый их поцелуй.

Надо хотя бы как-то отметить для себя такой факт.

– Ну, снимай куртку-то, снимай, – тормошит его уже вернувшаяся Голубика. – Есть хочешь?

– Очень! Как волк! – говорит Роман.

– Здорово! Как хорошо, как по-мужски голодно ты это сказал! Тогда марш в ванную мыть руки!

Пока Роман моется, плеснув прохладной водой и в пылающее лицо, Голубика с полотенцем

стоит рядом. Сегодня она в клетчатом переднике: от неё так и веет домашним уютом. Господи, так

ведь именно этого-то ему и не хватало всегда для полноценной жизни.

– Помыл, а теперь что?

– А теперь заруливай на кухню! – говорит Ирэн и первая направляется туда.

Ещё входя в ванную, Роман краем глаза видел Серёньку, сидящего на кухне, и теперь,

воспользовавшись случайной подсказкой Голубики, гудит грузовиком, а, заворачивая, крутит

воображаемую баранку. Но, окинув взглядом Ирэн, делающую четыре шага до кухни, едва не

роняет эту баранку. Голубика совершенна! У неё прямая элегантная спина, узкая, с крутым

отбивом талия, ноги… А, да что там говорить! И она, вот эта женщина, станет его женой, его

собственной женой!? Да за что же ему такое!? За какие особые заслуги Судьба теперь потакает

ему?! Ну, мечтал он, конечно, о своей женщине, мечтал. Мечтал о той, что будет похожа на

Голубику (теперь кажется, будто и Люба была чуть-чуть такой) – не мечтал только о самой

Голубике.

Серёнька его «заезд» воспринимает с восторгом.

– Здорово, мужик, – говорит Роман, пожимая его ручку, – здесь остановка разрешается?

– Лазлешается, – серьёзно отвечает он.

А родителей-то, оказывается, дома нет. Предупредительно уйдя на двухсерийное кино, они

оставили внука. Ну, это уж они хитрят, пытаясь сживить их всех троих.

Роман продолжает наблюдать за Голубикой на кухне, невольно размышляя о том, что человек

бывает привлекателен не только лицом или фигурой, но и всяким своим жестом и движением. И,

оказывается, может быть не только пластика балерины на сцене, выработанная немалой работой

над телом, но и пластика женщины на кухне.

– Слышь, Ирэн, – впервые, даже с какой-то неловкостью произнося вслух её имя, говорит он, –

мы что, выходит, поженимся, да?

– Ну разумеется, – с чуть наигранным недоумением, словно для неё это обыденно, отвечает

она. – И у нас будет своя квартира. Или ты не согласен?

– Насчёт тебя нет никаких сомнений. Насчёт квартиры – не знаю. Вчера меня твой отец как

будто убедил, но всё равно что-то тут не то. Кстати, что мне ещё не по нутру, так это роль какого-то

дублёра. Скажи хоть, чьё место я тут вдруг занял?

Грустно вздохнув, Ирэн садится напротив.

– Да, я ещё вчера поняла, что с тобой лучше не вертеть и не шутить. Лучше сразу рассказать…

Понимаешь, был у меня один. Просто встречались… Ты покушал? – спохватившись, спрашивает

она сынишку. – Ну, беги тогда, поиграй… Он женатый, дети есть. Только вот не знаю, поверишь ли

ты мне – встречались мы без интима. Всё сводилось к тому, что он уламывал меня, да уломать не

мог. Меня его семейная ситуация угнетала. От того-то и вся моя конспирация дома. Мои бы меня

не поняли. Я ни слова о нём не говорила. Маме-то ведь только зацепочку дай, всё потом вытянет.

Ну, а для моих теперь – это был ты. Договорились? Если хочешь, будем считать, что и для меня –

это был ты. А того не было вовсе. Мне и самой приятней так считать. Правда, не так уж я по нему

и страдала, как мама тут вчера высказалась. Это уж она тебе подыграла. Меня тяготило глупое

положение, из которого я не могла выпутаться. Но ты мне помог. Сегодня я позвонила ему, и ничего

не объясняя, сказала лишь одно слово: «прощай». Так что, ответственно тебе заявляю: его уже и в

самом деле нет. И вообще отбрось все мысли, что ты вроде вместо кого-то. Давай решим так: ты

81

есть сам по себе, и никого другого не было. Если хочешь знать о нём подробнее – я расскажу. Но

если можешь, то не спрашивай, потому что ценности он для меня не представляет, и, не

рассказывая о нём, я забуду его ещё быстрей.

– Хорошо, – соглашается Роман, – пусть всё так и будет.

Некоторое время они сидят молча, словно осваиваясь в своих новых волнующих жизненных

ролях.

– А знаешь, что удивило меня больше всего? – говорит Ирен. – То, что мои так легко поверили

нам. Но их, конечно, потрясло то, что ты оказался таким… ну, давним знакомым.

– А тебя не потрясло?

– Скажешь тоже! Я ж говорю, что в шоке была! Я это совпадение восприняла как некий знак. Ну,

не может такое быть случайным.

– Да, наверное… А ты Пылёвку помнишь? Ведь когда-то ты меня просто не замечала.

– Нашел, что вспомнить… Тогда я была девочкой с претензией, глупой, в общем. Ты же был

таким… неброским, что ли. А в этот раз… Ведь на самом-то деле, ты понравился мне ещё там, в

троллейбусе, ещё до того, как всё выяснилось. Когда ты подошёл к двери, то был хоть и сонным,

но всё равно таким важным, самодостаточным, неприступным. А потом растерялся и будто

обнажился. В таких нелепых ситуациях с людей обычно слетает всё лишнее. И я увидела тебя

таким, какой ты, наверное, и есть. На какой-то миг ты мне таким своим, таким беспомощным

показался. Я поняла, что этому впечатлению нельзя не верить.

– А я в этот момент просто улетел, – говорит Роман.

– Но кстати, как ты понравился моим… Они тут вчера сидели, обсуждали тебя так и сяк.

Решили, что ты очень серьёзный молодой человек, что в тебе есть что-то основательное,

«крестьянское», как сказал папа. Знал бы ты, сколько уже я намекала им про этот размен. Мне

ведь тоже хочется жить самостоятельно. А тут сразу, как на блюдечке – пожалуйста… Всё: молчу,

молчу. Про эту нашу несчастную будущую квартиру – ни слова… Хотя, надеюсь, она станет

счастливой.

Разговор о квартире Роману и впрямь, как яма на ровной дороге, но сияющие и волнующие

глаза Ирэн сравнивают все ямы и ухабы.

На ужин сегодня очень вкусный суп с косточкой и котлетка с картофельным пюре. Поужинав,

они выходят в комнату. Сынишка, очень похожий на Голубику, сидя на диване, пытается собрать

конструктор: там всякие планки с дырочками, уголки, маленькие гаечки и винтики. Роман садится

рядом, заговорщицки подмигивает ему – ребёнок стеснительно прячет глаза.

– Тебе ведь надо ещё и про Серёньку рассказать, – говорит Ирэн. – Я, как ты знаешь, уже и

замужем успела побывать… Он был студентом – будущий физрук, такой мускулистый квадрат.

– Не лыжник?

– Нет. А почему он лыжником должен быть?

– Ой, прости. Это я так… Почему-то всем красивым женщинам нравятся спортсмены, особенно

лыжники.

– Вот и я сейчас этому удивляюсь. И как он мне, дуре, мог приглянуться! Я убежала в его

комнатушку в общежитие… Ну, ты понимаешь теперь, почему мама так на общежитие реагирует.

Но, кстати, вот тогда-то мои родичи про размен даже не заикались: не верили ему. Отец так его

вообще пустоцветом называл. Потом-то я и сама поняла, что в голове у него не больше двух

извилин. В общем, стукнулись мы с ним задницами и, как горшки, разлетелись в разные стороны:

кто дальше. А Серёнька вот остался, как осколочек.

Голубика ласково треплет сынишку по голове. Сын – это оправдание всей её нескладной

истории, и потому о своём замужестве она говорит без всякого сожаления. Подразумевается, что и

Роман должен так же это принять. А ему это совсем несложно.

О том, что Ирэн работает продавцом в магазине игрушек, Роман узнал ещё вчера, а теперь с

удивлением слышит о том, что она, оказывается, закончила французское отделение пединститута

и раньше, как она говорит, была просто помешана на французском языке. Наверное, французский

с её прикартавленным говорком для неё не случаен. Роман слушает её завороженно. Да уж, что

там ни говори, а жизнь – штука потрясающая!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Душевный примак

Огарыш и Маруся, нагруженные мясом и кругами мороженого молока, приезжают из Пылёвки

накануне регистрации. Лесниковы старшие, с некоторым волнением ожидавшие их, надеялись, что

новые родственники позвонят с вокзала, чтобы их можно было встретить, но стеснительные

Мерцаловы добираются сами. Кое-как отыскав в этом большом городе нужную квартиру, они

устало, но шумно вваливаются в прихожую со своими мешками и сумками. Маруся в подшитых,

82

негнущихся валенках, Огарыш – в суконных ботинках на толстой резиновой подошве. На резине

желтеют пятна от навоза. Уже перед самым автобусом пошёл бросить корове лишний навильник

сена (на эти дни хозяйство оставлено на Мотю-Мотю) да, видно, нечаянно наступил в темноте не

туда. Разувшись у дверей, Михаил и Маруся проходят на кухню. Роман, пришедший с работы минут

через пять после их приезда, видит у порога бедную обувку своих родителей, и сердце его щемит

от неловкости за них. Он пытается пристроить валенки и ботинки как-нибудь незаметней под

вешалку, а что толку? Завтра отцу и матери во всём этом придётся стоять на регистрации в

торжественном, сверкающем месте. Надо попросить у Ирэн тряпку и щётку да почистить и ботинки,

и валенки. Хорошо ещё, что Тамара Максимовна знает, что такое Пылёвка, а Иван Степанович сам

родом из деревни – откровенно убогий вид гостей никого тут особенно не смутил. А впрочем,

почему их вид убогий? Не убогий, а просто деревенский – в туфельках-то по дворам да огородам

там шибко не погуляешь. Так что сильно-то тоже не надо в угол забиваться. Просто у каждого –

своё.

Лесниковы суетятся вокруг ещё незнакомых родственников, как могут: поят чаем (уж тут-то

вполне допустима и бутылочка), помогают поскорее освоиться, дают возможность понежиться в

горячей ванне, да ещё с таким чисто городским баловством, как пена. Мерцаловы, кажется, уже из-

за одного появления здесь чувствуют себя во всём обязанными и весь вечер сокрушаются, что не

смогли в свои четыре руки привезти молока и мяса ещё больше, чем привезли (да и трудно уж

везти-то – тает всё, март на дворе, хорошо ещё, что не сильно тёплый).

Приглашение на свадьбу (уже просто ради проформы) было выслано в Пылёвку и Макаровым,

но те, кажется, толком даже не разобрались, куда и зачем их зовут.

С Серёгой же разыграно настоящее представление, сценарий которого с распределением всех

ролей и мизансцен сочинён невестой. Сначала к нему в дверь звонит Ирэн. Серёга радостно

встречает свою двоюродную сестру (Элины дома нет), проводит на кухню. А минут через пять в

квартиру заявляется Роман. (Ох, как здорово, что Элины нет дома.)

– Надо же, какое совпадение, – озадаченно бормочет Серёга, открывая ему дверь, – ну, проходи

давай… А у меня для тебя сюрприз. Не знаю только, узнаешь ли ты её теперь…

Роман проходит, намеренно холодно и натянуто здоровается с Ирэн.

– Узнал, – грустно вздохнув, сообщает он другу.

Голубика на него даже и не смотрит: в детстве было так же. Сидят, разговаривают, но разговор

совсем не клеится. Серёга, зная прежние чувства Романа к сестреннице, не знает, как себя вести.

– Да, Серёжа, – вдруг словно спохватившись, говорит Ирэн, – я ведь чего пришла-то? Надо же,

сижу тут и забыла, дурочка, чего сказать хотела. Я ведь снова замуж выхожу. И вот: вам с Элиной

приглашение принесла…

Она вынимает из сумочки открытку и протягивает её Серёге. Роман снова вздыхает и,

отвернувшись, смотрит в окно. И в это мгновение он вдруг, явно переигрывая, верит на какое-то

мгновение, что никакой это не розыгрыш, и что Голубика на самом деле выходит замуж за кого-то

другого. Конечно, эту игру они придумали с Ирэн, но Серёга, ничего не играющий в этой сцене куда

достоверней, и Роман на какое-то время оказывается на стороне той ситуации, которую видит

сочувствующий друг. И сердце потрясённое известием, что Голубика не его, распадается тяжёлыми

кусками, так что эту боль и играть не приходится.

– Хорошо, спасибо, – говорит Серёга, осторожно откладывая приглашение в сторону, – если

такое дело, то мы придём, конечно.

– Ну, а что же ты открытку-то убрал? Прочитай.

– Да ладно, потом прочитаю.

– Нет, сейчас. Ты что, меня совсем не уважаешь?!

Серёга берёт вторично протянутое приглашение, виновато, сочувственно покосившись на

Романа, смотрит в написанное.

– Вслух прочитай, – просит Голубика.

– Да ничего, я и так всё пойму, – бормочет тот, даже чуть отвернувшись от друга.

Голубика бросает быстрый лукавый взгляд на Романа и даже пугается – тот от чего-то сидит

совершенно помертвевший, слушающий то, что читает Серёга, как что-то новое…

«Дорогие наши Серёжа и Элина, – с отступлением от принятой формы написано там

безупречным почерком Ирэн, – приглашаем вас порадоваться вместе с нами факту нашего

бракосочетания, которое состоится (такого-то числа, такого-то месяца) в доме бракосочетания.

Ваши Ирина Лесникова и Роман Мерцалов».

Чтение идёт ровно до слов «Роман Мерцалов». Но тут Серёга замирает, как пришибленный.

Потом беспомощно, словно ища поддержки, смотрит то на Ирэн, то на Романа, прямо на глазах,

оживающего вновь. Смотрит и не может сразу их соединить, не может быстро достроить в голове

неизвестные события и обстоятельства, стягивающие этих дорогих ему людей, не может, в конце

концов, раскусить их игру в холодность и непричастность друг к другу. Ох, какое, наверное,

мгновенное кино проносится сейчас в его воображении, где мелькают заиндевевшие окна

троллейбуса, блеск металлической трубки от гардин, остановка, скрип снега под каблуками… Хотя

83

откуда возьмутся в его голове такие детали? Это кино существует только для них. А для Серёги все

эти кадры заполнены туманом и кашей из предположений, из-за которой он на какое-то мгновение

зависает в прострации. Того и смотри, тронет он сейчас своего друга за плечо и спросит, показывая

открытку: а что, Роман Мерцалов – это ты или тут какое-то совпадение? Они, с трудом сохраняя

остаток непричастности на лицах, позволяют некоторое время побыть Серёге в этом подвешенном,

глупом состоянии, а потом, не сдержавшись, с восторженным криком, словно стосковавшиеся даже

в этой вымышленной разлуке, бросаются со своих мест в объятия друг друга, завершая свой

сценарий совершенно не предусмотренной сценой. И Серёга, едва не своротив стол на своём пути,

с радостным не то визгом, не то писком, кидается в их объятия третьим. И непонятно, кто в этот

момент счастливей – они или их дорогой родственник.

Ух, ну какими же замечательными и добрыми бывают иногда розыгрыши!

На свадебную вечеринку Серёга с Элиной (они же выступили свидетелями при регистрации)

привозят знаменитый пятирядный баян, так что не петь при таком инструменте и таком баянисте –

просто преступление. Обе семьи знают одни и те же песни. И когда поют их, то сцепляются таким

единым чувством, что уже становится совсем-совсем неважно, кто за пределами этого душевного

застолья ходит в подшитых валенках, а кто – в начищенных сапожках. Хотя в песнях-то перевес,

конечно, за деревенскими. Всё вытягивает голосистая Маруся, кажется, знающая любую из песен,

какие только есть. Серёга же просто в ударе.

– Тётя Маруся, ох, тётя Маша, – почти со стоном говорит он, – да такого голоса, как у тебя, во

всей Чите и Читинской области не найти! Его бы тебе поставить немного. Тебе же петь надо! Петь!

Жалко, что теперь в Пылёвке хора нет.

– Вот ты бы приехал да и организовал, – отвечает Маруся и на этом осекается – куда он там

приедет? – А кстати, – вдруг меняя тему, обращается она ко всем, – молодым от нас подарок!

Михаил многозначительно роется во внутреннем кармане пиджака, висящего на спинке его

стула, и вынимает конверт, купленный ещё дома на почте. Понятно, что это деньги – что они могут

из деревни подарить?

– Ну, в общем, как говорится, совет вам да любов, – поднимаясь, провозглашает Огарыш, не

умеющий правильно говорить слово «любовь». – На что потратить деньги – сами кумекайте. А

вообще-то, ты, сына, если чо надо, то спрашивай, не стесняйся. Подсобим. Но внук, само собой, с

тебя, конечно дело, причитается. Хотя если и внучка, так тоже ничо. А может, ещё и лучше. Короче,

кого хошь, того и делай. А как? Да чо тут тебя учить? Ты и сам всё знашь – не маленький поди.

– Да сядь ты! – одёргивает его Маруся, довольная сутью сказанного, но не довольная формой,

съехавшей куда-то вкось. – Чо болташь-то? Вот помело так помело! – и тут же делает очередной

поворот, обращаясь теперь уже к настоящей, не придуманной сватье. – А ну-ка, сватьюшка

дорогая, выпьем давай. Да ладно, ладно тебе, губки-то не криви, не криви! Мне, вон, тоже, может

быть, нельзя…

Время от времени Серёга скидывает с плеч ремни баяна, и они с Огарышем идут курить на

лестничную площадку, где в основном говорят о родителях. С дядей Мишей можно быть

откровенным. Каждое возвращение за стол Серёга завершает внеочередной стопкой. Всё это как-

то незаметно, под общий шум, пока не обнаруживается вдруг, что он уже в стельку пьян. И

вырубается в какую-то минуту – только что играл, и вдруг пальцы начинают непослушно путаться

на кнопках, а сам он, оказывается, уже из-за стола подняться не в состоянии – от баяна надо

освобождать.

– Ну вот, – накидывается Маруся на мужа, сидящего рядом с Серёгой, – напоил парня!

Огарыш лишь беспомощно и виновато пожимает плечами: да вроде особенно и не поил…

– Ох, Серёжка, Серёжка, – укладывая племянника на матрас на полу в другой комнате,

приговаривает Тамара Максимовна, – тебе ж поосторожней надо с этим делом. Не хватало ещё и

тебе той же дорожкой пойти …

Но Серёга уже ничего не слышит и не понимает – он просто спит. Элина уходит домой одна.

Родители уезжают на второй день после свадьбы.

– Ну что, мама, ты хоть не обижаешься на меня? – спрашивает Роман, провожая их на поезд и

явно имея в виду несбывшуюся надежду матери на его союз со Светланой Овчинниковой –

Пугливой Птицей.

– Да жалко мне, конечно, Светку, – вздохнув, отвечает Маруся, – така девка хороша, а всё-то

одна. Там ей просто пары нет. Но на тебя я уже не сержусь – эта твоя не хуже. А даже как-то

повеселей да посинеглазей… И семья у них вроде бы ничо, дружная.

– Слышь, Ромка, – говорит отец, шагающий рядом с чуть больной от похмелья головой, я чо-то

запамятовал, как фамилия-то у нашей новой родни?

– Лесниковы, – подсказывает Роман.

– Хе, Лесниковы, – хитро усмехается отец, – и в каком же, интересно, лесу эти Лесниковы такую

Голубику сорвали?

– Тьфу ты! – сердится Маруся, – Видно, не протрезвился ещё!

84

* * *

Свадебный наказ Огарыша молодые исполняют лишь с небольшой отсрочкой – Голубика

тяжелеет в пору цветения черёмухи. Как раз к этому времени удаётся, наконец, разменять

счастливую, уютную квартиру родителей, где прошла нешумная, но голосистая и душевная

свадьба. В ожидании удачного размена Роману и Ирэн, несмотря на грустные вздохи Тамары

Максимовны, пришлось пожить в общежитии. Зато уж всеобщее ожидание и суета достойно

вознаграждены: обе квартиры оказываются в пределах одного квартала, с телефонами там и там.

Заимев отдельное однокомнатное жилище, молодые принимаются энергично, с энтузиазмом

обживаться в нём. Диван и стулья покупают на деньги из конверта, преподнесенного на свадьбе.

Роман с трудом и неловкостью тратит эти мятые, аккуратно («по кепке») разложенные и

приглаженные ладонью мамы денежки на необходимые, в общем-то, вещи. Выбором вещей

занимается Ирэн. Ей это просто легче, потому что она не знает, что сами-то родители Романа

покупали бы на свои деревенские денежки что-нибудь попроще.

Беременность она переживает воодушевленно, проявляя бурную активность и в размене

квартиры, и в переезде, и в покупке мебели, и в небольшом ремонте. Её вкусу, чувству

соразмерности и умению создавать уют нельзя не поражаться. Новые представления о чистоте и

порядке после жизни в общежитии впитываются Романом с готовностью и радостью. Оказывается,

достоинства женатой жизни куда значительней, чем предполагалось. Приятно ходить в

простиранных и отглаженных рубашках, вкусно ужинать и спать на чистых простынях, дыша

ароматом волос любимой женщины. Период Большого Гона, казалось бы такой откровенный,

циничный и потому надёжный, запросто поглощается лёгкой и воздушной Эпохой Голубики.

Именно «Эпохой» – по-другому это не назовёшь. Новая эпоха приходит, кажется, навсегда, потому

что происходящий внутренний переворот грандиозен. Изучать одну женщину, оказывается, куда

интересней, чем всех, потому что постижение одной женщины куда душевней – здесь тепло не

рассеивается вовне, не уносится уходящими и исчезающими ночью или утром.

Расставаясь с прошлым, Роман делает ревизию записных книжек и фотографий. Книжки с

телефонными номерами и наиболее откровенными пометками рвёт в мелкие кусочки и – в мусор, а

вот фотографии из чёрного пакета жалко. В конце концов, это ведь всего лишь карточки, никаких

ниточек к реальным женщинам от них уже не тянется. И потом – каким бы беспутным ни было

прошлое, но оно было… Выбрось снимки, и останется дыра. Для верности Роман укладывает

чёрный пакет в обычный, белый, и заклеивает его, так что коллекция становится неотличимой от

пачки новой фотобумаги. Надёжней такого сейфа нет ничего, потому что самое важное знание,

которое ещё в детстве привил дочери Иван Степанович, тоже увлекающийся фотографией, – это

то, что фотобумагу открывать нельзя – она испортится.

А сколько разных любопытных деталей открывается женатому мужчине ещё. Оказывается,

например, что сборы женщины куда-либо – это принципиально иное, чем сборы мужчины. Если

вечером выходного дня им предстоит идти в театр, так обожаемый женой, то голову она «заводит»

(её словцо) ещё с утра, прикрыв бигуди газовой косынкой, и со своими синими глазами становится

при этом совершенно инопланетным существом. Длинные, красивые ресницы красит чуть

подстриженной зубной щёткой; впервые увидев эту щётку, Роман с новой силой осознаёт всю

роскошность её ресниц. А какие у неё потом получаются глаза: взглядом таких оптических

аппаратов только сердца клинить на всём ходу. И, кажется, для того, чтобы моргать этими веерами,

требуется специальное, дополнительное усилие. Когда Голубика занимается собой, Роману не

сидится: в квартире слоисто колышатся волны трепетных ароматов. Даже на улице от одного

такого касательного дуновения мозги набекрень и голову вкось, этак инстинктивно по дуге, чтобы

непременно оглянуться, а куда от этих запахов деваться в четырёх стенах? В то время, как

большинство людей, которых знает Роман (уж не говоря о родителях), несколько экономят себя в

стремлении к яркому, Ирэн, можно сказать, «по-капиталистически» прожигает жизнь всем самым

ослепительным и сильным. Ничего не оставляя на завтра и про запас, она всем самым лучшим

живёт прямо сегодня.

Очень редко, лишь в просветы между бодрствованием и сном – утром и вечером – Роман видит

её неподкрашенной. Во всё остальное время Ирэн в «готовом» виде. Косметика в её жизни – это

столь фундаментальная категория, что естественным она считает лицо в макияже, а не наоборот.

Роману понятна её страсть к раскраске. Голубика недовольна своими светлыми бровями и

ресницами, несмотря на их шикарную длину. Однако он-то любит её всякой. Накрасившись, когда

они куда-нибудь идут, Ирэн становится королевой. Дома же перед сном, во сне и утром она такая,

какой её не видит никто: светленькая, милая, отчего-то более беспомощная, более интимная и

совсем-совсем своя, родная. Ирэн сильно комплексует от своей, как она однажды нечаянно

оговорилась, блёклости, но Роман именно в этой естественности видит её особую

привлекательность. Потому-то, кстати, и не узнал он её тогда в троллейбусе, что с детства помнил

светленькой.

– А вот если бы тебя на необитаемый остров, да без косметики? – посмеиваясь, спрашивает

85

однажды Роман.

– Я бы там умерла, – всерьёз отвечает Ирэн и грустит, видимо, уже представляя такое

несчастье.

– Но там никто бы тебя не видел…

– А разве это важно?

Наблюдать за тем, как она одевается, раздевается и красится Роману строго-настрого

запрещено. Как истинный художник, Голубика не допускает зрителя до «черновика».

Запреты жены забавляют. Подглядывая за ней, Роман не раз замечает, как иногда, красясь

перед зеркалом, она изображает из себя какую-то красавицу с томным взглядом. Девиц с таким

выражением он видел лишь на упаковке из-под колготок, где им, как будто, неловко оттого, что

вместе с колготками приходится показывать и себя. И зачем этой умнице такое глупое выражение?

Ничто другое не успокаивает Романа так надёжно, как та отмеченная им деталь, что если они

идут куда-то вдвоём, то свой «фасад», как сама же с иронией называет Голубика своё лицо, она

готовит куда тщательней, чем если бы уходила одна. Пожалуй, мужчинам этот факт мог бы

служить верным тестом для испытания жён. Надо лишь заметить, для чего красится дражайшая

половина – для того, чтобы нравиться другим без тебя, или чтобы нравится другим, когда ты

рядом. Женщина, украшающая собой мужа, и женщина, украшающая лишь себя саму – это, по

сути, две разные женщины, потому что они имеют различные амбиции.

В чём Ирэн уж точно похожа на отца, так это в том, что всюду пытается что-нибудь придумать и

изобрести. Теперь её новаторство направлено на создание семейной теории. Как увлечённая

театралка, она утверждает, что в прочной семье, как и в хорошей пьесе, очень важна драматургия

– драматургия семейной жизни. «В семье без драматургии неизбежна драма», – вот её личный

афоризм. Практически же это означает, например, что обыденно в интимных отношениях следует

постоянно держаться на некотором прохладном удалении друг от друга, чтобы избежать

пресыщения и, стало быть, отчуждения. Главное, постоянно выстраивать друг в друге взаимную

тягу. Потому-то мужу нагота жены не должна быть привычной, чтобы не притуплялся его интерес.

Ведь тяга к обнажённости сильнее самой обнажённости. Ну, это бы ещё ладно, но уж с чем совсем