Плещущийся

– Елена Петровна, вот хочу с Вами посоветоваться относительно судьбы этого молодого человека.

За четыре года, что Елена Петровна мыла полы в конторе, советовались с ней всего один раз: женщина из бухгалтерии спрашивала, как правильно нужно топить котят. При этом ссылаясь одновременно на неустроенность домашнего быта, не позволяющего выращивать наследие любимой кошечки, случайно полученное из-за не вовремя закрытой входной двери, и тонкую душевную организацию, которой претило умертвлять Божьих тварей, явно намекая на то, чтобы уборщица взяла на себя эту нелегкую миссию. Услышав, что сам начальник цеха хочет с ней посоветоваться, уборщица стала по стойке «смирно» и вылупила глаза. Между тем Корзон продолжал:

– На него пришла бумага. Он опоздал на работу, да еще был с перегаром, – при этих словах Серега дернулся, пытаясь снова ввернуть про допустимое количество промилле, однако не стал. Во-первых, он уже понял, что прерывать начальника нельзя, а во-вторых, по выражению лица уборщицы догадался, что вряд ли его информация будет оценена по достоинству. Услышав вторую фразу начальника цеха, Елена Петровна сделала лицо еще страннее, а глаза вылупила на максимум, абсолютно не понимая, что от неё хотят. Валентин Валентинович, видимо, это понял, поэтому следующую фразу сказал медленным вкрадчивым тоном, выделяя тоном нужные слова:

– Но мальчик хочет исправиться, стать газорезчиком и работать дальше в нашем цеху. Как Вы считаете, его нужно уволить или не надо увольнять?

«Не надо увольнять» Корзон произнес с особым нажимом, почти по слогам, чуть наклонившись к лицу уборщицы и пристально глядя ей в глаза. До той, видимо, дошло, что от неё ждут ответа, она как-то судорожно сжалась и, глядя в потолок, сдавленно просипела со странной интонацией, по которой было непонятно, то ли она считает, что нужно дать Гоменюку второй шанс, то ли просто повторяет услышанную часть фразы:

– Не надо увольнять.

Валентин Валентинович удовлетворенно выпрямился, видимо, большего от уборщицы не стоило и ожидать, и опять заложив руки за спину, направился в противоположную сторону коридора, не забыв добавить: «Два – ноль!» Серега удовлетворенно засеменил за ним. Уборщица еще какое-то время постояла «смирно», потом шумно выдохнула, глаза приобрели нормальный размер, она удивленно посмотрела по сторонам, как бы спрашивая у стен, а что это вообще было, но не найдя ответа, смочила в ведре тряпку и продолжила затирать до дыр линолеум.

Корзон стремительно несся по коридору, действие начало его всерьез захватывать. Заходить в кабинеты и отвлекать людей от работы из-за нехватки драматизма не хотелось. Все-таки Валентин Валентинович четко понимал, что он в первую очередь начальник цеха, а лицедейское амплуа не более чем хобби. Походив по коридору взад-вперед с семенящим за ним то ли еще бетонщиком, то ли уже газосварщиком, Корзон все-таки дождался, когда в одном из кабинетов хлопнула дверь, и ринулся на звук. Щавель нехотя ломанулся за ним. Он не понимал, сколько нужно голосов от «коллектива», дабы его характеристика была полной, но счет два – ноль считал весьма комфортным. Звук хлопающей двери издал какой-то низенький, щуплый, с какими-то пубертатными усиками инженеришка лет тридцати пяти в стираных джинсах, в мелкоклетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами и огромными на фоне субтильного тела очками в роговой оправе. В руке инженеришка нес огромный чертеж, безрезультатно пытаясь сложить его складочкой к складочке. При виде сего очкастого несуразия Валентин Валентинович сбавил шаг и уже степенно и вальяжно преградил инженеришке дорогу, и поставленным голосом обратился:

– Сергей Николаевич, – тут глаза за очками инженеришки стали размерами с очки, видимо, начальник цеха весьма нечасто обращался к нему по имени-отчеству, – помоги мне с проблемой. Тут на мальчика, – Корзон ткнул пальцем в сторону будущего газосварщика, – пришла бумага, что он опоздал на работу, да еще и был с перегаром, – Серега даже не дернулся напомнить про ограниченное количество промилле: комфортный счет позволял особо не суетиться, да и, честно говоря, ожидал он от щуплого инженера пролетарского сочувствия. – Парень вроде неплохой. Вот не знаю, оставить его или нет. Как думаешь?

Инженеришка, все еще копавшийся в огромной простыне чертежа, даже не взглянул в сторону Гоменюка и неожиданно басом выдал:

– Уволить на хрен!

И не меняя тона, начал что-то втирать начальнику цеха про то, что капремонт они делают по старым чертежам, еще за 1964 год, а он точно знает, что в ремонтируемом цеху три года назад провели новый кислородопровод, и при демонтаже колонн по старым чертежам может произойти авария.

Всего этого Серега Гоменюк уже не слышал. «Уволить на хрен» звучало многократно у него в ушах надрывным скрежетом. Как этот мелкий додик мог такое ляпнуть? Как вообще на совершенно незнакомого человека можно взять и сказать «уволить на хрен»? Как можно такое сказать на молодого, побритого, расчесанного человека в нарядной рубашке и штанах? На абсолютно трезвого! Это же все равно, что взять человека и убить. Вот ты есть, а вот «уволить на хрен» и тебя уже нет. Ты же сам стоишь и выглядишь как чмо какое-то в своей застиранной рубашке и идиотских очках, тебя самого уволить на хрен нужно, чтобы контору не позорил. Кто дал право этому дрыщу решать судьбу человека? И не просто человека, а уже без пяти минут газосварщика. Правильно говорит бригадир Кобчик, что все низенькие мужики говнистые.

Пока Серега переживал внутри себя страшную обиду, нанесенную дрыщеватым инженеришкой, последний успел поведать о своей проблеме начальнику цеха, получить от того руководящее указание и ретироваться обратно в свой кабинете, все так же барахтаясь в складках чертежа.

– Два – один, – с интонацией судьи из телешоу произнес Корзон.

Серега расстроился. Так все хорошо начиналось, такой прекрасный перевес в два голос был утрачен из-за какого-то дрыща невразумительного. А Валентин Валентинович не унимался. Он уже вошел в актерский раж и ему срочно были нужны второстепенные персонажи, дабы завершить финальный отыгрыш. И тут в контору потный и запыхавшийся забежал Триппер.

Сердце Сереги ёкнуло. От Триппера можно было ожидать чего угодно. Он явно прибежал в контору по делу, но увидев в коридоре такую неожиданную пару, как нерадивый бетонщик и начальник цеха, остановился в недоумении. Что на Гоменюка пришла бумага от службы безопасности, он знал еще вчера, но вид явно довольного начальника его смущал. Тут, очевидно, было что-то нечисто. По-хорошему в таких случаях провинившегося рабочего увольняют с волчьей записью в трудовой. Все это занимает пять минут и происходит в кабинете начальника. А тут они стоят вдвоем в коридоре без свидетелей, видимо, о чем-то беседуют. О чем они могут беседовать? А вдруг этот придурок рассказал, что видел в сарае у мастера цеховую ручную лебедку? Сердце Триппера ёкнуло. От Гоменюка можно было ожидать чего угодно. Петряковский был хитер, не зря же он столько лет продержался мастером, не за знания и опыт его тут держали, в конце концов (в этом вопросе Триппер себя не обманывал), а за умение держать нос по ветру. И сейчас несло чем-то непонятным. Гоменюк посмотрел на него как-то неодобрительно и испуганно, а Корзон с видимым удовольствием, даже улыбнулся. «Ох, не к добру это», – подумал Триппер. Обычно начальник цеха гоняет его в хвост и гриву, а то и вовсе специально издевается. Вот как вчера, когда заставил его бегать по пролетам и узнавать, чем занимаются люди, которые даже не в его подчинении. Максимально собравшись и призвав всю свою хитрость и находчивость, толстый мастер подошел к странной парочке.

– Петр Петрович, хорошо, что ты здесь, – рабочие моменты уже не особенно интересовали Корзона, он уже предвкушал кульминацию вынесения вердикта и несся к ней как скорый поезд, попутно привлекая к сцене всех возможных актеров, не важно, желавших того или нет. – С твоего участка работник?

– С моего, – еще не понимая, в какую сторону клонит начальник, Триппер выбрал тактику односложных ответов.

– Как ты знаешь, пришла бумага на работника твоего участка, – Валентин Валентинович подчеркнул слово «твоего», как будто в том, что Щавеля поймали в рабочее время с перегаром, виноват был Триппер, – За такое я увольняю не думая, но парень обещает исправиться, хочет стать газорезчиком, – Серега обреченно закивал. – Вот ты, как мастер участка, как считаешь, нужно с ним поступить?

Триппер завис на несколько секунд, вытер платочком пот, струящийся по лбу. Оперативная память его мозга разбирала алгоритмы двух вариаций, каждая из которых не давала стопроцентно верного решения. Если сказать, что Гоменюка нужно за такое уволить, начальник цеха может позже ему припомнить, что тот раскидывался трудовыми ресурсами, особенно в тот момент, когда в цеху дефицит газосварщиков. Еще этот придурок Гоменюк может из мести рассказать про ручную лебедку, якобы украденную во время демонтажа в прошлом году. А если сказать, что его нужно оставить, то мало ли – вдруг этот придурок Гоменюк снова нажрется и опоздает (а вероятность этого очень велика), и тогда начальник цеха припомнит, что дебила в цеху оставили из-за поручительства мастера Петряковского. Триппер прикусил губу, глаза его бегали по сторонам, как бы показывая, что работа мозга зависла на этапе: «Блин, что же делать, что же делать?» Наконец его процессор нашел правильный ответ, и Петр Петрович выдал спасительный ответ:

– А пусть трудовой коллектив решит, что с ним делать!

Корзон посмотрел на жирного мастера с ненавистью. Во-первых, тот затягивал сцену, а во-вторых, использовал аргумент, который уже был использован начальником цеха, а подобный наглый плагиат не придает сцене ничего, кроме пошлости.

– Ты и есть трудовой коллектив, – сквозь зубы с нажимом процедил Валентин Валентинович, – скажи свое мнение.

Серега, почувствовавший колебания участкового мастера, интуитивно понял, что молчать больше нельзя:

– За меня уже два человека проголосовали, – нагло вклинился он в разговор начальства.

Корзон глянул на него неодобрительно, зато глаза Триппера блеснули надеждой.

– Кто? – быстро спросил Петряковский. От ответа на этот вопрос зависело, найдет ли он правильный выход из ситуации или нет. Нужно присоединяться либо к большинству, либо к авторитетам, подсказывал ему его опыт руководителя среднего звена. Тут самое главное – понять: авторитеты в большинстве или нет.

Но начальник цеха не дал шанса мастеру разобраться в этом вопросе:

– Не важно. Два человека проголосовали за Гоменюка, один против. Твой голос?

Триппер сглотнул, снова начав перебирать варианты, но тут за его спиной раздался шум открывающейся двери, ветер донес с улицы запах бензина и доменных выбросов. Со словами «там еще оле-гу-нар-соль-скья-ер…» в контору цеха зашел профорг Загрушевский в сопровождении того самого ненавистного Сереге Андрея Мищука в красной футболке с логотипом его любимого английского клуба.

Молодой бетонщик в этот момент потерял больше нервных клеток, чем он терял за всю свою жизнь. Интуитивно он догадался, что начальник цеха разыгрывает какую-то игру. Если бы он хотел уволить молодого бетонщика, то давно бы уже это сделал. И несмотря на все подыгрывания Сереги и сердобольного женского персонала, игра эта грозилась закончиться трагедией. Увидев Мищука, Триппер рванул к нему, как утопающий к спасительному кругу:

– Вот представитель трудового коллектива нашего участка, пусть он свое слово скажет.

Серега подумал, что вовсе Мищук никакой не представитель, а просто мудак перекачанный. Но идея Триппера пришлась по вкусу начальнику цеха. Запахло кульминацией. Но прежде чем перейти к ней, Корзон попутно сыграл роль бдительного начальника:

– Почему не на работе?

За Мищука ответил профорг Загрушевский:

– Это капитан нашей цеховой футбольной команды. В пятницу начинается внутризаводской турнир по футболу, нужно срочно собрать команду. Андрей этим займется.

И добавил чуть сконфуженно:

– А то займем, как в прошлом году, последнее место в комбинате за неявку.

Интересно, мелькнуло в голове у Сереги, какое место может занять команда, которую собирают за четыре дня до соревнований?

Но Корзона ответ профорга удовлетворил. Он оглядел всех стоящих в коридоре и без персональной конкретизации обратился:

– Нам нужно решить судьбу этого парня. На него пришла бумага, что вчера он был задержан службой безопасности за опоздание, да еще в состоянии алкогольного опьянения.

Загрушевский первым неодобрительно зацокал языком. Он давно знал слабость начальника цеха к театральным эффектам и сейчас всячески старался ему подыграть.

– Но! – Валентин Валентинович назидательно поднял вверх указательный палец, – парень просит его простить. Говорит, что исправится, мечтает стать газорезчиком.

«Ага, бля, мечтаю», – подумалось Сереге.

– Мы, как трудовой коллектив, должны решить, что с ним делать. За него уже отдали два голоса и один голос против, – продолжал начальник цеха.

– Кто? – спросил Загрушевский. Триппер даже втянул лоснящиеся щеки и скрежетнул зубами от любопытства.

– Не важно, – отмахнулся Корзон, – я хочу услышать ваши мнения.

И Валентин Валентинович выразительно посмотрел на профорга, тот, в свою очередь, вопросительно взглянул на Триппера. Жирный мастер глазами какающей собаки уставился на Мищука. Щавель переводил взгляд с одного на другого и, наконец, остановил взгляд на Мищуке.

«Блин, ну ты же такой же работяга, как и я, – мысленно взывал к любителю английского футбола Серега, – ну не будь говном, скажи, что я нормальный и нужно меня оставить. Ну, пожалуйста. Пожалуйста».

Но Мищук не внял молчаливой мольбе своего коллеги. По тому, как он нахмурил брови и сжал губы в упрямую линию, Щавель понял, что ничего хорошего он о себе не услышит. Серега отключил слух на первом же предложении, как только до него донеслось словосочетание «конченый алкаш».

Он вдруг представил себя камышом. Вот он стоит одиноко на речке, все остальные камыши поломала детвора на дымовухи, а он чудом уцелел. Стоит он, значит, возле берега и наблюдает за миром. Видит, как лягушки квакают, раздуваясь пузырями; видит, как мальки из икры вылупляются; видит, как утки над рекой пролетают. Видит, как детвора купается, как они на тарзанке раскачиваются и падают спинами вперед, не дотянув до того места, где глубже всего. Видит, как вечером в сумерках на «шестерках» приехала парочка, видит, как они пили вино из бумажного тетрапака, а потом залезли по пояс в воду и там решили совокупиться. Причем так близко к одинокому камышу, что тот видит, как к ноге парня пиявка присосалась. Видит камыш, как приехала на речку компания, как долго пили водку и горланили песни, а потом два мужика поддерживая друг друга под руки, стараясь выглядеть более трезвыми друг перед другом, залезли по грудь в реку. Один долго натужно справлял нужду, а второй в метре от него все плескал воду себе на лицо, пытаясь чуть освежить оковы водочного опьянения. Видит камыш, как ночью падают звезды над рекой, а их отражение еще стремительней и прекрасней. А еще Серега слышал из песен, что камыш должен шуметь. Но представить себе этого не мог. Как и того, что то, что он называет камышом, на самом деле рогоз. Эх, так хорошо было стоять и представлять себя камышом. Камыш никто не уволит, никто не обругает «конченым алкашом», никто не заставит быть газорезчиком. Стой себе, шуми потихоньку, наблюдай за миром.

Представляя себя камышом, Щавель вдруг понял, что в реальном мире (том, что непосредственно в конторе цеха обслуживания металлургического оборудования номер четыре), ненавистный Андрей Мищук стоит молча и смотрит на него. То же самое делают начальник цеха, профорг и мастер участка. Серега осознал, что от него чего-то ждут, но не понимал чего. Поэтому он ляпнул сиплым голосом первое, что пришло ему в голову:

– Газорезчиком… это самое…

Фраза должного эффекта у аудитории не возымела. Корзон, не глядя на Серегу, словно его тут не было и не его судьба решалась, объявил:

– Два – два. Петряковский, твое слово.

Триппер с благодарностью посмотрел на Мищука. После слов адепта здорового образа жизни он уже знал, какой ответ будет правильным и не повлечет за собой критики со стороны начальства.

– Я за то, чтобы Гоменюка уволить, – не глядя на обвиняемого, буркнул толстый мастер.

«Ах, ты сука! – подумал Серега, – Я же у тебя, козла, полдня в огороде горбатил за сраные ботинки и ватники. Ты мне, козляра, личную жизнь испоганил, а теперь еще и трудовую».

– Три-два, – продолжал начальник цеха и, повернувшись к Загрушевскому, спросил, – Рафаил Михайлович, что скажете?

У Сереги дрожали колени. Это был его последний шанс. «Ну, хоть ты окажись нормальным человеком», – взмолился про себя Щавель. Профорг по-отечески глянул на него, потом перевел взгляд на начальника цеха, напустил на себя мрачный вид и назидательным менторским тоном, выработанным еще с советских времен, произнес:

– Прогульщикам и пьяницам не место в нашем цеху!

Корзон согласно кивнул. Пьеса стремительно неслась к финалу. Оставался последний монолог судьи, объявляющего вердикт:

– Итак, – Валентин Валентинович сделал паузу, – трудовой коллектив сказал свое слово. Мой голос уже ничего не решает, даже если бы я отдал его за этого человека, – Серега отметил, что он для начальника цеха больше не мальчик, не парень и даже не газорезчик, а какой-то нейтральный человек, – все равно счет был бы четыре – три против Гоменюка. А значит, – он повернулся к Сереге, приподнял подбородок, затем торжественно и сурово с левитановской интонацией финишировал: – Ты уволен. Иди в бухгалтерию за расчетом.

И пока Серега стоял с полными глазами слез и осмысливал произошедшее, окружавшие его мужчины разошлись, каждый радуясь чему-то своему. Начальник цеха радовался, что прекрасно сыграл такую любимую роль судьи. Загрушевский радовался, что хорошо подыграл вышестоящему начальству. Триппер радовался, что прикрыл свою жопу не только голосом Мищука, но и голосом профорга. Мищук радовался, что так порицаемый им неправедный образ жизни справедливо наказан.

В бухгалтерию за расчетом Гоменюк не пошел. Он выскочил на улицу, бесцельно побрел подальше от здания конторы. Его душили слезы. Как такое могло с ним произойти? Ведь он сделал все правильно. Неужели это все из-за трамвая, который ехал со стороны тринадцатого маршрута? Да нет, не может быть, трамвай был без номера, да и маршрут заканчивал в другом месте. Тогда почему? Это все проклятый Мищук виноват! Если бы он не начал поливать Серегу говном, тогда бы и Триппер с Загрушевским проголосовали за него. И тем более начальник цеха проголосовал бы «за». Это Серега точно почуял, Корзон с ним играл, но не по-садистски в кошки-мышки, чтобы потом уволить, а по-другому. Вроде как учитель с нерадивым учеником – преподал бы ему урок, пошугал немного, да и простил бы, оставил в цеху. Ну, сделал бы газорезчиком, ничего страшного. Еще непонятно, что сложнее: всю смену на отбойном молотке дырынчать или в пылюке металл резать. К тому же у газорезчика тариф заработной платы точно больше, чем у бетонщика. А теперь что уже рассуждать. Как вообще можно быть такой гнидой, как Мищук? Серега ему что, жить помешал? Помешал ему отжиматься на турнике, пить свои долбанные БАДы (которые он рекламировал перед всем участком), помешал кататься на велосипеде или спать по девять часов? Ну не хочется тебе бухать – не бухай. Какие проблемы? Беги сразу с работы домой, запрись там как бирюк, уткнись в телевизор, где показывают спортивный канал, и смотри свой конченый футбол, пока вся жизнь не пройдет. Зачем мешать жить другим? Что это за потребность такая, если у тебя чуть-чуть что-то стало получаться лучше, чем раньше, обязательно лезть со своими никому не нужными советами, а тем более назиданиями к другим. Да, Серега любит немножко выпить после работы. А что, он не имеет права, что ли? Расслабляться тоже нужно. Вон врачи говорят, что нельзя держать все в себе, а то либо инфаркт получишь, либо рехнешься. Тем более на свои честно заработанные деньги. Ладно, пускай не всегда на свои, но когда надо, он может и долги отдать, а может вообще угостить хорошего человека по доброте душевной. Вон, Гендальфа в воскресенье угощал. Потому что по-человечески нужно к людям относиться. Никто, блин, не идеален. Нужно как-то понимающе относиться друг к другу. А не называть человека в присутствии начальника цеха алкашом конченым. Даже если человек разочек оступился, не нужно сразу же тыкать в него пальцами или увольнять. Нужно выслушать, понять, какой это человек (а человек этот окажется хорошим и душевным!), может слегка пожурить за проступок, а потом обязательно простить и помочь стать лучше.

Серега шел куда глаза глядят, поминутно сплевывая от возмущения и досады в доменную пыль, щедро покрывавшую асфальт и траву. Через полтора часа ноги незаметно для обладателя вынесли Серегу на еще недавно родную остановку «Прокатный Стан». Очень хотелось поделиться своей бедой с бригадой. Больше было не с кем. Мать вряд ли поймет все правильно, начнет сразу винить во всем сына, а тут и без неё настроение препаршивое. На свой рабочий участок Щавель решил не ходить, он легко мог там столкнуться с Триппером или того хуже Мищуком. А их видеть Серега сейчас хотел меньше всего. До конца смены оставалось часа три. Несостоявшийся газорезчик решил скоротать их сидя в тени куста акации, находившегося рядом с заводской оградой. В начале четвертого через проходные повалили первые люди. Серега знал по опыту, что это те люди, которым не нужно было мыться в бане. По заводским меркам получить такую должность считалось все равно, что вытянуть счастливый билет. В бане не мылись люди, которые в условиях завода оставались чистыми: кладовщики, инструментальщики, табельщики, дежурные электрики или водопроводчики, в чью смену не случилось ЧП, халявщики и халтурщики всех мастей и калибров, пользующиеся особым расположением старших мастеров или начальников смен. Большинство рабочих, переступивших проходную, сразу же направлялись в трактир «Маргарита» – большое питейное заведение, отделанное белым пластиком. «Сегодня же зарплата», – вспомнил Щавель, и нос его тотчас же отчаянно зачесался, а рот наполнился едкой слюной. Наконец, спустя еще минут сорок, показались люди с Серегиного участка. В том числе и его бригада в неполном составе, уверенно и целеустремленно словно спартанцы, шедшая в трактир «Маргарита». Серега рванул к ним. В тот момент они казались ему такими родными, такими близкими. Увидев лицо своего коллеги, бригада остановилась, вопросительно ожидая новостей. Щавель решил про свою примету в счастливый трамвай умолчать и начал свой рассказ сразу с того места, где начальник цеха предложил трудовому коллективу конторы проголосовать за дальнейшее Серегино будущее и два человека (он не стал уточнять их должности) сразу же распознали в нем нормального адекватного сотрудника. Затем срывающимся голосом он рассказал про сволочной поступок безымянного дрыщеватого инженеришки. Когда дошла очередь до подлости гниды Мищука, Серега не выдержал и расплакался. Бригада была явно удивлена, хоть удивление и вызвали скорее слезы коллеги, чем вполне вероятное увольнение. Костян Логунов матернулся, бригадир Кобчик обозначил свои эмоции звуком: «Ё-ё, ’мля!», Паша Тихоход привычно молчал, но смотрел сочувственно, прекрасно понимая, что в вероятном будущем вполне может разделить участь коллеги. После Серегиного рассказа бригада минутку помялась, как бы отдавая дань сочувствия коллеге, а потом Костян справедливо резюмировал:

– Ну, что теперь делать? Идем, накатим, хуже уже не будет.

Все, включая Серегу, согласно закивали. Бригада, теперь уже в полном составе, переступила порог трактира «Маргарита». В помещении находился бар и двенадцать широких деревянных столов в обрамлении таких же широких деревянных лавок, за которыми могло расположиться до восьми человек. Однако, несмотря на весьма значительную пропускную способность заведения, в данный момент все двенадцать столов были занятыми самыми разными компаниями рабочего люда от восемнадцати до шестидесяти пяти лет. Бригаду бетонщиков такое положение дел не смутило. В дни зарплат подобные аншлаги в питейном заведении привычное дело. Благо на дворе было лето – вместо того, чтобы сидеть в шумном прокуренном баре, можно провести время на природе за неторопливым и обстоятельным разговором. Коллеги купили в трактире три бутылки водки, двухлитровую бутылку «Тархуна», пять пластиковых стаканчиков (четыре под водку и один под «Тархун») и шесть пирожков с горохом. С Сереги как с пострадавшего деньги не брались, трудовая солидарность в бригаде Александра Кобчика поддерживалась на достаточно высоком уровне. Шесть пирожков на четверых объяснялось простым фактом: Паша Тихоход не закусывал. Однажды по телевизору он увидел передачу о купировании опьянения разными кислотами, жирами, белками и углеводами, и по-новому, теперь по-научному, открыл для себя народную мудрость – закусь убивает градус. Паша был достаточно прижимист в средствах, поэтому вывел для себя весьма логичную закономерность, которой и придерживался: если не закусывать, опьянение придет раньше и держать будет дольше. Однажды в том же трактире «Маргарита» он чуть не устроил скандал, когда продавщица после купленных Пашей 150 грамм водочки придвинула ему закусить блюдце с нарезанным дольками лимоном, входившими в стоимость водки. Тихоход, просмотревший передачу пребывая, как всегда, в астрале, естественно, не запомнил ни необходимой концентрации лимонного сока, ни дозировки витамина С, нужной для снижения алкогольной интоксикации. Единственный вывод, который он сделал – лимон забивает действие водки. Поэтому когда он увидел жест продавщицы, он решил, что та просто хочет на нем нажиться, подсунуть ему лимон, чтобы Пашу не «вставило» и он купил себе еще 150 грамм водки. Это был тот нечастый случай, когда окружающие слышали Пашину речь. Он вытаращил глаза, тыкал в злополучное блюдце пальцем и выкрикивал слово «лимон», как выкрикивают «пожар». К сожалению, в тот момент среди посетителей заведения не нашлось ни одного человека, который мог бы разгадать в крике Тихохода последствия научно-познавательной телепередачи. Пашу посчитали дошедшим до состояния «белой горячки». Такое в трактире бывало. Не часто, но бывало. Потому бетонщика, пострадавшего от бремени знаний, взашей выпихнули из заведения.

Недалеко от трактира «Маргарита» был небольшой пустырь, на котором с незапамятных времен лежали штабелями бетонные плиты где-то на уровне коленей. Вот на этих плитах, предусмотрительно положив под седалища картонки (профилактика простатита и геморроя), и расположилась бригада бетонщиков. По сложившейся традиции, выложив незамысловатую закуску на заранее приготовленную газету, бригадир налил всем по первой. Первая, согласно заводским обычаям наливалась по «Марусин поясок» – то есть до верхней горизонтальной линии пластикового стаканчика. Первый тост надлежало говорить старшему. Бригадир Кобчик выплюнул окурок «Примы», подпаливающий ему ус, посмотрел на Серегу и торжественно, но поучительно пробубнил:

– Ну, эта, ’мля… Ничо страшного… Все будет хорошо, ’мля!

Серега все сердцем прочувствовавший искренность тоста, одобрительно буркнул: «Быть добру!», выдохнул и махом залил в себя содержимое стаканчика.

Волна добра и теплоты захлестнула почти мгновенно. Может, потому, что он с утра ничего не ел. Может, потому, что весь день он был на нервах и эмоционально истощен. Может, потому, что он находился в компании близких людей (которые, на минуточку, бесплатно его угощали, что весьма значительно влияет на волну добра и теплоты, особенно на теплоту). Может, и вовсе по совокупности всех вышеперечисленных факторов.

После третьего «Быть добру», когда Костян с бригадиром Кобчиком закурили, а Паша Тихоход уже с немигающими стеклянными глазами сел мимо своей картонки, Серега с надеждой спросил у бригады, что же ему делать дальше.

– Иди с мамкой в контору, ’мля, – посоветовал бригадир Кобчик, – Пусть порыдает, ’мля.

– Можно с мамкой, – начал фонтанировать идеями Костян Логунов, – а можешь еще раз завтра сам прийти. Корзон же суд устраивал, вот ты к нему придешь такой, типа, с этой, как её… эпиляцией…

– Апелляцией, ’мля! – авторитетно поправил бригадир. Он тоже время от времени смотрел «Час суда» и был знаком с некоторыми юридическими терминами.

– Точно! – продолжил Костян, – И такой, начинай ему наращивать понятия, типа, я без цеха не могу, я к вам каждый день ходить буду, пока вы меня не вернете на работу, я всё осознал, я теперь другой человек, вы меня не узнаете, я вообще через пару лет стану в своей бригаде бригадиром…

– Хуедиром, ’мля, – укоризненно прервал коллегу бригадир Кобчик. У Александра Ивановича была небольшая особенность: по мере опьянения в нем просыпался поэтический дар. Но почему-то все слова он рифмовал исключительно с матюгом из трех букв.

– Иваныч, та это, типа, для Корзона, – примирительно забуксовал Костян.

– Тогда ладно, ’мля, – согласился Александр Иванович.

Щавелю совет понравился. Окрыленный надеждой, он схватил свой стаканчик и по привычке огласил тост: «Быть добру!». Бригада его единодушно поддержала. Паша Тихоход молча попытался сесть на плиту, но промазал и, обдирая спину о бетонный край плиты, медленно уселся прямо на землю. Поднимать его ввиду бесперспективности не стали. Методом неоднократного эксперимента бригадой было установлено, что чем ниже Паша Тихоход к земле, тем меньше водки на него нужно тратить. Костяна в этот день прорвало на дельные советы. Он припомнил, что сейчас идет набор в частную фирму, занимающуюся промальпинизмом, и с Серегиным опытом его заберут с руками и ногами. «Всё то же самое, только высоко» – объяснил он специфику работы. Потом он припомнил, что с сентября начинается всезаводская программа «Молодежь-2007», означающая, что завод будет обязан набрать свежие кадры из молодежи. Обычно это выпускники ПТУ, но частенько по программе устраивались случайные люди, необязательно с дипломами и удостоверениями. Заводской отдел кадров работал по старому, еще советскому принципу: сказали набрать 500 новых сотрудников, значит, набрали тех, что были в дни старта программы. Куда девать людей без опыта работы, это уже не проблема отдела кадров. В конце концов, всегда нужны бетонщики, монтажники, маляры, слесари третьего разряда, работающие по принципу «принеси-подай». И это не считая Цеха Здоровья и Благоустройства, в который брали всех кривых, косых, сирых, убогих и прочих юродивых. Там опыт в принципе не нужен: ямки для саженцев копать, бордюры красить или деревья белить любой сможет. По словам Костяна выходило, что даже если вдруг Серегу уволят, он может пойти работать промальпинистом или вообще через месяц обратно устроиться на завод, только в другой цех. Бригадир Кобчик тоже поддержал молодого коллегу, сообщив, что в гастроном возле его дома требуются грузчики. Паша Тихоход медленно, как старый ржавый автобот, из позы на корточках сидя трансформировался в позу эмбриона лежа. Дело было обычным – это означало, что Паше больше не наливать, ведь он достиг своего самого блаженного состояния, нырнул в какую-то свою личную волну, где хорошо и спокойно. Остаток водки был допит втроем. Плескаясь в волне добра и теплоты Серега Гоменюк уже не чувствовал страха перед будущим. Как можно бояться чего-то, когда тебя окружают такие замечательные, добрые, умные, понимающие люди, которые всегда помогут хорошим советом и в случае трудности протянут (скорее всего) руку помощи? Ему хотелось обнять каждого, рассказать какие они молодцы, как он их ценит и уважает. Но бригадир Кобчик пьяных объятий не любил, Костян когда пьяный – дерзкий, не факт, что ему это понравится, а Паша, находясь в своем уютном мирке, вряд ли уже способен осознать всю сердечность Серегиных признаний. Наконец водка закончилась. Костян, Серега и бригадир Александр Иванович были уже весьма нетрезвыми, но еще достаточно разумными и прямоходящими. Самый адекватный из коллег, естественно, им оказался бригадир Кобчик, собрал пустые бутылки и стаканчики в пакет, всем видом демонстрируя, что банкет удался, но пришло время его завершить. Однако Логунов достигнул состояния, которое Серега называл «дерзким», а сам Костян идентифицировал как «удаль молодецкая в момент осознания, что один раз живем», а потому выдвинул контрпредложение: