Плещущийся

Валентин Валентинович был степенный, малоподвижный человек лет пятидесяти с невозмутимым выражением лица в тонких очках. Белая его каска с логотипом цеха чистотой и отсутствием царапин резко контрастировала с грязными, пыльными касками рабочих, как его цеха, так и цеха, в котором производился ремонт. На начальнике ЦОМО-4 была новая серая спецовка не по размеру с немного закатанными рукавами и штанинами. Из нагрудного кармана спецовки деловито выглядывали блокнот и две ручки. Специально для него уставшими и потными Костяном и бригадиром Кобчиком было устроено показательное выступление с динамометрическим ключом и последующим изувечиванием гайки. Начальник цеха взял горячую от технологических унижений и издевательств гайку, внимательно осмотрел резьбу. Еще одну гайку поднял Загрушевский, снова выдал «мда-а» и замолчал, понимая, что сейчас время монолога его начальника. Не выдержав такой театральной паузы, Триппер недоуменно поглядывал на первых лиц цеха, а потом как бы в знак солидарности поднял гайку и, морально сгруппировавшись, уставился на неё, исподлобья наблюдая за реакцией начальства. Наконец Корзон, не меняя выражения лица, спросил:

– Технологу с конвертерного показывали?

Триппер как школьник, которому задали вопрос, на который он знает правильный ответ, выпалил:

– Я искал. Его нет.

– А где он? – Валентин Валентинович буравил глазами Триппера и хоть и был в два раза меньше толстомордого мастера, создавалось впечатление, что смотрит он на него сверху вниз.

– Он где-то на объекте. – Скороговоркой прогудел мастер самую многократно повторяемую и ненавистную для начальства, но такую логичную и действенную отмазку для любого подчиненного.

Ни один мускул не дрогнул на лице начальника ЦОМО-4. Он побуравил Триппера, оглядел потные лица бригады Кобчика, поводил взглядом по сторонам, уставился куда-то вверх, в район подкрановых балок, где синим лихорадочным светом возникали сполохи электросварки.

– Петр Петрович, – кивнул в сторону бликов Корзон, – а что там твои люди делают?

Триппер, который помимо бригады Кобчика должен был контролировать выполнение работ еще нескольких бригад, но застрявший здесь с ненавистными гайками, сперва растерялся, потом быстро нашелся:

– Сейчас узнаю! – И, тряся жирным телом, понесся к ведущей наверх лестнице.

Валентин Валентинович перевел взгляд на Серегу и компанию:

– Чего стоим, ребята?

Александр Иванович Кобчик ошалело, словно не веря своим ушам, спросил:

– Так это ’мля… а чё нам теперь делать ’мля?

– Ну, крутите пока, – последовал приказ главнокомандующего цехом.

Матерясь, но уже про себя, Кобчик наживил новую гайку, Серега и Паша Тихоход в четыре руки стали вращать ключом до характерного лязга. Не успели они сорвать и двух гаек, как вернулся Триппер. С огромным чувством облегчения человека, которого миновала ответственность, радостно улыбаясь, он выпалил весьма удачный ответ на заданный начальником вопрос:

– А это не мои люди!

Ответ Корзона явно не удовлетворил. Начальник цеха с прищуром ковбоя, тянувшегося за кольтом, еще раз глянул буравчиком в глаза запыхавшемуся мастеру и медленно с издевающейся расстановкой спросил:

– Так, а что они там делают?

Триппер обмер, не ожидая такого коварства, но сразу нашелся, понимая, что в данной ситуации нужно действовать по старой схеме:

– Сейчас узнаю! – И снова ломанулся к лестнице, тряся жирными боками.

Корзон холодно посмотрел на сплетение рук Гоменюка и Тихохода на динамометрическом ключе, еще раз осмотрел гайку и обратился к своему адьютанту:

– Организуй технолога!

Профорг тут же ринулся выполнять приказ, а начальник цеха, еще раз оглядев потную, тяжело дышащую бригаду, заложил руки за спину и с невозмутимым видом ретировался.

Казалось бы, впервые за весь день бригаду Кобчика никто не контролировал. Воспользовавшись моментом, бригадир с Костяном Логуновым закурили, Щавель устало присел на деревянный ящик, переводя дыхание, а Паша Тихоход остался стоять рядом с ключом, задумчиво глядя в потолок. Но счастье длилось весьма недолго. Через десять минут прибежал запыхавшийся Триппер. Растерянно огляделся и, тяжело дыша, удивленно прогудел:

– А где… эти?

– Ушли ’мля, – доходчиво обрисовал ситуацию Кобчик.

Петр Петрович покрутил вспотевшей головой, восстановил дыхание и мгновенно вернулся к своим базовым настройкам:

– А чё сидим? Давай, крутите!

Тут уже вполголоса матернулась вся бригада, кроме Паши Тихохода. Но даже он оторвал взгляд от потолка и посмотрел на мастера взглядом, в котором читалась вся невысказанная матерная лексика. Крутить продолжили.

Без десяти два Загрушевский привел цехового технолога. В это время бригада собиралась на автобус, что отвезет их к участковой бане. Технолог увидел ящики изуродованных гаек и пронзительным фальцетом завопил. Вопль его был долог и насыщен ненормативными лексическими пассажами. Вкратце его пятиминутная тирада заключалась в констатации трех тезисов: а) вокруг одни дебилы (этот тезис был повторен раз двадцать, видимо, чтобы дебилы его окончательно усвоили); б) если гайка рвется, значит, либо неправильно выставлено усилие ключа, либо не та гайка, что по версии технолога является выводом очевидным и элементарным; в) за испорченную цеховую собственность кому-то придется заплатить. Услышав про расплату, Триппер округлил глаза, поджал толстые губы и возмущенно посмотрел на бригадира Кобчика. Александр Иванович стоял возле балки, зажав рыжими усами неизменную папиросу. Он снял спецовку и остался в одной майке. Пот струями стекал по его лицу и шее, мышцы рук от тяжелой работы набухли, выступили синие вены. Он спокойно встретил возмущенный взгляд Триппера, устало посмотрел на технолога и справедливо подытожил:

– Заебали, ’мля!

После чего развернулся, кинул на плечо спецовку и пошел к цеховому автобусу. Следом за ним, бормоча что-то злое, шел Костян Логунов, за ним, тяжело вздыхая, плелся Серега Гоменюк. Завершал процессию молчаливый и задумчивый Паша Тихоход.

Автобус привез рабочих на баню. Серега долго стоял под струями душа. Казалось, горячая вода смывает с него не только сегодняшний пот, но и обиды с неудачами последних дней. Он почти уверился, что утреннее происшествие с вертухаями не более чем недоразумение. Ведь он так ловко попал в конвертерный цех, что никто и не заметил его опоздания, да и на работу он ехал на трамвае № 14! И пускай объяснение было не совсем логичным, но молодому бетонщику очень хотелось в него верить. Верилось в него минут пятнадцать. А затем в баню зашел Триппер, уничижающе посмотрел на обнаженного Серегу и гулко прогудел:

– Гоменюк, завтра утром едешь в контору цеха, – и ехидно добавил, – Сигнал на тебя поступил.

У Серега выступил холодный пот. После безжалостных слов мастера вся его блистательная гипотеза о собственной везучести рухнула. Он медленно вытерся, надел белье, присел на лавку и долго таращился на повешенное в шкафчике мокрое полотенце. Нужно было искать выход из ситуации. Недолго думая он подошел к Костяну Логунову и бригадиру Кобчику. Рассказал им и про то, как копал картошку у Триппера; и про то, как Жора Грек подсунул ему палёную водку; и про то, как вертухаи поймали его возле дыры в заборе, из-за чего теперь его вызывают в контору цеха. Коллеги сочувственно выслушали и дали почти единогласный совет:

– На жалость дави, ’мля, – авторитетно пыхнул папиросой Александр Иванович.

– На третьем участке работал мужик сварщиком, – начал поучительную притчу Костян Логунов, – так он после получки на неделю ушел в запой. Через неделю пришел без больничного, без объяснительной, его тут же хотели уволить по статье с волчьей записью в трудовой книжке. А он не будь дураком – привел в контору жену и двух детей трех и пяти лет. Те как устроили втроем вой: ой, вайдод, да что же это происходит, единственного кормильца – пусть дурака и пьяницу – увольняют, да мы же по миру пойдем! И я с ним разведусь, и детей отдадим в интернат, и судьбы четырех людей навсегда будут поломаны. А сварщик так подошел к Корзону и торжественно говорит: «Валентин Валентинович, мне без ЦОМО не жить!». Корзон от такой речи чуть не прослезился и не уволил мужика, – тут Костян вздохнул. – Вернее, уволил, но уже через месяц, когда тот снова после зарплаты в запой ушел.

Кроме мамы других близких родственников у Сереги не было, но вести маму в контору, тем более просить, чтобы она там плакала и умоляла начальника цеха не увольнять её непутёвого сына, было слишком унизительно.

– Про мать-одиночку скажи, ’мля, – словно прочитав мысли коллеги, влез с советом бригадир Кобчик, – типа, ты у неё единственный кормилец, ’мля.

Про единственного кормильца бригадир, конечно, загнул, мать все-таки работала и могла себя мало-мальски обеспечить сама, но мысль Сереге показалась дельной. Если давить на жалость, то нужно использовать все аргументы.

– А еще скажи, что хочешь овладеть смежной профессией, скажи, что мечтаешь выучиться на сварщика – продолжал генерировать идеи Костян, – Корзон любит, когда один человек владеет несколькими профессиями.

– Ага, ’мля, – мрачно подтвердил Александр Иванович, – когда пашешь один, ’мля, как целая монтажная бригада, а получаешь как бетонщик, ’мля.

– И вообще, винись, что, типа, сделал ошибку, но хочешь все исправить, – Костяна так и несло дельными советами, – Так и скажи: «Дайте мне второй шанс, и я покажу себя!»

Бригадир Кобчик согласно кивнул и выпустил густой дым из ноздрей.

Наслушавшись добрых советов от коллег, Щавель слегка приободрился. Визит в контору цеха уже не казался таким страшным, ощущение неотвратимости увольнения слегка потупилось. Тем не менее, внутренне напряжение осело где-то внизу живота противным комом. Хотелось выпить, чтобы расслабиться. Но, во-первых, выпить было не за что, а во-вторых, голос разума в кои-то веки нашептывал, что лучше сегодня воздержаться от возлияний. После советов бригады Серега понимал, что в контору нужно явиться вымытым, причесанным, в чистой выглаженной рубашке и вообще произвести впечатление человека весьма положительного, которого только стечение нелепых обстоятельств выбило из позитивной трудовой колеи.

Стараясь не смотреть в сторону трактира «Маргарита», расположенному в ста метрах от проходной, пока еще бетонщик дошел до трамвайной остановки. По прихоти судьбы первым подошел трамвай № 14, в котором на удивление было достаточно свободных стоячих мест. Обычно в это время, когда в цехах заканчивается первая восьмичасовая смена, трамваи ходят забитые битком. Серега счел это добрым знаком. В четырнадцатом трамвае ехали люди с усталыми, но спокойными лицами, особо не толкаясь и как следствие не ругаясь и не матерясь. За окнами трамвая ярко светило августовское солнышко, птички щебетали весёлыми трелями, молоденькие мамочки группками по несколько человек толкали яркие коляски, бегали ободранные, но довольно упитанные собаки, жизнь казалась простой и приятной. Серега точно знал, что если сейчас выпить хотя бы бутылочку пива, волна добра и теплоты сразу накроет его глотка с пятого. Но делать этого никак нельзя. Пытаясь отвлечься от соблазнительных мыслей про пиво, он стал обдумывать завтрашнюю речь перед начальником цеха. А матери о случившемся он решил не говорить. Не стоит её огорчать раньше времени, да и честно говоря, не хотелось выслушивать от неё справедливые упреки. Вдруг завтра все обойдется, тогда и вовсе нужно будет забыть эту историю как дурной сон.

Серега добрался домой. Матери не было, сильно его это не удивило. Она редко сидела дома, предпочитая совершать либо промышленные рейды по вечерним рынкам города N, либо обсуждая с подругами со двора перипетии телевизионных сериалов и шоу. Щавель заглянул в холодильник, нашел там кастрюлю с борщом, разогрел его и с аппетитом съел. С удивлением поймал себя на мысли, что за последние несколько дней он впервые полноценно питается. После еды он достал из комода почти новые туфли, нашел в бельевом шкафу чистую белую рубашку и черные штаны, в которых он был на выпускном в школе, и тщательно выгладил их. Это был хитрый ход – такой парадный наряд всем своим видом кричит, что человек, который его носит, трудолюбивый и ответственный, а не какой-то прогульщик и алкаш. После всех приготовлений Серега решил посмотреть телик, но уже через минуту просмотра какого-то случайным образом выбранного комедийного сериала, на него навалилась такая усталость, что глаза закрывались сами собой. Сказывались и недосыпание последних дней, и плохое питание, и картошка Триппера, и паленая водка Жоры Грека, и долбанный тяжеленный динамометрический ключ, и гайки с сорванной, мать их, резьбой. Молодой организм пытался компенсировать все издержки последних дней, и погрузил своего обладателя в такой крепкий сон, что тот не слышал ни шум телевизора, ни приход матери. Когда Щавель открыл глаза, за окном были сумерки. Но не те тревожно-красные облачно-нахмуренные вечерние сумерки, а легкие, с пробивающимся из-за горизонта ярким светом свежие утренние сумерки. Мать посапывала в соседней комнате, настенные часы показывали без пяти минут пять утра. Оказывается, он проспал почти двенадцать часов. Зато сейчас он свеж и бодр, и готов во всеоружии к новому дню. Дню, когда решается его заводская карьера.

Вторник

В контору Щавель собирался ехать к восьми утра. Времени было более чем достаточно, поэтому он не спеша принял душ и наконец-то побрился. В полшестого утра проснулась мать. Вчера, увидев спящего Серегу, она первой мыслью подумала, что сынок опять нажрался, но не почувствовав запаха перегара, была приятно удивлена, что сын спит днем, да еще и трезвый. Думала, тот проснется к ужину, но увидев, что Серега спит как убитый и не реагирует на шум от её хлопот, решила сына не будить. Увидев сегодня сына бодрого и выбритого, мать обрадовалась и приготовила завтрак на двоих. Серега поел, мысленно отрепетировал свою речь начальнику, оделся, обулся и выехал навстречу судьбе.

Уже в семь утра нарядный бетонщик стоял на трамвайной остановке. Народу было мало: те, кто выходил в первую смену, уже уехали, а людей, работавших вне завода, в их поселке было немного. Щавель решил подстраховаться: сегодня он поедет в контору только на трамвае № 14. От сегодняшнего разговора в конторе зависела не только его карьера, а может быть, еще и судьба, потому рисковать нельзя было категорически. Однако нужного трамвая долго не было. Серега пропустил один ТРИНАДЦАТЫЙ, потом еще один, а четырнадцатый так и не приезжал. Начался небольшой нервный мандраж. Он уже успел нарисовать себе в мозгу картинку, как все сегодня происходит идеально: он едет до конторы в трамвае № 14 и заходит в контору нарядно одетый. В беседе с начальником признает, что опоздал, просит дать ему второй шанс, которым он обещает сполна воспользоваться. И в качестве жеста доброй воли требует отправить его на курсы овладения смежной профессией. Естественно, после такой речи у начальника не останется другого выхода, как простить Серегу. И теперь в таком, казалось бы, гениальном плане вдруг ни с того ни с сего начинает сбоить самый первый и самый легкий пункт – поездка на трамвае.

Прошло еще минут семь. Четырнадцатого трамвая все не было, зато показался трамвай с противоположной стороны. Щавель почти уже приуныл, думая, что это очередной ТРИНАДЦАТЫЙ. Но когда трамвай, бодро звеня, подъехал к остановке, оказалось, что номера у него вовсе нет. Вместо него пыльное лобовое стекло украшали две таблички. Первая состояла из слова «учебный» и большой буквы «У» в красном треугольнике. Вторая табличка информативно сообщала, что трамвай идет в депо. В депо – это Сереге было по пути. Раз на трамвае нет номера, то технически он не считается ТРИНАДЦАТЫМ, хоть частично и движется по его маршруту. С этой легкой мыслью он заскочил в красное электрическое средство передвижения. И уже будучи в салоне, убедился, что это никакой не ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай. Людей было немного, но агрессивности, подозрительности, скудоумия, злобы, так присущих лицам, проезжающим в проклятом трамвае, не было. Это был обычный народ, в обычное время едущий по обычным делам. У Сереги отлегло. Первый пункт плана можно было считать выполненным.

В назначенное время провинившийся бетонщик был в конторе. Контора представляла из себя одноэтажное здание в виде буквы «П». В одном крыле находились кабинеты с угрожающими надписями «Табельная», «БОТ», «Бухгалтерия», «Техника Безопасности», в другом крыле находились кабинеты инженеров и большая классная комната с настоящей школьной доской и партами, в которых проходили курсы повышения квалификации, а также проводились собрания для ИТР-овцев цеха. Вход в здание был посередине, напротив него располагался кабинет профсоюзной организации, которую единолично представлял Рафаил Михайлович Загрушевский, рядом с его кабинетом находилась приёмная начальника цеха, пройдя которую можно было попасть в святая святых цеха обслуживания металлургического оборудования номер четыре – кабинет начальника цеха. Щавель минуту потоптался у входа, еще раз про себя произнося свою пламенную речь, выдохнул и сосредоточенно потопал в приёмную. Там его встретила приятная круглолицая женщина лет сорока в деловой белой блузе и черной юбке – секретарь начальника цеха. Она была замужем за бригадиром монтажников с Серегиного участка, поэтому весьма сочувствовала обычным работягам. Узнав причину неожиданного появления нарядного бетонщика, она велела ему присесть пока в коридоре на стул и ждать, когда его вызовут. То ли торжественный Серегин вид в хорошей одежде, то ли сочувствие рабочему элементу заставило её выйти из приемной в коридор к нему и вполголоса посоветовать:

– Говори, что все осознал и обещаешь исправиться.

Серега тут же лихорадочно закивал, мол, конечно, так и собирался. Секретарша внимательно глянула ему в глаза, одобрительно кивнула и вернулась к своему столу, на котором стоял старенький монитор и несколько дисковых телефонов.

Ждал Серега вызова около двух часов. За это время в приемную в очень быстром темпе заходили и выходили инженера и мастера со всех участков цеха. Что поделаешь, начало капитального ремонта – это всегда суета и беготня, приходилось терпеливо сидеть и ждать, когда начальник закончит решать все рабочие моменты и снизойдет до личности проштрафившегося бетонщика. Наконец из приемной послышался мелодичный голос секретарши:

– Гоменюк, зайди.

Серега вытер внезапно вспотевшие ладони о брюки и быстрым шагом рванул через приёмную в кабинет начальника. Корзон Валентин Валентинович в сером костюме и строгих очках сидел в коричневом кожаном кресле за огромным однотумбовым дубовым столом и внимательно читал какие-то документы. На Щавеля он даже не взглянул. Серега, не дождавшись визуального контакта, подождал полминуты, но скоро понял, что если молчать, неловкость только усугубится и пересохшими губами прошелестел:

– Здрасьте!

Корзон глазами провел до конца страницы и лишь потом вопросительно глянул на растерявшегося бетонщика поверх стекол очков:

– Ну, рассказывай!

Сказано это было так резко и в смысловом плане непонятно, что Серега растерялся. Что именно нужно рассказывать? Он ведь репетировал только ту пафосную часть, где признает свои грехи и требует второго шанса, а тут, оказывается, нужно начинать с какого-то рассказа. А если начинать, то с какого места? Или может, начальник цеха ждет рассказа о чем-то совершенно другом? А если о другом, то о чем?

– Я вот… пришел, – запинаясь и все еще не понимая, что нужно говорить, Щавель неуверенно начал, – меня это… сказали прийти…

– Фамилия? – резко перебил Серегино блеяние Валентин Валентинович.

– Гоменюк! – выпалил бетонщик, радуясь, что наконец-то понимает вопрос начальника.

С края стола Валентин Валентинович поднял сероватую бумагу, провел пальцем по невидимому списку, остановился в центре листа, глянул на Гоменюка, потом опять на лист, как бы сверяясь, совпадает ли Серегино изображение с написанным. Серега замер, выпучив глаза и выпятив грудь в праздничной рубашке, будто благодаря этому телодвижению впечатление у начальника цеха сложится гораздо благосклоннее.

Видимо, маневр нужного эффекта не произвел, потому что Валентин Валентинович произнес быстро и резко: «Уволен!» и снова уставился в бумаги.

Щавеля сначала парализовало, колени стали ватными и начали подрагивать, в животе стало пусто и холодно. Затем его пробил холодный пот, но зато вместе с ним вернулся и дар речи:

– Да как же? Да я же… это… не надо… подождите… я же все сделал… трамвай же… – в испуге мысли его предательски метались, не давая ему найти ту самую правильную, с которой можно начать осмысление ситуации.

Корзон молча рассматривал молодого человека, наблюдая за его растерянностью. Но нужно отдать должное Сереге – не зря он готовился. Как буксующий трактор в грязном болоте ненужных слов и эмоций, Гоменюк все-таки выгреб на твердую грунтованную дорогу стратегически заготовленных фраз и выпалил, хоть и слегка сбиваясь от волнения, в лицо начальника цеха всю свою пламенную речь.

Эх, не знал Серега, что в юности Валентин Валентинович Корзон мечтал стать актером и даже думал поступать в театральный. И только большой конкурс отпугнул будущего начальника цеха обслуживания металлургического оборудования номер четыре, а потому по совету родителей он пошел в механико-металлургический техникум и в результате стал тем, кем стал. Но в душе Валентин Валентинович всегда оставался актером и всегда примерял на себя различные роли. В молодости он пытался быть героем-любовником, но маленький рост этому немного препятствовал. Тогда он переключился на мужской образ Золушки, эдакого героя-работяги, засучив рукава идущего к своей мечте по карьерной лестнице. Роль эта весьма Валентину Валентиновичу удалась. Хоть он не получил за неё никакой кинопремии, зато со временем получил должность начальника ремонтного цеха, а в городе N это считалось весьма неплохой карьерой. Теперь же, будучи в занимаемой должности, Корзону нравился образ строгого, но справедливого начальника, отца всех рабочих цеха, наставляющего своих – зачастую нерадивых – деток на путь истинный и одновременно отважного командира всем своим заместителям и прочим инженерам. Особенно начальнику цеха нравилось телешоу «Час суда», где мужественный судья с суровым и понимающим лицом несет юридическую справедливость в телемассы. И когда Серега Гоменюк закончил свою сбивчивую и пламенную речь, начальник цеха решил примерять на себя полюбившийся образ.

– То, что ты все осознал и хочешь исправиться – это хорошо. Смежной профессией овладеть хочешь – это правильно. В цеху не хватает газорезчиков…

Щавель тут же согласно закивал, мол, согласен быть хоть газорезчиком, хоть подводным сварщиком, только не увольняйте!

– Но! – Валентин Валентинович поднял указательный палец, выдержав драматическую паузу, глядя в глаза Сереге, – цех не потерпит опоздунов, – так и сказал «опоздунов», Гоменюку еще сначала показалось, что начальник цеха сказал нецензурщину, – и пьяниц.

Серега активно замотал головой и уже было раскрыл рот доложить, что никакой он не пьяница, а указанные в протоколе промилле это всего лишь недоразумение, но начальник цеха, заходивший по кабинету взад и вперед, продолжил четким поставленным голосом с ноткой драматизма:

– Я как начальник цеха за все отвечаю. Я не могу подвести цех, но я не могу подвести и тебя. Понимаешь, да? – и снова пристально посмотрел в глаза Гоменюку.

Серега абсолютно не понимал, как начальник цеха может подвести его, бетонщика третьего разряда, но спорить, естественно, не стал, только согласно закивал.

– Если я тебя уволю, а ты окажешься хорошим рабочим, грамотным газорезчиком, – Корзон выделил последнее слово, будто это уже был свершившийся факт, – то я по-человечески тебя подведу и лишу цех нужного и полезного рабочего. Если я тебя оставлю, а окажется, что ты меня обманул, что ты остался опоздуном, – снова это странное слово! – и пьяницей, значит, я подвел цех и трудовой коллектив.

Высказав этот задумчивый монолог, Валентин Валентинович снова сделал паузу и внимательно посмотрел на своего подчиненного. У Сереги сложилось впечатление, что начальник цеха ожидает от него решения этой моральной дилеммы. Не придумав ничего лучше, Щавель снова выпучил глаза и выпятил грудь, олицетворяя таким образом готовность к любым действиям по слову начальника. Расценив выпученные глаза молодого бетонщика как признак крайнего внимания к своей драматической игре, Корзон продолжил:

– Но я тебя очень плохо знаю, – Валентина Валентиновича начало слегка заносить от силы своего драматического таланта, так как Гоменюка он вообще не знал: лишь вчера видел его жимовые упражнения с динамометрическим ключом. Хотя он и не узнал во вчерашнем потном и в пыльной робе работяге сегодняшнего провинившегося франта. К слову, после этих слов Серега интуитивно ощутил, что начальник цеха ведет какую-то игру, но пока не понял какую. Корзон тем временем продолжил: – Поэтому я приму по тебе решение, после того как свое мнение скажет трудовой коллектив. Идем!

И заложив руки за спину, неторопливым шагом начальник цеха вышел из кабинета. Осознав, что развернувшаяся только что сцена была всего лишь первым актом, Щавель устремился за ним.

«Трудовой коллектив» на металлургическом комбинате было не просто словами. Вернее, именно для трудового коллектива и было словами, но для руководящей верхушки это было Новым Заветом. Пошло это выражение с легкой руки директора комбината. Тот все нововведения и изменения на комбинате объяснял решением трудового коллектива. В интервью местному телевидению или на заводских собраниях в ДК Металлургов он так и говорил на самых серьёзных щах, что решение создать агроцеха в соседних с городом N селах или выкупить коксохимический завод в соседнем промышленном городе принадлежит не определенной консалтинговой группе или конкретному менеджеру по развитию, а всему трудовому коллективу. «Трудовой коллектив – это каждый из нас – и вы, и я. Мы принимаем решения вместе!» – с интонацией Маугли, познающего джунгли, говорил директор комбината. Серега искренне не понимал, почему трудовой коллектив никогда не принимает решение поднять себе зарплату или хотя бы выписать хорошую премию, вместо того, чтобы строить страусиную ферму (как вообще эта мысль могла прийти в голову трудовому коллективу?) в недавно открытом агроцеху. Все, конечно же, понимали, что, кроме восхитительного перекладывания ответственности, эти слова больше никакой объективной ценности не имели. Но не пользоваться его магической силой на каждом уровне руководящего элемента было невозможно, поэтому семена этой формулировки раскидало ветром трудовых собраний по всему комбинату, и они прижились и дали ростки в умах каждого руководящего звена – от директора комбината до бригадира бетонщиков.

Первым представителем трудового коллектива, которая должна была решать судьбу бетонщика Гоменюка, была та самая секретарша из приемной. Корзон вальяжно спикировал к её столу, с деловым видом посмотрел на экран её монитора, удовлетворился увиденным и приступил к своему самому любимому драматическому этюду под названием «Судья и присяжные»:

– Светлана, оторвись на минуточку.

Секретарша тотчас отвела взгляд от компьютера и внимательнейшим образом уставилась на начальника с любопытством человека, для которого следующая сцена станет неожиданностью. Она уже несколько лет работала секретаршей и по походке начальника прекрасно понимала, для чего он её отвлекает, но всегда изображала искреннее удивление. Во-первых, положение обязывало подыгрывать шефу, а во-вторых, она находила в этом некое тайное удовольствие, словно актер-эпизодник, попавший на первый план волею сценария. Не зря старина Шекспир говорил, что весь мир – театр.

– Вот, пожалуйста, – Валентин Валентинович указал ладонью в сторону Сереги, – бетонщик с четвертого участка Гоменюк. Вчера был отмечен службой охраны как опоздавший, – ну, хоть не «опоздун», – и с перегаром.

– Всего ноль шестнадцать промилле! – вклинился Серега в монолог, пытаясь этой информацией как-то себя оправдать.

Начальник цеха недовольно глянул на него, Щавель тут же понял, что прерывать монолог нельзя и замолк, окончательно стушевавшись.

– Просит его не увольнять, просит дать второй шанс, – продолжил Корзон и, слегка нагнувшись к секретарше, добавил тоном, подчеркивающим важность сказанного, – хочет быть газорезчиком!

Никаким газорезчиком Серега быть не хотел, он даже слова такого не произносил. Говоря о смежной профессии, он вообще-то надеялся стать сварщиком. Сварщику гораздо легче – кабель раскрутил, поварил, кабель скрутил. Ну, пачку электродов еще захватил. А газорезчику нужно тягать шланги, баллоны с газом, бачки с керосином, редуктора, сопла, мундштуки, ключ разводной, в конце концов. Это не считая основной тяжелой и ответственной работы, особенно при демонтаже, когда приходится резать непонятно насколько прогнившую конструкцию, зачастую в очень неудобной позе. Но в данной ситуации торговаться Щавель не смел, наоборот, несколько раз упоминаемое слово «газорезчик» давало ему надежду остаться в цеху, пускай немного и в другом профессиональном качестве.

Секретарша внимательно оглядела потенциального газорезчика с ног до головы, поцокала языком и сердобольным тоном выдала:

– Валентин Валентинович, ну дайте мальчику шанс. Пусть докажет свою полезность цеху, – при этих словах Корзон важно закивал. Секретарша за долгие годы работы прекрасно научилась понимать актерские образы начальника и сейчас идеально играла свою второстепенную роль. Как бы почувствовав это, чуть повысив голос, она торжественно и сурово продолжила, глядя на Гоменюка, – Только смотри, не подведи цех!

Серега согласно закивал. Хотя фраза вроде как была сказана ему, но на самом деле её тайным адресатом являлся Валентин Валентинович. У хорошего начальника все подчиненные радеют за дело – то есть за цех, – вот что она на самом деле означала. Фраза Корзону понравилась, он удовлетворенно кивнул секретарше и по-отечески покровительственно посмотрел на провинившегося рабочего.

– Один-ноль в твою пользу! – начальник цеха дал торжественную, но короткую коду сцене в приемной, и, заложив руки за спину, неторопливо вышел в коридор. Серега растерянным спутником следовал за ним.

В коридоре было на удивление пусто. Лишь в дальнем углу ожесточенно натирала шваброй лиловый линолеум невысокая уборщица предпенсионного возраста. Корзон слегка поморщился – драматическое действие нуждалось в продолжении, но уборщица не очень подходила на роль персонажа, способствующего фабульному развитию. Однако, как завешал великий Фредди – show must go on, так что Валентин Валентинович, за которым нога в ногу следовал потенциальный газосварщик, направились к ней. Видя, что по коридору в её сторону фланирует сам начальник цеха, уборщица еще ожесточеннее стала затирать линолеум, грозя протереть в нем дыру. Каково же было её удивление, когда Валентин Валентинович перебил её ритмичное занятие неожиданным вежливым монологом: