Каждый его материал о маленьком нефтяном городе подвергался строжайшей цензуре, поэтому Алик постепенно привык готовить приемлемые тексты, а свою любовь к истине

направил в написание рассказов, которые нашпигованные литературным вымыслом настолько отстранялись от реальности, что проскакивали мимо острого нюха ответственного секретаря. Иногда он помогал Хамовскому сочинять его книжки и не брезговал никакой работой, надеясь, что в настоящем есть скрытый от него иной смысл, кроме выживания. И этот смысл возник, когда он начал работать над книгой.

«К чему мы идем, – размышлял Алик. – К мудрости? Всякая мудрость относительна, и чем больше узнаешь, тем шире горизонт незнания. К богатству? Но и богатство относительно. К профессиональному росту? Профессия – лишь плата за существование. Одинаково верно одно – мы идем к старости. Этот путь может быть теплым и холодным, ярким и незримым, медленным и скорым… Быстро стареют на тернистом, сдобренном переживаниями пути, на холодном пути, именно – холодном».

Еще разложив листы рукописи в первый раз, Алик понял, что не сможет удержать книгу в рамках нейтральных для главных фигур маленького нефтяного города, а искренняя книга на тему взаимодействия власти и журналистики, могла стоить ему благополучия, а возможно и жизни. Поэтому он решил довериться случаю.

«Разошлю письма с просьбой о финансировании книги по организациям города, если соберу деньги, то буду дальше работать. Если нет, то – нет», – так он доверил случаю участь своего искреннего желания.

Что такое жребий? Подсказка свыше или примитивная материалистическая вероятность – у гадалок и математиков на сей вопрос ответы разнятся, но при всех вариантах ответов результат жребия лежит вне воли человека. Именно такой совет хотел получить Алик, совет независимый, необремененный суетными желаниями денег и благополучия, совет из вечности, потому что проблему он решал неординарную: тратить ли силы для сооружения собственной плахи, пусть красивой, но смертоносной, или придерживаться придворного этикета журналистики, обслуживающей многочисленные отделы и учреждения администрации маленького нефтяного города.

Для начала за ответом на судьбоносный вопрос он обратился к Гориловой, начальнице управления коммунального заказа, к Ховк, начальнице жилищного хозяйства, к Мякити- ну, начальнику управления отопления и канализации, и так далее, и все эти лица, приближенные к Хамовскому, согласились дать деньги на книгу, не запрашивая даже черновик для ознакомления. Что ж, Алик к этому времени зарекомендовал себя, как человек дружественный главе маленького нефтяного города.

«Воруй, не хочу, – оценил он такой жест. – Но не забывай, что тебя после выхода скандальной книги могут проверить до копейки. Финансирование книги, направленной против власти, за счет власти может разозлить Хамовского».

Поэтому Алик открыл счет в банке и все деньги принимал только перечислением. Никакой слабодоказуемой наличности. Деньги поступали на счет быстро. Еще до создания первого черновика будущей книги Алик получил примерно половину суммы, необходимой для ее выпуска.

«Придется писать дальше, теперь я обязан отчитаться за использование средств. Не возвращать же деньги», – мысленно сказал он сам себе.

***

Сбор денег на новую книгу, конечно, не укрылся от ведения Хамовского.

– О чем пишешь? – спрашивал он иногда.

– Основная линия – казнокрадство Ворованя, начальника налоговой полиции нашего города, – правдиво отвечал Алик.

– Ты думаешь, что вытянешь целую книгу на этом сюжете? – грамотно интересовался Хамовский.

– Думаю, да. У меня достаточно материала. Если не хватит, подключу другие моменты, – расплывчато и спокойно отвечал Алик, словно бы речь шла о художественном описании политически бесплодного чирикания воробьев.

Он никогда не врал, кроме тех случаев, когда это было жизненно необходимо. Меньше берешь на себя – легче летишь.

***

Вторую атаку на книгу Алик начал летом этого же года в отпуске перед поездкой на черноморское побережье в однокомнатной пустующей квартире поселка Чернь Тульской области. В нее он приводил себя, словно арестанта, запирал и насильно заставлял писать, понимая, что если не посвящать свободное время желанному, то жизнь поглотится обыденным.

Именно во время работы над книгой Алика стали посещать странные сны, связанные с властью маленького нефтяного города, чего прежде не бывало. Эти сны оставляли яркое впечатление интуитивного прозрения – взгляда в будущее и скрытое настоящее. В первый раз это произошло так.

СТРАННОЕ

«Когда бы правильно понимать все подсказки судьбы, то не было бы на лбу столько шишек».

Алик зашел на кухню родительской квартиры и в недоумении замер: мать чистила ссохшуюся голову мумии, снимая с нее грязные истлевшие тряпки, словно капустные листы, и этих грязных голов перед ней было не меньше десятка.

– Зачем ты это делаешь? – испуганно спросил Алик.

– Надо почистить, обложить глиной и выпечь маски, – ответила мать.

– Кто тебя просил тебя этим заниматься? – в голосе Алика появились интонации паники и ужаса.

– Бредятин, – ответила мать.

Бредятин занял в аппарате Хамовского место советника, на котором когда-то работал Сапы, и каким-то образом проник на личную территорию Алика, причем так, что даже его мать стала подвластна Бредятину…

***

Алик резко проснулся, сходил на кухню, выпил воды и опять лег, не размышляя над странным сном, поскольку его ждал новый день работы над книгой, к которому требовалось подойти свежим и полным сил…, но проснувшись, он решил прогуляться.

РАБОЧИЕ САДЫ

«Вначале человек живет радостями родителей, затем своими, потом – своих детей».

«С горы спуститься, да на гору подняться», – так говорят чернцы о пути на садовые участки. Примерно три километра, минут сорок ходьбы. Пологий спуск, частично застеленный изломанной железобетонной лестницей, упирается в плоскость истоптанного коровами заболоченного луга. Далее – шаткий от старости деревянный мосток. И, наконец, пологий подъем к садовым участкам.

В свое время садоводы отказались платить по десять рублей в сезон за централизованную подачу воды на свои земли. Эти небольшие деньги просил слесарь, время от времени включавший насос и следивший за его исправностью. Оставшись без дохода, он бросил свой пост, оборудование разворовали, а теперь за воду каждый платит почти стократ.

Муниципальная водовозка, уж непонятно по чьей инициативе, заезжает на гору. Стоит бочка воды от двухсот пятидесяти рублей, а в засушливый сезон надо три-четыре таких. Но зато вода прямо с очистных сооружений, хоть пей. Вот так и все вокруг – отказываемся от доброго старого, а потом тратим большие деньги, чтобы жить, как прежде.

Тетя Надя ходит на гору ежедневно. В шесть часов вечера, зажав в руке авоську, корзинку, или сумку, а то и ведро, спешит она в сад в свои шестьдесят лет с сахарным диабетом и прочими болячками, коих у нее немало. В ручной поклаже – еда, приготовленная на скорую руку после работы. Ей одной достаточно пенсии, но надо помогать дочке и внучке, худенькой, высокой девочке, которая и сопровождает ее.

Путь в ее сад пролегает меж других таких же участков. Вот здесь картошку выкопали, здесь – из теплиц все повытаскали. Глядя на несчастия других, она успокаивается, видя свое поле, где зеленеет хорошая, видная такая, ботва. Только на краю поля – небольшое разорение. Тоже пробовали, копали, да картошка не понравилась – мелковата, как горох.

«Нам хоть такая сойдет, – утешает себя тетя Надя. – Как же зимой без картошки?»

А вот и сад. Хороший сад по сравнению с сибирскими. Тут и слива черная и желтая, и груши, и черная малина, и помидоры сортов эдак десяти-двадцати, и виноград… и традиционные: огурцы и зелень. Добротный захламленный домик, в котором, чтобы воры не растащили имущество, почти каждую ночь кто-то дежурит: либо сама тетя Надя, утром устремляющаяся на службу, либо кто-то из родственников.

Сад – не отдых – вторая работа. Сколько леек и ведер с водой требуют иссушенные солнцем грядки?! Пожалуй, не меньше сотни-другой за вечер. Потом надо собрать созревший урожай: ведерко помидоров, ведерко груш и сумочку слив, немного огурцов и лука. Если не собрать самим, соберут другие. Вот и получилось четыре ручных поклажи…

Узкий серп нарождающейся луны проявился над рябиной, а от заходящего солнца остался разве что малиновый полукруг. Короткий отдых и домой. Этой ночью за дачей сосед приглядит. Что потяжелее – тетя Надя сама несет, что полегче – внучка.

И вот они идут домой по той же дороге, облачками легкой пыли отмечающей каждый их шаг. Мимо на мотоцикле проезжают молодые парни, у каждого за плечами небольшой рюкзак.

«Наверное, накрали, – подумала тетя Надя. – Что-то не помню я таких. Да сюда хоть «КамАЗ» загоняй, никакой охраны, милиция это воровство не расследует…»

Сумки оттягивают руки и тете Наде, и внучке, благо, что хоть вниз идти…

***

Там, в Черни, клавиатура подаренного Хамовским ноутбука была разбита настолько, что из строя вышли три буквы. Материал, собранный для книги, нанизывался на ось повествования сам собой без предварительного плана. Оценка была одной: притяжение строк, интерес от чтения и перечитывания…

Так перед оплаченной Хамовским поездкой Алика на черноморский курорт «Шексна» возник второй черновик книги с неизвестным пока названием. Знал бы Хамовский, от чего собирается отдохнуть журналист с его помощью, то, пожалуй, приехал бы лично и удавил, но Алик не раскрывал свои планы полностью, предлагая потенциальным противникам ограниченную правду.

Надо отметить, что такое доверие к Алику появилось у Хамовского в результате большой работы нашего героя на своего, по сути дела, врага, что произвело на последнего неотразимое впечатление полного примирения и даже полного исправления бывшего опального журналиста. Алик помогал Хамовскому писать книги, готовить интервью, делал хорошие с точки зрения чиновников статьи, но все это он делал, во-первых, за деньги, а, во-вторых, ничего не врал и не привирал, если кто-то этим и занимался, то его цензор в лице Квашнякова и его слуг.

СКАНДАЛ МЕЖДУ ТРЯПКОЙ И ХОЗЯИНОМ

«Крики радости и боли мешают спать одинаково».

В просторном зале, словно светлое домино на потемневшей от ударов плоскости, стояли столы с расставленными на них закусками и бутылками. Они ожидали гостей, приглашенных на празднование Дня города, в настоящее время томившихся в ожидании фуршета в зрительном зале Дворца культуры, где поднятая на ноги самодеятельность выдавала номер за номером.

Хамовский расхаживал мимо яств и был похож на старого дурного бульдога, гуляющего без ошейника вдоль подъездов жилых домов.

Он уже снял пробу со всех блюд, поэтому на его галстуке привычно повисла красная нить морковки по-корейски, в углах губ застыли крошки кулинарных формочек из-под салатов, в сосудах плыли хлопья склеившихся под действием водки кровяных телец, отчего отдельные сосуды в мозгу закупоривались, и Хамовский на ходу забывал то число приглашенных, то число тарелок на столах, а то и останавливался, ощущая себя в аэропорту, и вскрикивал:

– Когда взлетаем?

Подножки сознания раздражали Хамовского, поскольку память у него обычно работала не хуже компьютерной. В нездоровом поведении собственного организма он усматривал покушение на титул главы города, но, к сожалению, с разъевшейся сволочью, в которой томился его муниципальный мозг, вынужден был сосуществовать мирно.

Озлобляли Хамовского и разные личности, которые шмыгали мимо время от времени и могли стырить что-нибудь со стола.

– Ты кто такой?! – рявкал Хамовский на каждого подозрительного.

– Да я ж официант, Семен Петрович, – блеял человек и бежал дальше.

Хамовский провожал его налитыми кровью глазами, но придраться было не к чему, и поэтому он отпускал вослед праздничное ласковое ругательство, которое стоило понимать: коли ты по делу, так иди.

Подобное спокойствие давалось Хамовскому через силу, поскольку за его неловкое состояние кто-то обязательно должен был пострадать. И чем больше он отпускал смирявших его ласковых ругательств, тем все больше напоминал профессионального озверевшего от прохожих сторожевого пса, уже истомившегося в ожидании того, кого можно было бы искусать.

«Почему всегда везде я? – спрашивал сам себя Хамовский, подначивая внутреннюю собаку. – Сценарий праздника – я, организация – я, так я должен еще и жратву охранять. Почему никто не распорядился? Где Лизадков, где Сирова?»…

***

Первый день праздника завершался. Телевизионщики исполнили план съемок, спущенный им на факсимильный аппарат из городской администрации, и никаких посторонних кадров и мнений. В телерадиокомпании маленького нефтяного города работали люди достаточно умные, чтобы понять, как надо работать и что показывать на экране, чтобы получить премию. Часть отснятого материала уже вышла в эфир и все сотрудники собрались в корреспондентской, чтобы поговорить и просто отдохнуть.

– Завтра еще куча мероприятий, не забудьте, кто когда снимает и кто когда монтирует, – напомнил Куплин. – Сегодня отработали неплохо.

– Может, выпьем по маленькой? – предложил Павшин.

– Кто побежит? – спросил Куплин.

– Антон, сбегай, – распорядился Павшин телеоператору. – Ты у нас самый молодой.

– Что опять, Антон? – делано возмутился Кузнечиков, просяще поглядывая на Куплина.

– Слушайте, есть идея, – заинтриговал Куплин. – Жрать хочется. Вечером праздничный салют снимать. Что мы не четвертая власть? Хамовский нам обязан: мы тут изводим себя во славу его, мозги людям рихтуем, а во дворце фуршет – для всех подряд. Давайте-ка туда наведаемся. Не обеднеют. Заодно съемочную группу заберем.

Куплин был многоопытным бойцом тележурналистского фронта, он знал, что журналисты, любящиеся с властью, всегда получают сладкий кусок. Обычно каждое мероприятие, организованное властью, неизменно заканчивалось благодарным дармовым фуршетом, где журналисты наедались, напивались и откуда разбредались вдохновляемые надеждой, что такая встреча неизменно повторится, но чем громче кричит желудок, тем меньше слышна мораль.

– Сашка, заводи «Хундай», едем во Дворец, – распорядился Куплин. – Будем снимать пенки с фуршета.

Сашка, разбивший не одну редакционную машину из-за лихачества и привычного для телерадиокомпании пьянства, оставался при работе и деньгах благодаря исполнительности. Он мог отвезти куда угодно и когда угодно и даже, если Куплину посреди ночи хотелось ехать в соседний город в любимый ресторан или, чтобы побалагурить с тамошними телевизионщиками, он без пререканий собирался и садился за руль.

Маленький нефтяной город был велик только для ленивых пешеходов, поэтому падкие на бесплатное журналисты прибыли к Дворцу культуры быстро. Перед их веселой гурьбой беспрепятственно распахнулись все двери, и слава муниципальной телерадиокомпании, в числе наиболее твореспособных его сотрудников, направилась к столам со стремительностью голодной саранчи, не обращая внимания на Хамовского.

– Вы куда, мать вашу!!! – вскричал он, еле удерживая в груди, срывающуюся с цепи собаку.

– Мы со столов похватаем немного, Семен Петрович, да уйдем, – мирно попросил Куплин.

Хамовский имел относительно журналистов, работавших в телерадиокомпании, мнение, что тот, кто стелется, достоин того, чтобы об него вытирали ноги, и всегда должен оставаться на полу. Половая тряпка не должна мелькать перед глазами. Конечно, нормы этикета в общении власти с журналистами, предписывающие необходимость их бесплатного кормления, могли бы сдержать Хамовского, но при виде телевизионщиков, он вспомнил, что Куплин ворует его бюджетные деньги. Сила воспоминаний перекусила цепь, сдерживавшую внутреннюю собаку…

– Дома жрать будете, дармоеды! – вскричал Хамовский. – Не для вас корм, сучье. Говнюки. Заразы.

– Семен Петрович,… – хотел возразить Куплин.

– Заткнись! – заорал Хамовский, не контролируя себя. – Ваше дело задницу мне лизать и там корм находить! Я ж про вас все знаю. Алкашня. Сидите в своем телевидении и там делайте, что хотите, а здесь публичный дом не нужен. И без вас хватает.

Эмоциональная корреспондентка Крякина расплакалась от обиды, журналисты начали понемногу отступать от столов, а собака Хамовского лаяла уже неостановимо.

– Ну что вылупились, засранцы, идите отсюда по добру! Придурки! Тут нормальным людям еды не хватает, – Хамовский отер губы, – а тут еще холопы приперлись!

На шум вышли официанты, участники самодеятельности и те из приглашенных, кто покинул зрительный зал.

– Ну мы же снимаем,… – опять попробовал оправдаться Куплин.

– Снимайте в другом месте! – грозным басом выстрелил Хамовский. – Девок своих снимайте! Валите на хрен!

Такого провала телерадиокомпания маленького нефтяного города еще не знала. Команда журналистов с позором миновала двери Дворца культуры, только недавно пройденные с триумфом. «Хундай» принял их на борт, и телевизионщики поехали назад, на телестудию, наполняя салон микроавтобуса женскими рыданиями и мужской руганью, которая будучи неслышной Хамовскому, имела прямые указания на несовершенства главы, облекала его в физиологические формы животных и гонимых обществом людей, указывала путь куда идти, а также создавала словесные конструкции, не поддававшиеся никакому анализу, но свидетельствовавшие об адресате, как о крайне несуразном и ограниченном создании.

Корреспондентская опять наполнилась шумом. Спиртное взяли по пути, и оно со звонкими вздохами покидало бутыль, вливаясь в различную посуду, от рюмок до чайных чашек. Колбаса, порезанная ломтями, привлекала фальшивым мясным цветом, а огурчики, похожие на окаменевшие и позеленевшие беличьи хвосты, готовились тушить водочный огонь, уже стекавший по жадным стенкам пищеводов, под антиправительственный тост:

– Чтоб он сдох!!!

– Так оскорбить, да еще публично! – возмутился телеоператор Ступоров, когда закусил. – Если бы Хамовский не был главой города, я бы отвалил ему!

– Ну хам, просто хам! – не переставала всхлипывать Крякина, редактор информационных программ, худенькая светловолосая женщина, похожая на альбиноса. – Я больше не смогу на него работать. Столько труда – каждый сюжет выверяли. Вот неблагодарная скотина.

– Полный придурок дядя Сеня! Мероприятия отсняли, оттранслировали, что ему еще надо?! – задалась вопросом Валер, работавшая в телерадиокомпании заместителем Куплина. – Еды пожалел скотина!

– Даже разбираться не стал, облаял, обозвал, – напомнил Куплин. – Это нельзя оставить без ответа. Мы, конечно, под ним, но даже унитаз может расколоться от такого поноса. Наливай по следующей.

Разлил Павшин.

– Ну что повторим тост, – с лошадиным смехом сказал он, – чтоб Хам сдох!

В каждой отдельно взятой комнатушке маленького нефтяного города ругать главу города Хамовского, как и Президента России, было безопасно и приятно. Замахнувшись на глыбу, сам себе кажешься горой, пусть даже посторонним не заметной, но так ощутимой внутренне.

– Может его, дурака, задом-наперед прокатим по экрану, или сами озвучим его за кадром? – предложил монтажер. – Вот будет потеха!

– Достаточно его пьяных выступлений, которые в сюжеты не вставили, – сказала Валер. – Выпустим это в эфир, и конец его имиджу.

– Я предлагаю провести забастовку! – объявил Куплин. – Завтра множество мероприятий, но после того, что вытворил Хам, я не хочу вкалывать.

– Хорошая мысль, – согласились операторы. – А то выходных не видим. Пусть узнают, что такое праздник без телевидения. Это то же самое, что его не было.

Плоские покадровые прямоугольники жизни, составленные в единый движущийся ряд, давали о жизни представление столь же емкое, как взгляд через замочную скважину. Взгляды из разных скважин, под разными ракурсами, склеенные по науке, так, чтобы зритель, поддавшись гипнотическому действию экрана, смотрел, не отрываясь, все подряд, внимая хорошо поставленному голосу – это и был идеал телевидения.

– Народ видит нашими глазами, а думает – что своими, – продолжил Куплин, – а мы всегда смотрим на администрацию снизу-вверх, прививая народу эту привычку. Что Хаму не доставало? Обидно. Все! Завтра на работу не выходим…

Журналисты напились допьяна и разошлись по квартирам. Кто по своим, кто по чужим.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ГЛАВНОГО

«Побледневшие краски мира невозможно подстроить регуляторами телевизора».

Праздничные новости не вышли, телекамеры не следили за детьми, прыгавшими в мешках, за школьниками, согнанными на легкоатлетический кросс, за распродажей шашлыков и за лобзаниями Хамовского с гостями города,… – об этом Пупик знала уже к середине второго Дня города и почуяла недоброе. Она не желала революций и форс- мажоров, потому что понимала: снос головы осложняет пищеварение, а бухгалтерию она причисляла к желудку, без которого и голова мыслить не может, но в который без головы и кусок не упадет.

«Конечно, новую голову приделают, но возможно ли с ней договориться?» – опасалась она.

Терять ей было чего. Премии прилетали, как скворцы, даже зимой принося немного весны, а сфера платных услуг представляла собой индивидуальный золотой прииск, и вдруг из-за какой-то глупости главного редактора, ее благополучие и спокойная жизнь могли разрушиться!

Живо выхаживая по квартире, Пупик размышляла:

«Человек, что мыльный пузырь: оболочка, наполненная духом. Пока дух прибывает, человек и пузырь растут. Каждому удается блеснуть. Так надо дольше и ярче блестеть, а не лопаться по личной прихоти. Мне проблемы и страдания раньше времени не нужны…»

Длилась задумчивость Пупик недолго, поскольку в мире не создано более удобного средства, позволяющего быстро озадачить своими проблемами и узнать новости, чем телефон. Пупик набрала номер Куплина. Трубку подняла жена.

– Света, здравствуй, пригласи Стаса, – попросила Пупик.

– Его со вчерашнего дня нет, – ответила Света. – У вас же праздничные мероприятия. Звонил недавно, сказал, что опять интервью.

Пупик положила трубку и ругнулась:

– Вот кобелюка. Нормальный зверь, как война, в свою нору бежит, этот – все по чужим.

Это все телецентр, чтоб его! Одни проститутки!

***

Дежурства на телецентре, как и сторожение, квалификации не требовали. Сиди да смотри за экранами контрольных мониторов, на которых светилось все телевидение маленького нефтяного города. Да, собственно, необязательно было и смотреть, поскольку, если из эфира время от времени пропадал канал, то жители сами сообщали. Поэтому Куплин наполнял телецентр сотрудниками, которые, если проводить аналогию между персоналом телерадиокомпании и составом картежной колоды, относились к шестеркам.

Маленький нефтяной город изобиловал разведенными женщинами, мечтавшими о спокойной работе с хорошей зарплатой. Установив в телецентре два раскладных дивана, Куплин принимал туда только Светлан, чтобы исключить проблемы с супругой. Так он обзавелся двумя матерями-одиночками: грудастой и фигуристой. Дальше – по настроению. Произнося имя сиюминутной любимой, он всегда имел гарантию безревностного понимания и дома, и на работе.

Пупик знала, что шеф больше предпочитает грудастых, и набрала номер Косаченко. Трубка призывно гудела, но на том конце связи никто не откликнулся.

«Сегодня не дежурит, утро, наверняка дома, – размышляла Пупик. – Лежат и нежатся голубки, после ночи, может, и телефон отключили. Придется ехать».

Она заказала такси и вышла на улицу…

Дверь в квартиру Косаченко распахнулась, представив на обозрение Пупик ее начальника Куплина в домашнем халате.

«Уже как дома», – оценила бухгалтерша и спросила, оттесняя главного редактора вглубь коридора:

– Стас, ты забыл, что сегодня праздник? Где съемочные группы? Из администрации звонят.

– Анатольевна, успокойтесь, – вежливо и вкрадчиво проговорил Куплин. – Все под контролем. Кое-кого нужно проучить. Хамовский вчера нахамил.

– Хамит – значит, любит, – объяснила Пупик, по- прежнему наступая на Куплина и упорно отодвигая его дальше, к двери в спальню. – Потом разберетесь, кто кого обидел. Тебя, что… не материли никогда? Ты что… мальчик?

Лицом схожая с первым президентом России, неприкрашенная и не надухаренная Пупик имела осанку и вес разъевшегося начальника и вызывала у астеничного Куплина инстинктивное желание отчитаться в выполнении и спрятаться…

– Вы, Анатольевна, не слышали, какие эпитеты он в нас всаживал, – обелялся он, отступая. – Причем публично, публично!.. Я, конечно, могу перетерпеть, но с глазу на глаз, один на один. Но, когда при всех!

Тут Куплин уперся спиной в косяк межкомнатной двери. Пупик прошла мимо него и заглянула в спальню. На кровати бесстыдно и властно лежала Косаченко, едва прикрывшись одеялом. Она лениво взглянула на Пупик без почтения, которое бухгалтерша привыкла видеть на лицах сослуживцев. Более того – в ее взгляде читалась фраза: «Он сделает, что я скажу».

– Конечно, зачем тебе на работу идти, что тебе семья, если и тут стол накрыт, – съязвила Пупик. – Гляди, это долго не продлится. Турнут тебя, на что жить станешь? Думаешь, ей будешь нужен?

Пупик подернула головой в сторону спальни, где, не издавая ни звука, лежала Косаченко.

– Меня в любом месте с руками и ногами, – надменно произнес Куплин. – Я специалист, а специалисты нужны везде. Хам охамел. Бычье проклятое. Проучить его надо.

– Нельзя зверя сердить, когда голова в его пасти, – напомнила Пупик. – Отгрызет. Потом, может, пожалеет, но недолго – на твою должность претенденты найдутся.

– Анатольевна, не переживай, – торопливо сказал Куплин, бросив нетерпеливый взгляд на Косаченко. – Если у тебя все, то у меня дела.

– Стас, я неприятности чую, – предупредила Пупик. – Не хами Хаму.

– Нет. Все решено, – неожиданно твердо сказал Куплин, и Пупик поняла, что разговор окончен.

Она вышла из квартиры Косаченко, а в хлопке закрывшейся позади двери ей почудился самоубийственный выстрел.