Плещущийся

Понедельник

Пробуждение было тяжелым. Вернее, пробуждения как такового не было. Было медленное осмысление себя в действующей реальности. Голос матери из просто набора звуков стал ощущаться сначала как эмоциональный односложный бубнеж, потом стали проступать какие-то слова, но пока еще без смысловой нагрузки. Со временем Щавель вычленил «опоздаешь» и «уволят». Второе слово было настолько страшное, что Серега сразу перестал его понимать, а вот с первым надо было что-то делать. Он открыл глаза и попытался встать. Монах-буддист, поселившийся в голове, тут же поздравил Серегу с подъемом, ударив ему в череп над правой бровью со всей силы, и продолжал бить с издевательским интервалом: оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер. Нащупал в кармане мобильник, долго смотрел в экран, сосредотачиваясь. Осознал, что зарядки осталось на два последних деления и что времени уже половина восьмого. Он опоздал на работу. Тошнило и хотелось в туалет. Кулек, которым вчера был символом добытчика, валялся возле входной двери. «Донес все-таки!» – с радостью бойца, вынесшего с поля боя командира, выдохнул Гоменюк. Радость закончилась, когда он стал осматривать себя. Руки были расцарапаны, ногти все в грязи, к одежде присохла какая-то зловонная жижа. Он доковылял до ванны, сдерживаясь, чтобы не блевануть, разделся, справил нужду, умылся, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало показывало человека неопределенного возраста с лицом зеленоватого цвета, красными воспаленными глазами, отросшей длинной щетиной, кустами покрывавшей щёки и шею, и со всколоченными отросшими вихрами. «Ничего, – подумал Серега, – отлежусь, супчика поем, и все будет хорошо». Он попил воды, но есть не стал. Во-первых, не лезло, во-вторых, некогда. Испачканные спортивные штаны и футболку он кинул в старенькую стиральную машину. Нашел в шкафу старые джинсы с оторванным задним карманом, надел. К ним для комплекта надел чистую черную в горошек рубашку, непонятно откуда взявшуюся. Ни он, ни мать такую бы не купили, скорее всего, у кого-то белье с балкона улетело, а мать подобрала. Такое иногда случалось. За вчерашнее перед матерью было стыдно. Такое появление домой было для Сереги далеко не дебютом, но совесть все еще сверлила его изнутри мерзким холодным буравчиком. Пытаясь сделать вид, что ничего особо страшного не произошло, Щавель небрежно брякнул:

– В кульке еда, возьми, если хочешь, – и кивнул головой в сторону входной двери.

– Сам возьми, – в тоне матери был такой жесткий протест, что Серега удивленно на нее взглянул. Обычно она, как человек пунктуальный, всегда старалась помочь сыну быстрее попасть на работу во избежание опоздания. Увидев его немой вопрос, она озвучила причину своего отказа: – Тебе туда кто-то насрал.

Серега похолодел. У них на работе бывали случаи, когда подшучивали над пьяными людьми, не без этого. Одному каску на голову надели, так он в ней всю дорогу домой пьяный ехал, другому кирпич в сумку подложили, а он пьяный и не заметил. Был случай, когда на денюжку разводили, но чтобы поиздеваться над человеком, да еще так цинично? Щавель, сдерживая рвотные позывы, подошел и заглянул в кулек. Там намокший хлеб вперемешку со стеклянными осколками плавал в желтоватой кашицеобразной лужице кабачковой икры. Облегченно выдохнув, бетонщик третьего разряда выкинул ныне бесполезный символ мужчины-добытчика в мусорное ведро и поспешил на работу.

В висках стучало, подташнивало, ломило спину после вчерашнего сбора картошки ненавистного мастера Триппера, но не это сейчас заботило Гоменюка. Была проблема куда как глобальнее. То, что он опоздал – факт свершенный, никуда уже от него не денешься. Теперь главное, какие последствия будут после этого факта. Вполне могло (именно на это и уповал молодой бетонщик), последствий и не быть. Существовал довольно-таки реальный вариант, которым Серега уже пару раз пользовался. Нужно было зайти на комбинат не через проходные, где служба охраны обязательно зафиксирует случай опоздания и передаст сей факт в контору цеха, а через дыру в заборе метрах в трехстах от проходной. Также большим плюсом являлось то, что с понедельника начинался капитальный ремонт в конвертерном цеху. Начало капитального ремонта – всегда хаос. Все ремонтные цеха собираются в одном месте, а это сотни, тысячи человек. Пока все свезут свое оборудование, расставят его по нужным местам, подключат его, огородят район действий, пройдет несколько часов. В таком хаосе легко на пару часов потерять одного человека. Главное, чтобы мастер Триппер и начальник участка не заметили, что Гоменюка с утра не хватает. Но у них сегодня свои заморочки – утверждение актов работ и прочих нормативных документов, с утра им будет не до подсчета собственных рабочих. За это время Серега переоденется на участке и добежит до конвертерного цеха, благо он рядом с их участком. О других вариантах развития событий Щавель пытался не думать. Они все заканчивались увольнением, а этого ему не хотелось больше всего. Потеря работы грозила очень большой бедой. За плечами у Сереги был ПТУ и специальность маляра-штукатура. Не считая практики в училище, по специальности тот не работал ни дня. На работу бетонщиком его устроила мать через знакомую, работавшей уборщицей в конторе цеха и упросившей жирную тетку из кадрового делопроизводства взять непутевого сынка её подруги на специальность без особых знаний и навыков. Так Серега Гоменюк и стал бетонщиком. Профессия трудная, но простая и понятная. Если демонтаж – подсоединился к компрессору, размотал шланги, надел наушники и антивибрационные перчатки, вставил в уши беруши, уперся молотком в бетон и руби его, пока металл не появится. Если монтаж – кидай лопатой цемент, песок, щебень, да носи ведра с водой к бетономешалке, а оттуда – готовый раствор к заготовленной опалубке, да води глубинным вибратором в серой жиже. В бетонщики брали всех подряд: и кривых, и косых, и тупых. Хотя и много нормальных пацанов без образования прошли эту школу, бригадирами потом стали, некоторые даже мастерами. Мастер Триппер, например, сам ведь из бетонщиков. Раньше был как все, а теперь забыл свои корни, теперь он им не чета, орет на Серегу Гоменюка и его коллег по поводу и без. Но даже такая работа, пускай с трижды ненавистным Триппером, Серегой считалась за великое благо, которое нельзя было потерять. Он вообще не очень был приспособлен к жизни, не умел разговаривать с руководством (да что там с руководством, частенько испытывал затруднения в коммуникативной сфере с незнакомцами и даже обслуживающим персоналом, типа продавцом в универмаге). Также Щавель не особо понимал, как и где нужно искать работу. Слышал о каких-то собеседованиях, но что говорить и как себя вести на них не имел ни малейшего понятия. А тут завод, тут коллектив, тут аванс в двадцатых числах и получка с восьмого по четырнадцатое. Тут в заводской столовой на первое суп гороховый, суп молочный вермишелевый, борщ и солянка, на второе лангеты, тефтели, отбивные, эскалопы, шашлыки, свинина, говядина с подливой, на гарнир рис, гречка, перловка, каша пшеничная, макароны, а ведь еще есть чебуреки с кефиром, беляши с ряженкой, булочки со сметаной, лимонные пирожные с компотом, каша манная, в конце концов, со сливочным маслом. Тут горячий стаж, хорошая по заводским меркам пенсия (особенно у тех, кто работал по первой сетке вредности) и, если повезет, путевка в санаторий у моря. Тут беспроцентные кредиты для трудящихся на продукцию, выпускаемую комбинатом. А самое главное тут – стабильность! Это слово любил подчеркивать директор комбинатом, а с его легкой руки подхватили его замы, потом начальники цехов и ИТР-овцы высшего звена, потом цеховые мастера, бригадиры и наконец, Серега Гоменюк стал воспринимать заводскую жизнь исключительно через успокаивающую призму этого понятия. И лишиться всего этого из-за какого-то опоздания? Невероятнейшая глупость! Серега ускорил шаг и почти бегом достиг трамвайной остановки.

Он ждал четырнадцатый трамвай. Во-первых, он не хотел рисковать сегодня удачей. А во-вторых, на трамвае № 14 до остановки «Прокатный Стан», где находился участок ремонтного цеха, был гораздо ближе. Вскоре вожделенный трамвай приехал, и опаздывающий бетонщик взволнованно тронулся в путь. Перед страхом увольнения отступало даже дикое похмелье, голова почти не кружилось, в висках стучало гораздо глуше и только живот слегка крутило и все время бросало в пот. Весело стуча по рельсам, трамвай домчал его до заветной остановки. Щавель вышел. Народу вокруг почти не было, только на лавочке перед остановкой сидело два счастливца – явно с ночной смены, – потягивающих пиво. «Пивка бы сейчас», – мечтательно прикинул Серега и даже зажмурился от нахлынувшего вожделения. Но на пиво, кроме желания, нужно было иметь время и деньги. Ни того ни другого у него не было. Он сглотнул едкую слюну, помотал головой, отгоняя заманчивое наваждение, и устремился в заветную дыру в заборе. Со стороны завода дыра выходила на заброшенное здание старой насосной станции с разрушенными стенами. Серега засунул голову в дыру, посмотрел по сторонам. Вроде бы никого не было. Он залез полностью, ускорил шаг и уже мысленно стал благодарить и четырнадцатый трамвай, и свою удачу, и благостного к нему сегодня бога Бахуса, как из-за стены у насосной станции на него бросилось что-то болотно-зеленое и с зычным басистым криком «Стоять!» схватило за шиворот.

– Капец, вертухаи, – обмирая, успел подумать Серега.

«Вертухаями» в народе называли службу охраны металлургического комбината. История этого слова была банальной. Металлургический комбинат был основан в конце девятнадцатого века и изначально представлял из себя трубный цех, две доменных печи, две мартеновских печи, три томасовских конвертора и несколько вспомогательных и ремонтных цехов. За годы советской власти завод начал развиваться как многопрофильное предприятие. С середины пятидесятых по конец семидесятых завод бурно разрастался. Появилось еще три доменных, новая мартеновская печь, прокатные станы и аглофабрика. Не в последнюю очередь все это появилось благодаря стараниям заключенных с условно-досрочным освобождением, так называемых химиков – зеков на вольном поселении, коих на строительство новых цехов пригоняли тысячами со всего Союза. Отбыв срок, многие оставались работать на заводе и пускали корни в городе N, тем самым меняя его генофонд и прививая следующим поколениям определенные лексические и морально-нравственные особенности. С тех пор прошло много лет, но обычных парней в камуфляже, зевающих на проходных, по привычке продолжали звать «вертухаями». Теперь же здоровенный мордатый с густыми черными усами «вертухай» лет сорока пяти держал Гоменюка за руку, а второй, молодой и рыжий, шлепал по его карманам в поисках не пойми чего. Быстро нашелся Серегин заводской пропуск, усатый отпустил молодого бетонщика и стал записывать шариковой ручкой в большой разлинееный журнал его фамилию, табельный номер, а потом, поглядев на свои поддельные командирские часы, и время. Тем временем рыжий всунул ошалевшему Сереге в рот какую-то трубочку и тоном врача-терапевта потребовал: «Выдыхай!» Выпучив глаза, Щавель выдохнул, рыжий посмотрел на прибор и поставил диагноз: «Ноль шестнадцать промилле». Усатый посмотрел на Серегу, покусал колпачок шариковой ручки, философски изрек: «Пациент скорее жив, чем мертв» и записал показатель прибора в ту же строку, куда до этого записывал Серегины данные.

– Мужики, не надо, – голос Щавеля срывался на умоляющий плач, – пожалуйста!

Мужики синхронно посмотрели на него равнодушными взглядами. Усатый, который, видимо, был главным в их паре, выдал:

– Хромай отсюда!

Серега растерялся. Он думал, что ему сейчас будут крутить руки, садить в машину (отчего-то обязательно с мигалками) и везти чуть ли не в прокуратуру, а тут вроде как его отпускают. От неожиданности он даже стал заикаться:

– Так э-это… а куда мне теперь?

Усатый молча развернулся и занял свое место в засаде за стеной насосной станции. Рыжий, видимо, ставший охранником недавно и пока еще сочувствующий рабочему классу, попытался сделать невозмутимый вид и неестественно фальшивым равнодушным голосом ответил:

– В контору твою отправим. Пусть там с тобой разбираются.

И окончательно потеряв интерес к Гоменюку, сжимая в руке прибор с трубочкой как боевое оружие, занял свое место в импровизированной засаде.

Залитый липким потом Серега добежал до бани. Как он и предполагал, кроме уборщицы-пенсионерки, равнодушной ко всему, не считая пенсии, зарплаты, внуков и выборов, в бане не было никого. Наспех переодевшись, он схватил свой монтажный пояс, каску и пулей вылетел по направлению к конвертерному цеху.

Возле конвертерного цеха бурлило грязное море из рыжих касок, брезентовых костюмов сварщиков и резчиков, мятых черных спецовок с логотипом комбината рабочих остальных профессий. Изредка в этой пестрой толпе акулами проплывали синие выглаженные костюмы и белые каски ИТР-овцев. Щавель привычно нырнул в это море, перемещаясь от стайки к стайке рабочих всех мастей, и очень скоро нашел рабочих своего участка, а главное: своей бригады, которая в лучах угрозы увольнения показалась ему почти что родной. Костян Логунов, Паша Тихоход и бригадир Кобчик сидели возле передвижного компрессора на груде скрученных шланг с видом Битлов, ждущих из сортира Ринго Старра перед концертом в Театре принца Уэльского. Костя оглядывал окружающих злым раздражительным взглядом, Паша Тихоход, положив руки на колени, отрешенно взирал на мир взглядом человека, который мысленно находится совсем в другом месте, а бригадир Кобчик Александр Иванович подкуривал очередную папироску. О последнем нужно сказать отдельно. Это был высокий широкоплечий мужик лет сорока пяти с простым крестьянским лицом и густющими рыжими усами. В усах неизменно тлела папироса «Прима» без фильтра, причем курил её Александр Иванович до тех пор, пока огонек помимо табака не начинал поджигать ус. Тогда бригадир Кобчик выплевывал остатки папиросы, чтобы через пять минут начать курить новую. Из-за привычки курить без помощи рук, держа папиросы только губами и усами, говорил Александр Иванович мало и нечленораздельно. Основным звуком, издаваемый его голосовыми связками был гортанный звук «’мля», шедший почти после каждого слова. В работе бригадир Кобчик умело использовал здоровый пофигизм и всегда ориентировался на главную аксиому хорошего исполнителя – не спеши выполнять приказ, пока не поступит второй. Бригаде такой подход нравился, и с авторитетом бригадира Кобчика кроме Костяна – да и то редко и по пьяни – никто не спорил.

Увидев подбегающего запыхавшегося Гоменюка, Александр Иванович затянулся и задал риторический вопрос:

– Где шляешься ’мля?

Серега принялся было рассказывать о своих злоключениях бригадиру и заинтересовавшемуся Костяну Логунову, которому не давал покоя вопрос, чем закончилась их попойка в субботу, но тут к ним подошел мастер Триппер и ревущим подгоняющим тоном указал на сегодняшний объект. На удивление ночная смена успела демонтировать старые двутавровые балки, к которым крепился ковш-печь конвертера, так что вместо ожидаемой рубки бетона всех свободных рабочих кинули на сборку новых балок. Две здоровенные балки затащили лебедками внутрь цеха, и теперь они стояли на деревянных подмостях, красуясь свежевыкрашенным ребром. Погрузчиком завезли несколько ящиков гаек размером с кулак и гроверов для сбора балок. Суть работы была простая: нужно было из двух коротких частей балки собрать одну длинную. Балки выставлялись по уровню в стык и скреплялись металлическими пластинами в районе ребра жесткости с обеих сторон с помощью болтов. Болты продевались в тридцать специально просверленных отверстий и затягивались гайкой с предварительно надетым для жесткости гровером. Затягиваться гайки, согласно технологии, должны были с определенным усилием, для чего был специально принесен полутораметровый динамометрический ключ. На ключе согласно технологическим нормам выставлялось усилие, и нужно было им крутить гайки до характерного щелчка. Щелчок обозначал, что гайка закручена до конца правильно. Технолог цеха поколдовал над ключем, регулируя что-то согласно бумажке, в которую поминутно заглядывал, и ключ под ободряющий рёв мастера Триппера: «Быстрее давай!» был вручен бригадиру Александру Ивановичу. Не мудрствуя лукаво, бригадой было решено, что менее физически развитые Серега Гоменюк и Паша Тихоход вставят болты, накинут гроверы, понаживляют гайки, а Костян Логунов и бригадир Кобчик будут их закручивать огромным тяжелым ключом и через каждые десять болтов меняться. Работа в принципе была не особенно сложная, фактором осложнявшим положение являлось то, что балки эти находились прямо посреди цеха и все обилие руководства разных мастей шастало в непосредственной близости. В этих условиях чувствуешь себя пони на арене цирка, перед таким обилием начальства придется пахать в поте лица. Пахать ни Щавелю, которого еще слегка мутило и крутило живот после вчерашнего отравления, ни его бригаде не хотелось, но выбирать не приходилось. Тем более контролировать процесс поставили мастера Триппера. Первая гайка была наживлена, бригадир Кобчик дуговыми вращениями начал крутить здоровенный ключ, все сильнее и сильнее в него упираясь в ожидании заветного щелчка. Но вместо ожидаемого мягкого щелчка раздался треск разрываемого металла. Ключ ушел на полметра вперед, а выжимавший его бригадир Кобчик по инерции полетел следом, больно стукнувшись коленками по нижнему тавру балки.

– Травма на производстве, – лаконично диагностировал Костян, наблюдая эту картину.

– Я тебе дам травму! – грозно огрызнулся Триппер, – Что там случилось?

Александр Иванович встал, потер ушибленную коленку, медленно осмотрел сначала ключ, потом потрогал гайку. Гайка внезапно легко прокрутилась. Бригадир Кобчик одним движением сорвал её с болта, посмотрел внутрь и проворчал:

– Резьбу сорвали ’мля!

Триппер медленно, как пробирку с кислотой, взял гайку, покрутил её сначала слева направо, потом справа налево. Суть проблемы от этих манипуляций не уменьшилась. Он испуганно оглянулся в поисках знакомых, с кем можно было бы обсудить событие, но вокруг были исключительно незнакомые инженеры и начальники, – все по должности гораздо выше Триппера.

– Еще одну крути, – приказным тоном прогудел Петр Петрович, решивший потянуть время на принятие решения.

Теперь уже за ключ взялся Костян. Через минуту и вторая гайка с характерным треском была сорвана.

– Бог троицу любит, – беспомощно оглядываясь, уже не таким приказным тоном просипел Триппер.

Прошла минута, и третья гайка присоединилась к двум своим сестрам, не выдержавшим технологической дефлорации. Так и не заметив с кем можно было обсудить произошедшее, Триппер схватил одну из гаек и ринулся на поиски решения проблемы.

– А нам чё делать ’мля? – справедливо возмутился бригадир Кобчик.

– А вы крутите, не останавливаетесь, – Петр Петрович Петряковский даже в условиях гипотетического наказания за испорченные гайки продолжал следовать всезаводской доктрине о том, что рабочий не должен простаивать. Александр Иванович пару секунд поматерился. Его примеру последовал Костян. Свои пять копеек вставил Щавель, и лишь Паша Тихоход, склонив голову влево, задумчиво витал в неизвестных облаках. Начали крутить. Результат был прежний. Работа оказалась не такой уж и простой. Ключ весил прилично, и с непривычки вытянутыми руками – да ещё с усилием – крутить было достаточно тяжело. Решено было меняться через каждые три гайки: сначала крутят бригадир с Костяном, затем Серега с Тихоходом. На четвертом круге к сборщикам прибежал мастер Триппер с единственным знакомым человеком, которого смог найти – с профоргом цеха Рафаилом Михайловичем Загрушевским. Казалось бы, странно, что мастер на производстве обращается за помощью в технологическом процессе к профоргу – человеку, чья должность не подразумевает технических знаний. Но не все так просто было в цеху обслуживания металлургического оборудования. Рафаил Михайлович Загрушевский был не просто профорг. Его вообще можно было характеризовать фразой «не просто». Было Загрушевскому сорок восемь, и подготовку к своей профессиональной деятельности он начал с семи лет. Сначала он был в начальной школе командиром октябрятской звездочки, потом вожатым пионерской ячейки, затем комсоргом класса, затем комсоргом в группе механико-металлургического университета, тогда же он начал учебу в школе марксизма-ленинизма, которая сулила ему гораздо больше перспектив, чем университет. Если бы Рафаилу Михайловичу Загрушевскому сказали, что он интуитивно выбрал тот же путь, что и Жора Грек, а именно – работать как можно меньше, он бы отмел это предположение, как абсолютно ложное. И даже самому себе не признался, что так оно и есть. Он двигался по партийной карьерной лестнице с усердием стахановца, и никто никогда не мог упрекнуть его в лености и праздности. Идеология как таковая никогда его всерьез не интересовала, важны были только возможности, которые предоставляла партия. Из своего коммунистического опыта он вынес два главных вывода. Первый – за тобой всегда следят товарищи. Второй следовал из первого – для того, чтобы товарищи были довольны, нужно изображать активность. А это у него получалось прекрасно. Будущее сверкало всеми радужными красками победы коммунизма и попахивало заманчивым запахом развитого социализма, где ему, Загрушевскому, будет отведена не последняя роль. Но начались девяностые, и неожиданно для Рафаила Михайловича советская власть закончилась. Начался бурный этап быстрых заработков и легких денег у его номенклатурных коллег по партии. Загрушевский, стараясь не отставать от бывших соратников по партии, тоже попытался урвать свой кусок пирога, но внезапно оказалось, что изображения активности для успеха в коммерции и бизнесе недостаточно, нужно было действительно уметь что-то делать. Такого подвоха от судьбы Рафаил Михайлович не ожидал. Несколько лет он перепархивал из одной фирмы, возглавляемой его бывшим единопартийцем, в другую, пока всей новообразованной элите города не стала ясна его полная бесперспективность как трудовой единицы. В конце концов, он обрел пристанище в месте, где смог проявить годами наработанные возможности – стал профоргом в цеху обслуживание металлургического оборудования. Задача, поставленная ему начальником цеха, была противоположной обязанностям любого профорга, но вполне понятной, а также весьма выполнимой бывшим коммунистом. По версии начальника цеха, рабочий должен больше работать и меньше выделываться. Вместо того, чтобы объяснять трудящимся цеха их права (а главное, преимущества членов профсоюза) или бороться за улучшение условий трудовой деятельности, Загрушевский пугал их очередными волнами кризиса (захлестнувших, с его слов, металлургический комбинат), вероятным сокращением цехов с последующей чисткой кадров и толпами безработных за стенами завода, которые спят и видят как бы занять место несговорчивого рабочего. Именно в цеху обслуживания металлургического оборудования распустился ярким цветком самый главный талант Рафаила Михайловича – создавать активность, ничего при этом не делая. С видом занятого человека он разъезжал по участкам цеха, собирал еженедельные собрания, на которых записывал в кожаный ежедневник данные сначала всех чернобыльцев, потом афганцев, затем аллергиков, доноров, сирот, семейных с детьми. Для чего была нужна эта информация, никто не знал. Сам же Загрушевский таинственно отвечал, что это влияет на составление графика отпусков. Хотя на самом деле этот график придумывали мастера участков, исходя из внутриучастковых симпатий. Либо, как пример, Рафаил Михайлович мог потратить неделю на поиск человека, который смог бы сыграть на позиции опорного полузащитника в цеховой футбольной команде. Это с учетом того, что команду цеха на постоянной основе представляли всего лишь два молодых любителя футбола. Остальную его часть составляли мужики от двадцати до пятидесяти лет, которые решили откосить рабочую смену под спортивным предлогом, иногда приходивших на игру с перегаром и в заводских ботинках. У команды не было ни формы, ни бутс, ни болельщиков, ни состава – в общем, ничего, кроме веры профорга цеха. Средним показателем команды обычно был счет 8:0 в пользу других заводских команд. Помимо футбольной команды, Загрушевский курировал еще бригаду художников, единственным шедевром которых был плакат на здании конторы, гласящий: «Цех обслуживания металлургического оборудования – движение, опережающее мысль!» Также он курировал собрания ветеранов цеха. Что и говорить, дел у профорга казалось очень много, поэтому времени рассмотреть жалобы маляров, работающих полгода на объектах первой сетки, а получавших по третьей, катастрофически не хватало. В разговорах с трудящимися Рафаил Михайлович использовал старые комсомольские приемы, пытаясь внушить слушателям невольное уважение к себе тем, что звал всех руководящих людей города уменьшительно-ласкательными именами. Начальника РОВД – полковника милиции – называл Санёчек, мэра города Юрцом, секретаря горсовета Эдиком, главврача больницы Петюней. Такими же панибратскими именами звал всех начальников цехов, городских депутатов и бизнесменов. Причем никто и никогда не видел Загрушевского в компании этих людей и даже слыхом не слыхивали, чтобы эти люди вообще знали о его существовании. Тем не менее, прикрываясь чужим авторитетом, Рафаил Михайлович успешно внедрял в цеху политику непосредственного руководства и достаточно скоро стал если и не замом начальника цеха (для зама все-таки нужно было обладать опытом и знаниями инженера), но кем-то вроде адъютанта, правой руки. Только с его благословления человек с рациональными и не очень предложениями попадал в кабинет начальника цеха, хотя в производственных вопросах профорг был ни бум-бум. И именно с таким человеком и решил посоветоваться мастер Триппер в решении насущной проблемы.

Загрушевский деловито обошел балки, оглядел бригадира Кобчика и всех его коллег, потребовал показать ему динамометрический ключ. Костян Логунов на вытянутых руках протянул ему ключ. Рафаил Михайлович поцокал языком, провел средним пальцем с золотой печаткой по хромированной поверхности ключа и вопросительно посмотрел на Триппера. Непонятно было, какие выводы сделал из увиденного профорг. Триппер нетерпеливо протянул ему гайку с сорванной резьбой. Загрушевский неопределенно произнес: «мда-а», надул щеки и уставился на гайку. Триппер уставился на профорга. Бригадир Кобчик, пыхтя папиросой, уставился на Триппера. Костя Логунов вопросительно уставился на бригадира. Серега Гоменюк устало уставился на Костю. Паша Тихоход, склонив голову, уставился в потолок. Так прошла минута. Поняв по затянувшейся тишине, что от него ожидается какое-то решение, профорг еще раз произнес «мда-а» и важно выдал:

– Тут нужно со специалистом консультироваться.

Триппер глупо кивнул, поняв, что помощи от Рафаила Михайловича как с козла молока, и заискивающе спросил:

– А нам что делать?

Этим «нам» мастер Петряковский вдруг неожиданно для самого себя посадил себя в одну лодку с бригадой бетонщиков. Почуяв, что здоровенный мастер морально упал, профорг тут же постарался дистанцироваться от проблемной ситуации и невозмутимо бросил:

– А вы крутите, не останавливаетесь, – и, ретируясь, добавил: – Пойду, скажу специалистам.

Теперь вместе с бригадой матерился и мастер Триппер. Под его неусыпным надзором бетонщики закончили рвать резьбу гаек первого ящика и дисциплинированно перешли ко второму. Вскоре пришло время обеда. Все кроме Щавеля отправились подкрепиться в заводскую столовую. Причин на это у Сереги было три. Во-первых, у него не было денег на обед. Во-вторых, после вчерашнего отравления ему кусок в горло не лез. Ну и в-третьих, после физических упражнений с динамометрическим ключом живот его окончательно скрутило. Он рванул в угол цеха, где было помещение туалета, залетел туда и скоропалительной курицей-наседкой, кряхтя, уселся над выложенным коричневой плиткой отверстием в полу. Кроме Сереги в помещении находилось несколько мужчин и неожиданно пожилая уборщица, явно пенсионерка. За годы мытья туалетов уборщица потеряла всякое стыдливое ощущение половой дифференциации и ориентировалась только на расписание, которое велело убирать туалет каждые два часа. Сейчас она ритмично била шваброй с намотанной грязной тряпкой по пяткам мужчин, стоящих плечом к плечу возле наклонного желобка из белого кафеля. Серега стеснительно склонил голову в каске так, чтобы не было видно лица, и попытался скрыть от бессовестной уборщицы локтями и коленями свой унизительный процесс.

– Жрёте без меры, потом срёте без памяти, – конкретно ни к кому не обращаясь и ни на кого не глядя пророчески угадала уборщица, расписалась на листике графика уборки и вышла.

Чтобы Серегу случайно не припахали к какой-либо случайной работе, Гоменюк после посещения туалета тихонько слинял из цеха и затаился возле заводской столовой, поджидая свою бригаду. Вскоре бригада вышла сытая и сонная. Кобчик с Костяном блаженно закурили послеобеденные папиросы. Но вскоре следом вышел Триппер и перебил работягам кайф: мол, из-за большой очереди и так долго в столовой простояли, в цеху могут хватиться, что никто не собирает балки вот уже сорок минут, поэтому наказал курить на ходу и бегом марш в цех. В очередной раз пришлось подчиниться.

Бригада вернулась в цех с надеждой, что за это время найдется хоть один умный человек, до которого дойдет, что рвать резьбу на гайках в данном случае не выход из сложившегося положения. Особенно сытой бригаде не хотелось тягать тяжеленный ключ на полный желудок. Но, к сожалению, пока такого человека не обнаружилось. Еще полтора часа прошло в режиме умышленной деформации промышленных метизов. Триппер куда-то бегал, кого-то искал, кому-то звонил, но в первый день ремонта у каждого были свои цели и задачи, и спасение утопающих не входило в круг обязанностей инженерно-технических работников руководящего звена. Приходилось только уповать на обещание профорга Загрушевского найти специалиста, который поможет с решением заковыристой задачи. И ведь не подвел Рафаил Михайлович! Преследующее его по жизни ощущение, что товарищи всегда бдительны и всегда за ним следят, не позволило ему нарушить слова, сказанные перед коллективом, пускай даже нижестоящим по заводской номенклатурной лестнице. Профорг словно Адъютант Его Превосходительства, высоко подняв голову, торжественно вел за собой начальника цеха обслуживания металлургического оборудования номер четыре Корзона Валентина Валентиновича.