Женщины есть разные, но нет ни одной или почти ни одной, которая бы не почитала себя самой красивой и умной. И даже, если женщина родилась в поселке Яровое под малоизвестным городком Славгород Алтайского края и не имеет образования, она все равно не перестанет считать себя самой эффектной и умной. Такова уж природа женщин. Они могут менять фамилии с Коношонкиной на Тимохину, с Тимохиной на Задрину, но суть от этого не поменяется.

Меньше года Задрина работала санитаркой медсанчасти. После перерыва в несколько месяцев она стала санитаркой-уборщицей пищеблока. Через две недели – гардеробщицей, затем последовал резкий и парадоксальный профессиональный взлет в фотокорреспонденты местной газеты, следом состоялся переезд в районы Крайнего Севера, по причине перехода в стыдливую категорию матери-одиночки, и устройство на работу телеоператором в телевидение маленького нефтяного города.

Дочитав до этого места потертую трудовую книжку Задриной, Алик недоуменно откинулся в кресле.

«Что же я раньше ее трудовую не посмотрел?» – упрекнул он себя.

В то время, когда алтайская санитарка устраивалась на работу в телевидение маленького нефтяного города телеоператором, телекамеры были весомые. Килограмм по тринадцать. Даже сегодня с облегченными камерами работали исключительно мужики.

«И стала бы она таскать подобную тяжесть? – сам себя спросил Алик.

Некоторые ответы подобны руслу пересохших рек, стоит пройти дождю, и вода устремляется по единственному пути. Куплин, принявший Задрину телеоператором, был известным бабником, а Задрина – незамужней женщиной с ребенком, которой привередничать не приходилось.

«И через четыре месяца уволена, по причине истечения срока контракта», – прочитал Алик и тут же сделал вывод: надоела.

Задрина ушла на радио, где правил Лучина, а через полгода, из-за соединения радио с телевидением, она вернулась переводом к Куплину.

«Опытная», – понял Алик.

***

Возвращенка

«Когда ушедшее зло возвращается с доброй улыбкой, никогда не отвечайте на эту улыбку – улыбкой, а берите хворостину и гоните улыбающееся зло прочь».

В маленьком нефтяном городе среди руководителей существовал негласный принцип: «не возвращать на работу уволившихся». И вот Задрина, ушедшая из телерадиокомпании в газету, которую содержала нефтяная компания, стояла перед Аликом, ожидая ответа на вопрос:

– Я хотела бы вернуться. У нефтяников невозможно работать.

Алик глядел на нее и думал. Более всего его смущало то, что в голосе просившейся назад Задриной не звучало и нотки сомнения, что ей могут отказать.

Власть над бессознательными предметами, вроде банки огурцов или пакета молока, куда легче для души, чем власть над людьми, всем своим видом, похожих по образу и подобию на тварей, которым должно содержать искру божью. И если Богу принято поклоняться, то можно ли угнетать, топтать его искры? Может их надо класть на ладонь, нести и восхищаться? Конечно, во многих случаях это, всего лишь, обманывающее зрение сходство между Богом и человеком, но жалость к себеподобным да и вообще ко всему живому посещала сердце Алика.

Поэтому он принял назад Задрину, надеясь, что она тоже имеет комплекс человеколюбия, а, значит, и способность к благодарности, которую она непременно проявит когда-нибудь. Ах, если бы он тогда сразу, перед тем, как принимать на работу, внимательно оценил ее трудовую книжку…

Задрина вошла неожиданно, так что Алик едва успел спрятать ее трудовую среди бумаг, лежавших на столе.

– Вот вам подарок от нефтяников, – самым милым тоном произнесла она, подошла и положила на стол каледарик на следующий год.

Подобной доброты и вежливости Задрина никогда себе не позволяла, поэтому Алик удивленно спросил:

– Спасибо, но в честь чего?

– Нефтяники пригласили на торжество по поводу рождения десятитысячного ребенка, – сказала Задрина, демонстрируя служебную озабоченность. – Только что со съемки. Сейчас пойду кадровать.

ДЕСЯТИТЫСЯЧНЫЙ

«Власть свободна при несвободе подвластных».

Если кто-то думает, что стоит родиться десятитысячным по точному божественному счету и этого будет достаточно, чтобы стать десятитысячным по счету человеческому, то он очень ошибается.

– Не каждый может стать десятитысячным! – объявила Сирова, заместитель Хамовского, главы маленького нефтяного города, на собрании узкого круга руководителей. – Мы не можем допустить, чтобы символом рождаемости и успешности стал ребенок какой-нибудь безработной или непутевой женщины, а если там муж,… а если там другие дети… Нет! Тут надо с умом.

– Большого ума тут не надо. Роженицы не сразу регистрируют детей. Пока соберутся, пока придут. Тут есть люфт, – подсказала Струганкова, заведующая ЗАГСом.

– А при чем тут регистрация? – спросила Сирова.

– Официальный подсчет новорожденных ведется не в родильном отделении, а в ЗАГСе. Тогда у новорожденных появляется имя, фамилия, отчество, и что самое главное – порядковый номер, – сообщила Струганкова.

– Сколько сейчас незарегистрированных? – поняла Сирова.

– Двадцать пять, – сообщила Струганкова, – десятитысячный уже родился, но еще не зарегистрировался. Надо быстрее решать, кого из состоявшихся матерей или тех, кто вот-вот должен родить, мы можем считать родительницей десятитысячного.

– Давайте обсудим кандидатуры, – удовлетворенно согласилась Сирова. – Как вы считаете, Галина Леопольдовна, какой должна быть семья десятитысячного?

Заведующая управлением социальной защиты населения маленького нефтяного города Скрипова, которая, исполняй она роль груши на дереве, давно бы сорвалась с ветки и разбила свою рыхлую мякоть в лепешку, держалась за должность цепко. Большие роговые очки на ее крупном лице поблескивали, словно вражеские бинокли. Строгая прическа в стиле крепкой помещицы не допускала вольнодумия. Ее монотонная и многословная речь усыпляла и раздражала даже Хамовского.

– Безусловно, десятитысячный должен быть не первым ребенком в семье, иначе глава не поймет – у него сами знаете – пятеро, – высказала пожелание Скрипова.

– Согласна, – кивнула головой Сирова и поощряющее улыбнулась. – Что еще? Вера Павловна.

Начальница отдела молодежной политики Вера Какова была невысокой полненькой женщиной, которую отличали любовь к просторным шерстяным кофтам, удачно скрадывавшим естественные жировые бугры, и засаленные волосы на голове, торчащие в разные стороны. Причем, волосы Каковой своенравно залезали ей в уши и щекотали их, так что хозяйке время от времени приходилось запускать кончик пальца в слуховой проход и работать им, словно бы отверткой в тонко настраиваемом механизме.

– Надо смотреть кто отец, а кто мать, – напомнила она, подкручивая пальцем в правом ухе, – кто-то из двух должен быть нефтяником, все-таки живем в нефтяном городе. Да и глава был нефтяником. Пара должна быть молодая, лет по двадцать пять каждому. Все-таки следующий год – год молодежи.

– Ваши предложения, Михаил Иудович, – Сирова передала слово Бредятину.

– Во-первых, те, кто уже родил, нам не подойдут, – сухо произнес Бредятин, подергивая бородкой, которая ему придавала исключительно умный и интеллигентный вид, полностью скрывая все недоброе и даже злое, что природа выразительно прописала на его лице. – Роды нужно показать по телевидению, а затем и выписку ребенка из родильного дома, где глава обязательно вручит родителям цветы и что-нибудь скажет. Не забывайте, что рождение десятитысячного должно укреплять авторитет главы города. Иначе, зачем деньги тратить и вообще – рожать?

– Тогда надо торопиться, если те, кто родил, придут регистрировать детей, то счет пойдет на одиннадцатую тысячу, – напомнила Струганкова.

– Будем ускоряться. Чтобы в десятитысячного не попала дурная кровь, главному врачу надо срочно приготовить списки всех рожениц, имеющихся в родильном отделении, у которых вот-вот…, а Скриповой простучать их семьи и прямо завтра определиться с кандидатурой, – заявил Бредятин.

– Что ж, совещание окончено, – подытожила Сирова. – Соберемся завтра…

Вот так и была определена в качестве семьи десятитысячного ребенка – семья Брех.

***

Чиновники не защищали истину. Они искали возможности для ее выгодного обхода. Каждый профессионально вносил свою лепту в формирование лжи. Каждый старался слепить ложь красивой, эффектной, достойной похвалы главы города. Такова была подготовка лишь одного из множества решений власти, изготовление которых было поставлено на конвейер, где каждый чиновник подкручивал и подстукивал, но не задавался вопросами морали и чести. Алик не понаслышке знал цену всем публичным праздникам и награждениям. Ничего случайного в мире власти не происходило, а журналисты сливали пропагандистские материалы в газету и на телевидение, не задумываясь о первопричинах. Сливали все специально подготовленные выступления, совещания, мероприятия…

ТРУДОВОЙ КОНФЛИКТ

«Когда взвешивается собственная состоятельность, не считается грехом тайком воздействовать на весы».

И вот один из тех корреспондентов, которые сливали в СМИ официальные мероприятия, – Задрина – с лицом, изменившимся после ознакомления с приказом о снижении заработной платы, опять стояла перед ним, чтобы сказать нечто важное, но Алик не хотел этого разговора:

– Юля, мне некогда с тобой разговаривать…

– Я намерена вернуть срезанную вами зарплату через суд, – кинула она вызов и гордо поглядела на Алика. – Я не позволю по мне топтаться.

В ее взгляде читалась гордость зяблика, осилившего очередной высотный порог.

– Юлия, я вас принял на эту работу из жалости к вашим проблемам, – откровенно объяснился Алик. – Вы попросили сократить испытательный срок. Я сократил. Вы не выполнили план работ. Я снизил вам зарплату. Все честно. Зачем суды?

– Потому что вы проиграете, – безапелляционно произнесла Задрина. – Договора у меня нет, и за выполнение плана работ я не расписывалась.

Это была ошибка секретаря Бухрим. Договора не было, и Задрина нигде не расписывалась. Она могла ничего не делать и требовать денег. Нечестно, но законно. Нечестный ход требовал аналогичного ответа.

– Юля, даже, если вы выиграете суд, у меня есть множество возможностей, изъять у вас те деньги, которые вы не заработали, – жестко сказал Алик и, вспомнив манеры Хамовского, добавил. – Я вас могу загнать в такие условия, каких вы не выдержите. Вам придется приходить и уходить строго по времени…

– Да я у вас тут дневать и ночевать буду, – почти выкрикнула Задрина.

«Это она загнула, – мгновенно сообразил Алик, – чтобы человек, привыкший к свободному графику, смог жить в жестком режиме и без душевной болезни… Дикий кабан в зоопарке быстро превращается в свинью».

– Желаю успехов, – покривил душой Алик. – Но строгая дисциплина – это не просто.

– Я справлюсь, – гордо заявила Задрина и вышла…

Первую объяснительную по поводу похода в рабочее время к адвокату Задриной пришлось писать уже на следующий день, а вслед появилось первое замечание, как первый след обреченного на казнь. Комиссия по соблюдению трудовой дисциплины в составе Фазановой, Бухрим, Рыбий или Пупик, всех тех, кто получал дополнительные премии, стала следить за каждым ее шагом. Кроме того, Алик сам заходил в кабинет Задриной время от времени, и Юля встречала каждый его приход затравленным взглядом, а на волнующийся лист строки не ложатся, а если ложатся – то криво…

На исходе следующего рабочего дня, когда многие сотрудники телевидения уже разошлись по домам, Алик вышел проверить Задрину. Он заглянул в корреспондентскую. Никого.

«Но, если дверь открыта, значит, кто-то есть», – решил он и, проходя мимо курилки, располагавшейся полуэтажом ниже, за прозрачной дверью, заметил ее. Глаза Задриной впивались в него и грели безумным весельем. Заметив Алика, она задиристо замахала ручкой и весело закричала:

– Я здесь, я никуда не ушла! Поймать меня не получится!

Она дразнящее наклонилась вбок, как частенько делают дети, приставляя к носу последовательно две ладони с дрожащими, будто крылья летучей мыши, пальцами, и застыла в ожидании. За стеклом чернели обувь и брюки телеоператора Ступорова, отличавшегося отъявленным правдоискательским нравом, который словно муху ловил в кулак каждую возможность поспорить.

«Работает на публику, – понял Алик, – готовится к собранию. Как бы с ума не сошла. Вот грех будет».

ИГРА В ПРОСТУПКИ

«Когда каждый идет своей дорогой, мир обретает широту и долготу».

Задрина обернула вокруг шеи серый шерстяной платок и, выхватив из одежного шкафа шубу, выскочила из корреспондентской.

– Я на тридцать минут уйду, – сказала она, как о давно решенном деле, – мне надо в банк забежать.

Вообще в телерадиокомпании было принято, что главный редактор отпускал всех и в любое время по тем делам, которые приводились в оправдание. И сам Алик не видел в этом ничего плохого. Лишь бы работа шла. Но игнорировать его, собираясь с ним бороться через суд и прокуратуру, – Алик посчитал верхом наглости или глупости.

– Вы спрашиваете разрешения или ставите в известность? – учтиво осведомился он.

– Конечно, спрашиваю разрешения, – мягко постелила Задрина. – На сегодня я все сделала.

– То, что вы отработали – это хорошо, но я не могу разрешить вам покинуть рабочее место, – сказал Алик и прошел мимо остолбеневшей Задриной в свой кабинет.

Не успел он сесть в кресло, как дверь распахнулась, выказав в свете коридорных ламп раскрасневшееся лицо Задриной, ниже темнела уже надетая шуба.

– Но мне надо банковскую карту продлить, я же все сделала, – почти прорычала она, словно песик, вцепившийся в хозяйский тапок.

– У вас наверняка есть и другая работа, которой надо уделить внимание, – отобрал тапок Алик.

– Ну, вы и засранец!!! – выкрикнула Задрина и, схватив безвинную начальственную дверь за черную безответную ручку, дернула ее на себя. Дверь залетела в косяк с таким звуком, с каким разлетается крепкий чурбан от хорошего удара топором…

Несмотря на то, что Задрина подписала распоряжение о времени перекуров, она попалась легко благодаря предательству прозрачной двери.

На известие о том, что в курилке замечена кофточка Задриной, группа по контролю трудовой дисциплины собралась мгновенно. Алик, секретарша и завхоз стояли, словно три богатыря, пропуская сквозь строй любителей табачного дыма.

– Это же детские забавы! Это же смешно! – укорила Задрина, тяжело выходя из курилки последней. – Я зашла туда по делам.

– Пишите объяснительную, – ответил Алик. – Смеяться будете на улице.

За первой объяснительной последовало первое замечание. За второй – второе. Алик не торопился. Осталось ждать. Проигрыша быть не могло. Задрина рисковала своими деньгами, он играл на деньги организации.

***

Заявление Задриной о выдаче копий документов для адвоката Алик выбросил в мусорное ведро. Эмоции как ветер, поднимающий волны. И для этих волн не имеет значения, бросаются ли они на беззащитную рыбацкую лодку или на крепкие утесы.

«Надо показать силу, – рассуждал Алик, одновременно готовя фразу в будущую книгу. – Власть без применения власти смешна. Коли что-то берешь – используй. Плохо. Неудачно. Человек в руках судьбы, высших сил и даже начальника подобен заготовке. Он запоет как надо и примет требуемые формы или будет выброшен. Это уже удачнее. Есть хорошая не прямая аналогия, обобщение стало шире. А может… Или изменяйся, или умри…»

***

Не дождавшись ответа на заявление, Задрина начала революционную деятельность. Алик это понял, когда зайдя в корреспондентскую, увидел вместе: Публяшникову, Пав- шина, Конилова и Задрину.

Эта компания представляла собой странное сочетание, исчерпывающе описывающее любые революционные компании. Павшин тайно претендовал на власть над

телевидением. Публяшникова была его прошедшей через многих мужчин подругой. Задрина – пострадавшей от действий властей. Конилов, монтажер телевидения маленького нефтяного города, – крепким мужиком, глазами навыкат напоминающим быка, готового броситься на баррикады.

***

Одетый в неизменный джинсовый костюм видеомонтажер Конилов стал еще одной проблемой. Он принес диплом инженера-электронщика, рассказал историю про низкие зарплаты в профтехучилище маленького нефтяного города, где он работал преподавателем, и Алик поверил в хорошее приобретение. В результате получил ленивого работника, который ни разу не помог в починке оборудования, как будто и не оканчивал институт по этой специальности. Но зато при распределении премии, когда получал меньше других, всегда возмущенно спрашивал:

– А на каком основании?…

***

– Подскажите, где мое заявление о предоставлении копий документов? – едко и твердо спросила Задрина, показывая себя лидером революции.

– О чем, Юля? – спросил Алик, вспоминая прошлые навыки публичной лжи: искренность, недоумение, возмущение.

– О том заявлении, которое я вам дала, – настаивала Задрина.

– Ничего не видел, – ответил Алик.

– У вас в отделе кадров бардак, документы не подшиваются, все пропадает, – зло обобщила Задрина.

– Это ложь, Юля, вам лечиться надо, – обманув, посоветовал Алик и тут же обратился к Конилову. – А вы что здесь делаете? У вас рабочее место на втором этаже. Возвращайтесь туда и занимайтесь делом.

Затем Алик еще раз оглядел всех собравшихся. Публяшникова и Конилов сидели лицом к Задриной, Павшин стоял спиной и делал вид, что происходящее его не

интересует. Он был почти незаметен в своем черном костюме, как кукловод за ширмой. Активных борцов всегда единицы, их окружают редкие сочувствующие, а большинству нет дела до борьбы, и всегда поодаль скрытно стоят те, кто хочет использовать. Они ждут случая, чтобы прыгнуть на волну…

***

После обеда в приемной телерадиокомпании возник нарастающий шум, какой создает разогревающий двигатели авиалайнер. Кричала Задрина, гремел бас Конилова, тараторила прокуренным голосом Бухрим, и в ее голосе сквозили необычные для нее неуверенность и даже обреченность.

«Враг пошел на штурм», – осознал Алик и выскочил из кабинета.

Приемная приняла все, что могла. Зажатый телевизионщиками испуганный рекламодатель пытался встать со стула и уйти, но каждый раз натыкался на локоть Задриной, которая трясла бумагами и кричала:

– Вы обязаны их зарегистрировать. Валентин, все снимай!!!

– Я готов, Юля, у меня включено, – нервно подпрыгивая, басил Конилов, и целил объективом любительской видеокамеры в Бухрим и документы.

– Выйдите из кабинета! – кричала секретарша на тонах, достойных истязаемой кошки.

***

На следующий день Задрина пришла на работу в черной овчиной шубе, отделанной революционным рыжим мехом. Ее сопровождала пестрая группа милиционеров.

– Что случилось? – спросил Алик обеспокоенно.

– У вашей сотрудницы пропал документ, – ответил один из милиционеров. – Она оставила его в сумочке, на своем рабочем месте. Будем выяснять.

«Задрина решила поиграть», – понял Алик и ушел.

В этот день экспертный ролик вращался без устали, очерняя руки поблекших телевизионщиков. Кипа листов с отпечатками пальцев росла, как и кипа показаний. И все это бумажное богатство, судя по энергии, излучаемой милиционерами, для них было равносильно листам денежных знаков, вылетающим из печатного станка.

Подобное происходило и в газете маленького нефтяного города несколько лет назад, когда милиция искала человека, распространившего по городу листовки, порочащие Квашнякова и Хамовского. Этим человеком был Алик. Милиция тогда действовала с ведома властьдержащих в маленьком нефтяном городе. И листовки действительно существовали, их видели многие, они были среди вещественных доказательств. А сейчас, на основе частного доноса о пропаже документа, которого по сути никогда не существовало, милиция перетряхивала телевидение маленького нефтяного города!

«Не иначе, как кто-то из окружения Хамовского или сам Хамовский за нее хлопочет, – раздумывал Алик в кабинете. – Но как подтвердить? Любая голова, как кочан капусты – пока дойдешь до истины, не один лист уйдет в мусорное ведро».

Он вышел в коридор. Дверь в корреспондентскую почернела от экспертного порошка.

– Надо новый дверной замок покупать, – равнодушно оповестила Фазанова.

– Зачем? – изумился Алик.

– Этот замок забрали в качестве вещественного доказательства, – ответила завхоз и обреченно махнула в сторону корреспондентской, как машут на разбитую машину.

***

Нервозная обстановка в коллективе телерадиокомпании маленького нефтяного города, отражалась на Алике, хотя он и сам себя уговаривал относиться к данной ситуации как к очередному жизненному уроку. Задрина вызывала восхищение. Алик вспоминал себя в прошлом, когда он так же, только не за деньги, а за высокие принципы свободы слова, боролся с Квашняковым, редактором газеты маленького нефтяного города, примерно такими же средствами. Вспоминал душевный подъем и свои отчаянные действия, которые совершал легко и весело. Он готов был страдать за правду. И вот оказалось, что биться насмерть можно не только за общественные идеалы, но и за собственную лень.

«СМИ – в первую очередь – лишь предприятие, такое как ЖЭК или цех по производству унитазов, – размышлял Алик, глубже осознавая мысли Сапы, высказанные много лет назад. – В нем есть прогульщики, тунеядцы, пьяницы, а людей, болеющих за истину, так же мало, как людей, болеющих за чистоту тротуаров или качество унитазов. Здесь болеют, как и везде, за отчетные цифры и личное благополучие. Похоже, меня будут уничтожать за наступление на права прогульщиков, тунеядцев, пьяниц, несмотря, на мое стремление к истине и служение журналистике. Журналисты не оценят служение журналистике, как ни парадоксально подобное звучит».