Жизнь волшебника

перед диваном.

– Выше Христа? – удивляется Роман. – Бог, наверное. Ну, Бог Отец, как его называют. Правда,

какая же это историческая личность? Да и Христос тоже…

– Ну, пусть хотя бы и не историческая. А выше Бога?

– Да как это возможно?

– А по-моему, возможно. Для нас, русских, выше Бога – древнерусский князь Владимир.

– Но как может простой князь быть выше Бога? Таких князей были десятки.

– Ну а как же не выше, если он выбрал для своего народа христианство, то есть Христа и,

соответственно, Бога отца? Выбрал, понимаешь? Смог выбрать! Церемония выбора расписана во

всех школьных учебниках истории. Понятно же, что выбирающий Богов должен быть выше их всех.

А как иначе? Так вот представь, явились Боги к князю, как на конкурс, а он оказался способен по

достоинству их оценить. Так что, князя-то Владимира нам следовало бы почитать на порядок

выше, чем Бога. А почему мы держим такую величину за кулисами? Да потому что тогда вся эта

историческая комедия станет слишком наглядной. Тогда многим станет очевидно, что на самом-то

деле слишком жалок любой князь, чтобы иметь право выбрать Бога на века. А если такого права

он не имел, так, значит, Бог, установленный его выбором, и не Бог вовсе, а ложь! Или, по меньшей

мере, очень сомнителен. Ну, вот подумай: это что же выходит? Выбери в тот момент князь другого

Бога, и весь народ со всей своей культурой по-овечьи тянулся бы сейчас за ним? А если так, то,

выходит, и почитая нынешнего, «действующего» избранника мы всё равно те же овцы. Но мне,

лично мне, стыдно быть такой овцой. Сам факт, что Бог был выбран или назначен, говорит лишь о

его неестественности, чуждости, неорганичности. Богу свойственно приходить самому, как это

происходило с языческими богами, которые присутствовали в культуре народа естественно!

Более того, язычество и религией-то трудно назвать. Это было, скорее, неким красивым, в чем-то

даже поэтическим оформлением естественных отношений между полами. Но все последующие

религии, почти повсеместно сменившие язычество, принесли с собой политику, коммерцию, ложь,

двойные стандарты. Язычество было системой взглядов, соединяющих с природой, с

естественным течением жизни. А Христианство – это система противопоставления себя

естественному. Язычество было рождено потребностью души человека, а христианство –

амбицией управления другими. Язычество – религия местных богов, это выражение местной

культуры, местного уклада, это религия национальная. А христианство – это религия «верхняя»,

наднациональная, удобная для завоевателей. Язычник был свободен, а христианин – раб, слуга,

овца. Язычник подчинялся богу, или идеалу, которого выбрал сам. Христианство же предполагает

подчинение навязанному идеалу. Так что, никакого великого прогресса в переходе от язычества к

христианству в духовном смысле не было. А был простой наглый обман.

Роман сидит сжавшийся и притихший.

– Знаешь ли ты, что означает слово «православие», «православная вера»? – снова спрашивает

Иван Степанович.

– Ну, наверное, правильная вера, – чуть подумав, отвечает Роман. – Там звучит «право».

– А вот согласно независимым лингвистическим исследованиям, это читается не как

«правильная» а как «правящая» вера. То есть, православная вера – эта та вера, которая служит

интересам государства и помогает управлять народом. Православными ещё до христианства

считалось княжеские боги, помогающие управлять. Вот и оцени: хороши же мы сейчас, радостно

подставляя шею тому, что нами управляет! Именно поэтому на каждого, кто бездумно носит

крестик, этот символ покорности, объявляя себя христианином, я смотрю как на недоумка,

которому лень, прежде чем во что-либо верить, хоть чуть-чуть напрячь мозги, непредвзято

98

оглянуться в историю и понять, чему же, собственно, он кланяется. Крест или крестик на шее – для

меня признак глупости и недалёкости того, кто его носит.

– Но я читал где-то, что христианство дало народу нравственность, – вставляет Роман.

– Нравственность? При язычестве взгляд на отношения мужчины с женщиной был прост и

естественен. А христианство эту естественность извратило. Нравственность язычества была

радостной, солнечной. А нравственность христианства похожа на серый день. Она несёт в себе

излишние страдания.

– Страдания?

– Конечно. Ну, вот возьмём, к примеру, такое понятие, как «прелюбодеяние», которое мы

понимаем как тягу из семьи на сторону. Задумаемся: в каких случаях такое происходит? Да лишь в

одном – когда чувств в семье не осталось или, скажем так, когда их уже недостаточно.

Христианство же провозгласило это грехом. И что это дало? Супруги тут же перестали бегать на

сторону? Э-э, да если по принципу, что запретный плод сладок, так стали бегать ещё больше.

Короче, скажем так, в лучшую сторону тут не изменилось ничего. Как бегали, так и бегают. Только

страдать от этого стали. Причём, тут страдает и тот, кто бегает, и тот, кто из-за страха греха бегать

не может. Более того, страдать стали и те, от кого бегают, ведь раньше-то они не знали, что это

грех…

– Кто это тут у вас куда бегает? – входя в комнату, строго спрашивает Тамара Максимовна.

– Так на работу, Томик, – понимая, что жена слышала край их разговора, с лукавой улыбкой

отвечает Иван Степанович. – Исключительно на работу, куда же ещё…

– Смотри тут у меня, Динамо! Не порть молодого человека своими вольнодумными

разглагольствованиями.

Иван Степанович смиренно замолкает, ожидая, пока жена польёт цветы на окне. Роман же

задумывается над этим «Динамо», как иногда называет его Тамара Максимовна. А что? Это второе

имя ему очень даже подходит. Удивительный мужик – его тесть.

– Она слишком женщина, – поясняет Иван Степанович, когда жена уходит, – не хочет в такие

дебри лезть. Ей они не нужны. Ей и обыденной жизни хватает. С дочерью я ещё могу немного по

душам поговорить, а с ней на такие темы лучше не заикаться… Однако при всём том, что я тут

сказал, знаешь ли ты, в чем главная сила нашей нации? – продолжая, задаёт Иван Степанович

очередной непростой вопрос.

Роман теперь лишь беспомощно пожимает плечами.

– А в том, что нам по большому-то счёту наплевать на все эти уже вековые традиции

христианской морали. Осколки язычества, вбитые в нас на генном уровне, торчат из нашей

личности как шипы у ежа, и потому нас никто никогда не съест. Мы этими языческими шипами

принципиально отличаемся от всякого другого народа. Именно от того, что нам всё, грубо говоря,

похер, мы выживем в любых условиях! Адаптируемся и приспособимся хоть к соляной кислоте. Эта

внутренняя, неосознаваемая вера сидит даже в тех, кто носит крестик. И эта вера сильнее любой

другой.

Роман невольно улыбается – вот это ему уже по душе.

…Когда они с Ирэн бредут домой по вечерней улице, ведя за руки Серёжку, Роман чувствует

себя в каком-то вывернутом, теперь уж не поймёшь – не то в истинном, не то в ложном измерении.

Не выходит из головы утверждение тестя, что живём мы вроде как в потерянной стране. Да какая

же она потерянная? Вот она, вокруг нас. Вот дома одного из её городов. Не картонные же они, а

настоящие: кирпичные и панельные… А вот жена теперь куда понятней. Конечно же, её колючий

ум от отца. Чтобы быть на равных с ней, тоже требуется колкость, острота ума, ироничность,

знания.

– Почему ты не говорила мне ничего подобного? – спрашивает Роман. – Ведь ты, наверное,

слышала обо всём этом с детства.

– Конечно слышала, – отвечает она, – для меня это даже привычно. Но папа всегда запрещал

болтать на такие темы. И даже просил не поддаваться на провокации, если кто-то об этом

заговорит. . Просто он боится за меня…

– Боится!? Значит, он искренне верит во всё?

– Ты удивляешь меня, Мерцалов, – усмехнувшись, произносит Голубика. – А что же он, по-

твоему, весь вечер комедию ломал?

– Да, конечно… Я просто не могу переварить… Потрясающе, как он подкован…Он мне столько

каверзных вопросов назадавал… Только у него всё как-то врозь… Он то об одном, то о другом.

– Папа всё это объединит в своей книге, – говорит Ирэн.

– В книге? – переспрашивает Роман. – Он что, ещё и книгу пишет?!

– Вообще-то, это секрет, – спохватывается Голубика. – Он даже маму в это не особо посвящает,

хотя она, конечно, и так всё знает. Так вот, на самом-то деле он пишет даже не одну, а сразу три

книги.

– Сразу три?! – даже остановившись, громким шёпотом переспрашивает Роман.

– Да. Первая называется «Великие преступления христианства», вторая – «Вторая трагедия

99

России» и третья – «Будущее без христианства и революции».

– Да он просто титан какой-то! Вот уж точно – Динамо. А если подробнее, то о чём они?

– Первая книга на самом-то деле больше не о христианстве, а о язычестве. Папа анализирует,

какие достижения человечества были уничтожены христианством. Ну, например, что мне ярче

запомнилось – это то, что христианство в своё время запретило Олимпийские игры. До запрета эти

игры проводились больше тысячи лет, а христианство посчитало их языческими обрядами и

закрестило. Они же возобновились-то потом лишь в нашем столетии. И отец считает, что, конечно

же, тут была определённая потеря в общественном развитии. Ну и много там ещё разных фактов.

В общем, отец считает, что христианство на самом-то деле – палка в колесе развития

человечества.

– Да, сегодня он как раз об этом и говорил.

– «Вторая трагедия России» – это книга о социалистической революции, которую он по своей

трагедийности для нашей страны сравнивает с введением христианства, то есть вроде как с

первой трагедией.

– Ну он, однако, даёт!

– А третья книга – это книга-фантазия или прогноз того, как может развиваться Россия и весь

мир, если освободиться от последствий социалистической революции и христианства. Вообще-то,

я зря об этом болтаю – это его тайна. Хотя, если уж папа заговорил с тобой на такие темы, то,

думаю, он тебе доверяет. Когда-нибудь он и сам тебе всё расскажет. *4

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Эхо Большого Гона

Их сын является на свет в середине февраля, за месяц до годовщины свадьбы. Тамара

Максимовна делает несколько попыток дозвониться Роману в цех, а потом просит, чтобы ему эту

новость передали. Событие становится известно бригаде. Новому отцу пожимают руку, хлопают по

плечу: мол, с тебя причитается. Что ж, причитается так причитается. Получая поздравления, Роман

расплывается в растерянной улыбке, не зная, как на них отвечать: таких событий в его жизни ещё

не бывало. Хотя, конечно, само чувство отцовства каким-то краешком его уже коснулось. Оно

знакомо по отношению к Серёжке, искренне принимаемого за своего. Так что теперь это чувство

всего лишь возрастает на «величину» собственного, как говорится, единокровного сына.

После работы Роман приглашает бригаду домой, покупает три бутылки «Столичной»,

выставляет закуску, какая есть. За выпивкой торжественные поздравления становятся ещё теплей,

но в них добавляются иронические ноты. Двое из бригады «парятся» в общежитии уже семь лет, а

Роман, отметившись там «в одно касание», ловко обзавёлся своим углом. Видя теперь уютную

квартирку с фотографией его красивейшей жены между стёклами шкафа, эти двое с

недвусмысленной насмешкой покачивают головами: ай да молодец, ай да ловкач…

И Романа их усмешечки задевают за самое больное. Ощущение зависимости перед Голубикой и

её родными не только не проходит, на что он надеялся вначале, а давит всё свинцовей. Читая как-

то книгу афоризмов, он натыкается на изречение Пифагора, которое просто плющит его: «Не

почитай себя свободным до тех пор, пока пропитание твоё не будет зависеть от самого тебя». Вот

так-с… Есть о чём задуматься. Как неловко и стыдно вспоминать теперь свои самонадеянные

заявления о том, что квартиру им лучше бы заработать самим. Вроде, как корчил чего-то из себя.

Это с его-то зарплатой – квартира? Так её, кстати, можно купить только через кооператив. А как в

этот кооператив втиснуться? Вот и получается, что сам он – полный ноль, а тёпленькое местечко

отыскал. Впору подойти к зеркалу, глянуть в свои глаза, да так же, как его общежитские товарищи,

покачать головой: ай да ловкач…. Тут и Витька Муму с его желанием вступить в партию, чтобы

квартирой поскорей обзавестись, позавидовал бы. А он ещё Витьке этот хитрый финт с партией

зарубил вступление в партию зарубил. А ведь Витька-то, выходит, просто знает жизнь лучше, чем

он. «Справедливый…» – ничего не скажешь. Ему, как нормальному мужику, полагается самому

создать всё для себя и для своей семьи, а он живёт, как приспособленец. В общем, примак,

иждивенец и есть. Вот когда в детстве он провожал Тамару Максимовну и её дочь на автобус, то

могла ли Тамара Максимовна думать, что и она, и её муж уже работают на этого босоногого

сопливого пацана, создавая его будущее? Что превратится со временем этот пацан в долговязого

оболтуса, заблондиненного и оголубоглазенного, вытрет сопли и явится к ним вместе с дочерью: а

я ведь теперь ваш, отломите-ка кусочек. Стыдно… Поднесённое на блюдечке не может по-

настоящему стать своим. Вообще всё, чем ты владеешь, чем распоряжаешься, делится всего лишь

на две категории: либо это твоё, либо чужое. И тут следует быть принципиальным, потому что

спокойно и свободно можно жить лишь в своём: созданном, заработанном, заслуженном. Другое

дело, куда и как вломить свои силы, чтобы движение к своему хоть как-то началось? Сколько ни

вкалывай на заводе – больше положенного не получишь. Там свои мелкие ступеньки, растянутые

100

на долгое время: десятилетия терпеливой работы, откладывание копеечки, накопление трудового

стажа и положительных общественных характеристик. И если нигде не оступишься, то лет через

десять-пятнадцать ты, наконец-то, заслужишь право на свой угол. Находясь же в процессе

«заслуживания», живя в аванс, нужно все эти долгие годы льститься к заводу, посещая все

субботники и никогда не переча начальству, партии и профсоюзу. Вот она правда. А между делом

постоянно заверять родителей: не сомневайтесь – я хороший, я лояльный и покладистый, я всё

заслужу. Собственные же силы и желания здесь ни при чём. Ты не лучше и не хуже других – все

ждут, подождёшь и ты. И вперёд в этой очереди не перепрыгнешь – не честно. Добивайся чего

угодно, зарабатывай сколько угодно, но жилищная очередь свята. И тут ты совершенно

беспомощен. В ведь тебе при этом ещё хочется быть и свободной личностью, к чему призывали

твои школьные, очевидно, такие же не свободные, учителя.

Когда бригада уходит, Роман, немного пьяненький, прибирается в квартире, моет пол и

протирает пыль, как если бы Голубику выписывали завтра. Серёжка, пока его мама занята

«покупкой» братика, живёт у бабушки с дедушкой. Конечно, сегодня Лесниковы непременно как-

нибудь отмечают прибавление в семье. Тамара Максимовна так теперь лишь этим и живёт. В

последний месяц беременности дочери ей, этой интеллигентной женщине-царице, доставляло

удовольствие вваливаться к ним упаренной, увешанной сумками с продуктами. Роман готов был

сгореть со стыда от её приношений, но с её стороны не находилось и намёка на укор – зять тут ни

при чём, это её личные забота и счастье. И даже стирая пот со лба, она выглядела гордой и

независимой. Голубика же, принимая помощь матери как должное, подбрасывала ей без всякого

смущения специальные заказы, нередко граничащие с капризами. И тогда Роман чувствовал себя

совершенно отстранённым, потому что к нему-то Ирэн с такими просьбами не обращалась.

Следовало бы, конечно, появиться сейчас у них, но настроение уже не то. Несмотря на всё

уважение к Лесниковым, идти туда не хочется. Увы, но он, к сожалению, уже не тот.

Всё началось с того, что, как-то вернувшись с работы и застав Ирэн за мытьём посуды, он

заметил на столе лишнюю кружку.

– У нас кто-то был? – спросил он, усаживаясь за стол и предвкушая вкусный ужин. – Ох и

голоден же я!

– Папа заходил, – сообщает жена. – У него сегодня выходной. Собрался карточки печатать,

ходил по магазинам, искал фотобумагу и какие-то там химикаты, а в магазинах шаром покати. Я

разрешила ему взять у тебя то, что есть…

Услышав это, Роман едва не падает со стула: среди пачек с фотобумагой – его тайная

коллекция! Трудно даже вообразить состояние тестя, вскрывшего эту пачку… Роман бросает

взгляд в окно – там уже смеркается. Самое время задёрнуть шторы и печатать. Впрочем, Иван

Степанович печатает фотографии и днём, запершись в ванной, в которой достаточно лишь

завесить маленькое окошечко вверху. Хотя изобретательный тесть приспособился и тут, закрывая

его каким-то красным фильтром. Это называется у него «дневным фонарём». Вот сидит он сейчас

в ванной и потрясённо перебирает его «карты». А потом показывает жене. «Да уж, Томик, –

возможно, говорит он при этом, – полюбуйся на хобби нашего зятька. А он, оказывается, ещё тот

гусь…» «Ну и ну-у, – отвечает сражённая тёща, мелко тряся над стаканом пузырёк с валерьянкой,

– вот кого мы, оказывается, пригрели… А ведь таким мальчиком был. На велосипеде катался… Вот

что стало из него… Уж не ты ли, Ванечка, испортил его своим вольнодумством?» Хотя нет, не

должен Иван Степанович показать ей эти карточки – просто пощадит, потому что без лекарства там

тогда точно не обойтись.

Осторожно переведя дух, чтобы не выдать шока, Роман опускает ложку, идёт в коридор и

снимает с антресолей коробку. Кажется, в основном не хватает фиксажа и проявителя, а вот

относительно фотобумаги голову будто клинит: сколько же пачек было всего?! Очевидно лишь то,

что чуть больше, чем сейчас. Разбросав по полу всё оставшееся, Роман лихорадочно ищет на них

еле различимую метку. Тайной пачки нет! Перебирает ещё раз. Метки нет ни на одной! О чёрт! Его

коллекция у тестя!

– Ты что это? – изумленно спрашивает из-за плеча Голубика. – Пожалел, что ли?

Роман охватывает внезапная злость: «пожалел!» Будет он это жалеть! Как она может так

думать!?

– Просто смотрю: то ли он взял, – сдержанно и деревянно отвечает он и вдруг находится. – У

меня тут просроченная бумага лежала, всё выбросить хотел. Из неё всё равно ничего не выйдет.

Вот её-то он и взял, а хорошую бумагу оставил. Надо отнести…

– Поужинай сначала, – предлагает Ирэн, кладя ладонь его на плечо.

– Да ладно уж, – стараясь сбросить напряжение голоса и чувствуя припечатывающее жжение её

руки, отвечает Роман, – схожу сначала.

– Так позвони ему, пусть он немного подождёт.

– Да ладно, чего там, – шаблонно продолжает он, раздражаясь сейчас от заботы жены,

стараясь выглядеть как можно добродушней, – тут быстрее сбегать, чем звонить. Я сейчас

вернусь.

101

Собрав всю бумагу одним движением, как меха гармошки, он выскакивает в прихожую. Ирэн

идёт на кухню за сумкой для пакетов, но, приковыляв со своим большим животом к двери, уже не

находит его там. Она не знает, что мужа уже нет даже в подъезде.

Бежать недалеко, но будь у подъезда такси, Роман помчался бы на нём, платя по червонцу за

каждую сокращённую минуту. Ох, как давно он так не бегал! Возможно, никогда. Наверное, и в

армии быстрей не получалось. Уже перед самой дверью Лесниковых (теперь их квартира на

четвёртом этаже) останавливается и с полминуты буквально давит, плющит дыхание. Всё должно

выглядеть спокойно и естественно, если, конечно, пакет ещё не вскрыт. А если вскрыт, то его

показное спокойствие будет смешным. Тогда, пожалуй, останется лишь одно – тихо и по-мужски

объясниться с тестем. Может быть, он и поймёт. Хотя, конечно, такого позора переживать ещё не

приходилось …

Дверь открывает приветливая Тамара Максимовна.

– Ой, Рома пришёл! – восклицает она. – Проходи, проходи. Давай сразу на кухню. Мы как раз с

Серёжкой сидим, чаи гоняем.

– А Иван Степанович где?

– А, – машет она рукой и, тут же указав на дверь в ванную, шепчет: – забаррикадировался.

Карточки делает. Теперь это надолго. Динамо…

Роману кажется, что ему становится жарче на целый десяток градусов.

– Так я затем и пришёл, – говорит он, одним толчком плеч скидывая куртку. – Он был сегодня у

нас, да не ту бумагу взял, – и тут же, забыв о тёще, стучит в ванную: – Иван Степаныч, можно к

вам?

– Одну минуту, – откликается тот, кажется, совершенно спокойно. – Сейчас уберу тут кое-что, а

то засветишь.

Роман стоит у двери, обессилено приклеившись плечом к стенке, закрыв от напряжения глаза,

слыша и почти видя за дверью шелест чего-то убираемого в пакет. Но, с другой стороны, что же

ещё тестю делать, если не прятать фотобумагу? Это продолжается не более полминуты. Тамара

Максимовна, закончив недоумённое наблюдение за странным волнением зятя, уходит на кухню.

– Так-так-так, всё убрал? – спрашивает Иван Степанович сам себя, видимо, осматриваясь по

сторонам, и щёлкает шпингалетом. – Входи.

Роман протискивает в чуть приоткрытую дверь. Там можно лишь стоять. Всё место занимает

стул, на котором сидит тесть. Фотоувеличитель установлен на широкой доске над ванной. Внизу в

прозрачной, красной от фонаря воде, плавают готовые карточки. Роман в этой тесной комнатушке

пытается дышать ровнее, майка от пота прилипла к спине, лицо блестит испариной. Изображая

любопытство, он, подтянув рукав свитера, достаёт из воды несколько фотографий – все они

чёткие, ясные. Тесть любит снимать и пейзажи, и даже какие-нибудь уличные сценки, но сегодня

все фотографии семейные. На одной из них Роман видит себя и Голубику. Иван Степанович ждёт

оценки, но зятю не до того.

– Тебя что, черти гнали? – смеясь, спрашивает тесть.

– Да-а так. Решил что-то пробежаться, так, ради разминки, давно уже не бегал, – брякает Роман

первое попавшееся.

– Так ты говоришь, я не ту бумагу взял? – спрашивает тесть, как слышится Роману, с каким-то

значением. Впрочем, сейчас ему во всём видится определённое значение. – А по маркировке

вроде бы нормально. Я специально посмотрел – срок хранения не вышел.

– Э-э, да что срок хранения… Сколько раз бывало, что срок не вышел, а чувствительность –

ноль. Взяли бы лучше вот эту – «Унибром», прекрасная бумага. Срок тот же, а фотки выходят

отлично.

– О, да ты, оказывается, специалист, – одобрительно говорит Иван Степанович.

«Только не по той специализации», – успевает кисло усмехнуться Роман. Но расслабляться тут

ещё рано: не ему учить этого технаря, какая фотобумага лучше. А пока что все принесённые

пакеты Роман кладёт поверх пакетов, взятых у него тестем. Они лежат на другой широкой доске,

устроенной поверх раковины. Теперь надо как-то умудриться забрать нужное. Иван Степанович

настраивает новый кадр.

– Неплохо получается, – говорит Роман, снова разглядывая одну из мокрых фотографий, – а это

что за бумага?

– Тонкая, глянцевая, контрастная, – отвечает тесть, пристально наводя резкость, – это моя.

Остатки былой роскоши, как говорят. Осталась, кажется, всего два листа. За твою ещё и не брался.

Роман и рад бы с облегчением вздохнуть, но вздох это тоже улика. Было бы куда сесть, так

плюхнулся бы, как мешок. Конечно, тестю он сейчас мешает: печать фотографий всегда дело почти

интимное и любой посторонний – помеха.

– Но ты-то куда столько бумаги припёр? – говорит Иван Степанович, неожиданно вспомнив

совершенно «деревенское» словцо. – У меня две плёнки всего. Если считаешь, что эта бумага

лучше, то забери остальную.

А вот этого повторять уже не надо. Роман вытаскивает нижние пачки и для порядка торчит в

102

ванной ещё несколько минут.

– Ну ладно, – говорит он наконец, – пойду, а то я с работы, ещё не ужинал.

– Добро, – с удовольствием соглашается Иван Степанович, – не простынь смотри: мокрый весь.

Тогда уж и обратно бегом…

Из подъезда Роман вырывается, как из клетки, хотя некоторый червь сомнения остаётся: не

схитрил ли Иван Степанович? Ведь, наткнувшись на злополучную пачку, он мог её снова заклеить,

сделав вид, что ничего не знает. Нетрудно ему было догадаться о том, что за этой злополучной

пачкой вот-вот взмыленно примчится один известный гражданин. Так что надо скорее добежать до

дома и проверить свежесть клея. Пожалуй, с этим компроматом надо кончать. Сегодня же его в

мелкие кусочки! Чтобы не попадаться на таком, лучше ничего такого не иметь. Надо ж – так ловко

придумать и так глупо пролететь! Опасался жену, а попался на тесте. Как хорошо, что этот лишний

стакан на столе попался на глаза. Ирэн могла и не сказать о приходе отца или сообщить об этом

поздно вечером или ночью. И что тогда? С ума сходить? Нет уж, хватит: всё в клочки! Спокойствие

дороже. Зачем ему это теперь? У него замечательная красавица жена. Жена – судьба. Мужики от

зависти дохнут. Ребёнок скоро будет. Чего ещё? Прошлое пора замуровать бетоном забвения. Так

что – всё, срок хранения этой пачки вышел!

Снова забыв про ужин, Роман тут же запаковывает коробку с фотопринадлежностями, отложив

в сторону пачку с еле приметной «птичкой», рискованно побывавшую в руках тестя. Теперь уже

можно ничего не опасаться, но, услышав сзади шарканье тапочек жены, Роман автоматически суёт

эту пачку под свитер. Ну, это уже от нервов…

– Ты у наших не поужинал? – интересуется Голубика.

– Ты же видишь, как быстро я вернулся.

– А нервничаешь чего? Иди тогда на кухню. Ужин на столе.

– Нет, я, пожалуй, сначала искупаюсь.

– Странный ты сегодня… Ты же говорил, что голодный.

– Да нет, я грязный весь…

– У вас в цехе что, душ сломался?

– Да не успел я…

Мимоходом приобняв одной рукой ничего не понимающую жену, чмокнув её куда-то в душистую

макушку, он с удовольствием растворяет в себе и запах её, и, кажется, её саму. И в самом деле, ну

чего тебе, козлу, ещё может не хватать?

Запершись в ванной, совмещённой с туалетом, он вскрывает, наконец, коллекцию. Кажется,

клей на ней старый. Значит, надо успокоиться окончательно. Судьба снова потворствует ему. Страх

недавнего, казалось бы, уже неминуемого позора, сменяется эйфорией. Итак, что же мог увидеть

здесь Иван Степанович? Взглянуть ещё разок, и всё. В унитаз! Итак… Вот его прошлое, вот его

эпоха Большого Гона, запаянная в чёрный пакет. Да уж… Да уж, удивительная вещь фотография.

Одно время Роман хотел даже оформить свою коллекцию в виде колоды карт, только боольшего

формата, чем карты. Не всё же женщины там одинаковы. Есть такие, которых можно было бы

пометить, как тузов, а есть и простенькие, как шестёрки. Однако идея эта показалась слишком уж

циничной и пошлой. И вот все они перед ним. Пожалуй, некоторых женщин он без фотографий уже

бы и не вспомнил. Но карточки будто оживляют их. Вспоминаются голоса, жесты, улыбки,

интимные моменты. А вот уничтожь сейчас эти картонные квадратики, и у памяти не станет опоры.

Но ведь это – его жизнь. Какая-никакая, а жизнь. Впрочем, она была не совсем уж и плохой. Нет,

даже не так. Она была по-своему замечательна! Разве плохо, когда ты абсолютно свободен, ничем

не обременён, когда у тебя нет унижающего ощущения слабости и задолженности? То есть, в

сущности-то, это было здорово!

И откуда-то изнутри, кажется, из самой своей основы, Роман ощущает вдруг такой мощный

потяг к прошлому, что несколько минут сидит озадаченный. Да, да, да! Ему, без всякого сомнения,

хочется отступить в это своё прошлое, не смотря на то, что оно такое грязное и позорное!

Давно уже Роман инстинктивно отгораживается от прошлого. По возможности старается даже

заменить свои старые ботинки, рубашки, куртку. Особенно надёжной заменой кажется ему всё,

покупаемое женой. Но чёрный пакет – это категория отдельная, не заменяемая ничем. И

выбрасывать пакет уже не хочется. Ведь это теперь и не скроешь: женский мир вокруг – контурный,

неопределённый и туманный, каким сделала его встреча с Голубикой – медленно, день ото дня,

вновь набирает прежнюю плоть, цвет, голоса, осязаемость. Тускнеющее свечение холодноватой

Ирэн уже не мешает этому миру назойливо и соблазняющее дотрагиваться до души. Как много

оберегающего света потеряла жена в момент своего ночного признания в нелюбви! Да и он тоже

немало уменьшил его, всячески приглушая своё чувство, уравнивая его с чувством Ирэн. А тот его

внезапный спонтанный вопрос: «смог ли бы я «склеить» такую, как она, в ресторане» и вовсе на

какое-то мгновение отбросил Голубику в общую толпу. Но это мгновение отпечаталось в душе, как

древний след на камне. Королеву нельзя свергать с пьедестала даже на мгновение. Она после

этого уже не совсем королева. Теперь же, когда свечения жены остаётся всё меньше и меньше,

верность Романа держится уже не на любви, а на конструкции убеждений, что смотреть на сторону

103

нельзя, что это грязно и непорядочно. Однако конструкция есть конструкция, она ненадёжна и

зыобка. Вопреки закономерности, что со временем Судьбой начинает представляться и совершенно

случайный человек, Голубика, напротив, несмотря на их ещё «доисторическое» детское

знакомство, постепенно перемещается из категории «Судьба» в необязательную категорию

«случайность». Поэтому не раз уже, взглянув на Ирэн словно со стороны, Роман ловит себя на

странном недоумении: почему именно с этой женщиной, в этой квартире и этом городе, с этой

нудной работой на заводе, ему суждено прожить все свои дни до последнего? Разве это уже всё?

«Успокойся, это Судьба, ты же помнишь её замечательный синий прилив…», – говорит он себе,

пытаясь вернуться в налаженное русло, а глубинное «я» (второе, истинное «я», по определению

Серёги) провоцирует: «Да быть того не может, чтобы у тебя уже не было больше никого и

ничего…». Яд этого шипучего шёпота с пузырьками, как в шампанском, щекочет, подзуживает

кровь. «Конечно, – вкрадчиво наговаривает глубинное «я», – и в целомудренной семейной жизни

заключена вселенная, если погрузиться в неё полностью, да только дано ли тебе это? Твоё ли это?

Не заблуждаешься ли ты? Все люди живут по-разному. Мыслящий человек не довольствуется

лишь одной истиной, а идёт от истины к истине. А ты? Неужели тебе уже не надо ничего?»

В какой-то момент Романа удивляет то банальное открытие, что, живя новой жизнью, он ведь на

самом-то деле никуда не уехал, а остаётся всё в том же, покорённом им городе. И женщины,

которые его привлекали, находятся тут же, рядом. В конце концов, каждый мужчина имеет право

любоваться ими уже хотя бы потому, что они существуют. Разве не так? Эта небольшая внутренняя

сдвижка вроде бы невинна, но она поднимает первую волну мути в бутылке с дремлющим джином.

И тогда обнаруживается, что вся его размеренная жизнь с несколько церемонными визитами к

Лесниковым и с чтением умных книг – это лишь жизнь верхнего, внешнего благопристойного «я».

Пора, собственно, спросить себя и о том, на что нацелено его вроде как невольное, незаметное

и естественное самообразование? Однажды Голубика просто ставит его в тупик этим «зачем?» А

ему, чтобы не саморазоблачиться, не хочется отвечать на этот вопрос даже себе. Да понятно для