– Алик – слепой исполнитель! Уверен! – вещал Лизадков. – Им Сапа крутит. Я просмотрел все тексты в предвыборной газетенке Алика, и фразы-то, фразы! Это не Алика фразы. Сапины! Он, если не писал, то редактировал. Работает в администрации. Вы ему деньги платите, а он – против вас! Алик многого знать не может. Не вхож. А на какие факты он ссылается!? Откуда документы? Сапина работа.

– Ох, Сапа, ох, Сапа! Тихим сапой значит… – прорычал мэр. – Заявление на увольнение приносил. Надо было подписать и – ногой под зад.

– Надо было пнуть, надо было, – угодливо согласился Лизадков. – Змею жалеть нельзя, ужалит, как сможет. Давить и только давить. Городок маленький. У меня родственник живет рядом, наблюдает. Алик к Сапе часто захаживает. Может, любовь мнет с Петровной. Поговаривают.

– Рога Сапе наставляет, говоришь? Так может, Петровна? Редактором ее не назначили – она двух своих кобелей на меня натравила, – заключил Хамовский. – Расклад такой возможен, но у Алика баб достаточно в редакции, хороших баб, лично знаю. Из-за бабы не будет, пожалуй, а вот до денег он жадный. Зачем ему бесплатно такую работу проворачивать? Представь себе, сколько сил и времени он затратил на выпуск газеты, ее распространение. Зачем ему на меня нападать? Из-за статьи? Смешно! А вот у Сапы есть причины, у Петровны, а Алику кто-то приплачивает или посулили…

– Но Сапа – Сапой, а на выборы идет Алик, – изменил тему Лизадков. – Его нельзя пропускать в Думу. Надо облить его нашей фирменной грязью.

– Из телевизионной пушки в последний час предвыборной агитации, – развернул идею Хамовский. – Выступит кто-то от редакции, с кем Алик в дружеских отношениях. Пусть публично отречется и плюнет. Морально подкосит. Пусть народ узнает, что его свои же не любят. Вторым выступлением обвиним в продажности. Народ его возненавидит. И дело в урнах…

– Вот в этом, Семен Петрович, наша российская беда: сами явления и предметы называем, а потом маемся. Урны – они ж для мусора только, – поспешил домыслить Лизадков.

– Ты что с оппозицией снюхался? – крикнул Хамовский. – Я ж сам через них прошел. В дворники хочешь?…

– Не надо так, – попросил раскрасневшийся Лизадков. – Я ж Алика имел…

– По делу говори. Мыслить философски тебе по должности не положено, – прервал Хамовский.

– Во втором выступлении надо рассказать, что Алик подрабатывал в городской администрации, с которой сейчас борется. Деньги брал, хвалил, сейчас ругает – значит, другие платят, – изложил концепцию Лизадков. – Договора с ним хранятся в бухгалтерии. Хороший удар.

– Причем суммы, полученные им, надо указать какими они были до деноминации, пока тысячи не превратились в рубли! Тогда он получал миллионы! Вот народ ужаснется! – подсказал мэр. – Защитник народа сядет в выгребную яму по самые ноздри…

***

Сложно предугадать, под какую раздачу попадешь, не зря на фронте в укрытиях сидят. А разве жизнь не война за существование? Да, есть смельчаки, которых пули некоторое время не берут, говорят, что есть заговоренные, но большинству приходится таиться, чтобы прожить хорошо и дольше. Нет, речь не о том, чтобы в мирное время бегать по тротуарам, склонив спину. Речь идет о том, что надо следить за словами и действиями, чтобы не навредить себе же, но это все сказано не для героя нашего повествования – Алика…

На кухне у Сапы шумел телевизор на тот случай, если прослушивают. В чашках по-прежнему парил чай. Наполненная сухариками с изюмом вазочка манила вкусить. Сапа немного располневший за последние месяцы, то прохаживался вдоль стола, то замирал в дверном проеме, упершись руками в косяк. Алик сидел в любимом Сапином кресле и слушал.

– …может, тебе лучше и проиграть, – завершил речь Сапа.

– Почему? – спросил Алик, и по его лицу было видно, что он сильно огорчен таким выводом.

– Это довыборы. Если ты пройдешь в Думу, то всего на год. Через год будет переизбираться весь состав Думы. Второй раз народ за тебя не проголосует.

– Почему? – повторил вопрос Алик.

– Ты – журналист. Реальной властью не обладаешь. Не генерал. Тебя выберут на эмоциях. Что ты можешь?

– Могу издавать газету, которая всем своим содержанием работала бы на людей, показывала бы, как их труд и мозги используют чиновники и нефтяная компания, сделала бы публичными все финансовые нарушения, держала бы власть в напряжении и заставляла работать честно…

– И будешь ее бесплатно распространять? Издавать за свой счет?

– Пока да, но есть идея создать народную газету. Принцип простой: городская газета, финансируемая городской администрацией, работает на городскую администрацию: хвалит ее действия, рекламирует. Газета, финансируемая нефтяной компанией, хвалит нефтяную компанию. Коммерческая газета размещает приносящие деньги информации. О нуждах простых людях никто не думает, каждый делает свои деньги и тиражи. Чтобы газета работала на людей, надо, чтобы сами люди ее финансировали. Выпущу несколько номеров «Дробинки», зарегистрирую ее, а потом помещу обращение к народу с просьбой о финансировании, открою счет в банке, куда надо будет перечислять деньги…

– Ты рассчитываешь, что люди откликнутся? Глупость! Я в народ не верю. Борются между собой несколько революционеров и несколько чиновников. Остальные с интересом наблюдают либо вообще не замечают происходящего.

– Я надеюсь, что люди откликнутся, иначе все лишено смысла. Кстати, таким образом я могу стать редактором первой независимой газеты и буду при должности, которая, как вы говорите, так необходима…

– Видишь ли, есть этап захвата власти, а есть этап ее удержания. Это разные вещи. Газета необходима для захвата власти, чтобы вдохновить избирателя. Здесь большинство избирателей – работяги. Вся их интересная жизнь проходит в курилке и за бутылкой. Сидят мужики, им надо о чем-то поговорить, поспорить, а тут один из них что-то прочитал, чего другие не знают. Вот оно. Продолжать выпускать газету нужно, если ты на другие выборы замахиваешься, те, что через год. Если бы ты поборолся за кресло мэра…

Сапа обозначил свою цель заранее специально, чтобы Алик успел хорошенько подумать над тем, в какую конфронтацию он входит, да собственно уже вошел.

«Отступать ему некуда, – размышлял Сапа. – Выпады сделаны, удары нанесены. Для выигрыша на выборах в городскую Думу он мог не трогать Хамовского. Алик, наоборот, основной удар нанес по мэру. Хамовский теперь воспринимает Алика как личную опасность и гадает, кто стоит у Алика за спиной, что он такой смелый. Наверняка заподозрит, что нефтяная компания хочет сменить власть в городе. Начнет бороться, а там, глядишь, на пустом месте и возникнет фигура, я стану востребован, приобрету покровительство и новую должность».

В раздумье Сапа не слушал, что говорил ему Алик, но как только почувствовал возникшую тишину, заговорил:

– На выборах идет игра двух команд. Одна ищет возможности подоить бюджет. Другая – хочет продолжать доить бюджет, вкус которого уже почувствован. Между ними безликая масса народа, жаждущего с апостольских времен халявного хлеба, зрелищ и волшебных исцелений. Безликая масса неспособных объединиться рабов, считающих, что жизнь должна стать лучше только оттого, что они раз в несколько лет на полчаса оторвутся от воскресного телевизора, бутылки и прочих уважительных дел и сходят на избирательные участки.

– Мне иной раз больно, когда думаю, что город полон смелых мужчин, способных силой защитить себя и свою семью и совершенно бессильных защитить свою честь, попранную властью, – согласился Алик.

– Не говори чушь, – воспротивился Сапа. – Каждый достоин своей судьбы. Говорят, что главное в человеке – Душа. Но если посмотреть, как большинство живет и чем интересуется, то кажется: исчезни проблемы с добычей денег, пищи, одежды, то это большинство благополучно сошло бы с ума или умерло. Им ничего, кроме личного, не надо, а ты – «больно думать». Ради кого? Их надо использовать, а не сочувствовать им.

– С одной стороны, я вас понимаю, – сказал Алик. – Социалистическая революция выпустила российскую благородную кровь, часть слили в могилы, часть расплескали по миру. Сталинские репрессии еще раз вычистили нацию от совести и активности. Тех, кто остался из честных и сильных, выбила война: они же первыми шли в атаку. А сегодня ищем честности, справедливости среди оставшейся некондиции – там, где честности и справедливости быть не может. Где тот бычок-производитель, который осеменит нацию высокими чувствами? И мы с вами из этой же плеяды оставшихся…

– В этом ты прав, – согласился Сапа. – Я недавно понял ленинское высказывание: учиться, учиться и еще раз учиться. Человек есть продукт образования и воспитания. После социалистической революции духовность утеряна, убита, и этот пробел можно закрыть только дополнительным образованием. Хотя образование никогда не заменит воспитания.

– Я иной раз думаю, как жить дальше в нашей стране, – продолжил Алик. – Жить по юридическим нормам можно только в том обществе, где действуют этические и нравственные нормы, подкрепленные единением людей при необходимости защиты этих духовных устоев. В противном случае закон становится игрушкой в руках сильных мира сего, дышло которого можно повернуть в любую сторону.

– Что-то мы запозднились, – сказал Сапа, глянув на кухонные часы, вмонтированные в навесной шкафчик. – Давай-ка домой. Хватит о политике, пора сны смотреть. Мне тоже завтра рано вставать.

ВЕЩИЙ СОН

«Безверие, как и вера, не спасают как от невзгод, так и от смерти»

…Маленький рыжевато-серый любвеобильный кобелек Кузя пришел домой подранный. Слипшаяся, обслюнявленная окровавленная шерсть торчала клочками. Он обессилено упал возле входной двери на тряпку, о которую вытирали ноги, и заскулил. Заскулила и душа Алика, переместившаяся на время сна в тело неудачливого кобелька. Кузя стал жертвой любви: не на ту собачку посягнул…

Драли его Василек, дворняга страхового агента, Зубак, бульдожек сослуживца Алика, множество мелких учительских шавок во главе с пудельком Хмарой, взбалмошный развратный доберман редактора газеты Мойся, снюхавшийся с бультерьером начальника налоговой полиции по кличке Шварц. Возглавляла кампанию овчарка мэра города – Горгона. Она распределяла роли и очередность так, чтобы каждой челюсти достался кусок нетронутого Кузиного тельца.

Безобразие стало возможным, потому что холеных домашних собак начальственные хозяева выпускали на прогулки без намордника, а народ хоть анонимно шептался, не одобрял, но в открытую предпочитал не вмешиваться, выказывать равнодушие, спокойствие и даже одобрение, потому что собака есть собака: хозяин моргнет – она возьмет да укусит. А куда жаловаться, коли хозяин-барин? Таков был общественный этикет маленького нефтяного города. Вот хорошо откормленные домашние собаки и стали сплачиваться в организованные стаи, составившие собачью власть в маленьком нефтяном городе.

Первым покусал Кузю дворняга Василек. Он забрался на самый крупный сугроб маленького нефтяного города, являвшийся местом паломничества всех хозяйских собак, отчего удивлял народ яркими цветными разводами, и пробрехал речь, содержание которой подсказала Горгона. Все пролаянное на человеческий язык можно было перевести примерно следующим образом:

– Кузе при старом вожаке давали костей и мяса, сколь нам никогда, и мне думается: он задумал сместить нашу уважаемую овчарку с поста вожака. Скандально метит ее территорию, а недавно слишком озорно облаял. Почему он такой храбрый? Открою секрет: за ним стоят большие стаи. Он опасен, приведет в город другую правящую свору. Посмотрите на его привычки: ест из разных рук.

Затем на сугроб забрался бульдожек Зубак:

– Хоть его хозяин работает вместе с моим, но коли все станут его драть, то и я не откажусь. Считаю, что стайные интересы важнее личных, и так считает каждая собака в нашей редакции… Гав, гав…

Кузя стоял в отдалении и слушал. Каждый из тех, кто брехал, подходил к нему и кусал. Как бывает во сне, на ногах жертвы словно пудовые гири повисли, и Кузя не мог убежать, хоть и старался изо всех сил.

Хмара, обладательница медалей, наслушалась от своей хозяйки литературных речей и, поднявшись на цветной сугроб, протявкала замысловато:

– Когда-то не так уж давно, в начале этого века, Владимир Маяковский экспериментировал со своим гардеробом, например, надевал морковку вместо галстука… Зачем? Элементарно – чтобы привлечь к себе внимание. Законы рынка… Вонзающаяся в мозг простенькая реклама. Кузя, стремясь выделиться, на потребу рынка стал грызть морковь и предлагать остальным. Но эта собака – не Маяковский. Мы героически позволяли ему запускать в себя морковки не первой свежести, наслаждаясь осознанием жертвенности собственного положения, но, как это ни прискорбно, я каждый день прихожу в класс к детям, обучаемым моей хозяйкой, и все чаще замечаю, что безысходность в их глазах становится глубже. Не от таких ли собак, грызущих морковь? Каким станет их будущее? Будущее? Их?…Вау-у-у! Вау-у-у!…

– А его можно кусать? Он не ответит? – спросила Хмара после серии сердечных скулений.

– Можно, – ответил Мойся.

Хмара вцепилась в Кузю жертвенно, как фанатик, и крепко, как клещ. Никто не знал про ее морковный комплекс.

«Если еще раз нагадишь, – говорила ей в свое время хозяйка, – будешь жрать одни овощи. Морковью закормлю!»

Поэтому Хмара кусала Кузю и повизгивала от наслаждения. Тем временем на сугроб взобралась полноценная свора учительских шавок в составе доброго десятка отборнейших сук и тройки кобелей и хором протявкала еще одну речь:

– Считаем своим долгом выразить возмущение поведением Кузи. Драка, которую он затеял, – это крайне плохое дело. Цивилизованные отношения в городе диктуют противоположные правила игры. Если мы заранее отрицаем возможность честных взаимоотношений, то подписываем приговор своей гражданственности. Недопустимые, с точки зрения этики, выпады Кузи против Горгоны и Шварца – яркая иллюстрация барбоса, не стремящегося к диалогу, а спекулирующего на чувстве недовольства властью. Надежда на внутреннюю интеллигентность, на нравственную чистоплотность, на доверие той власти, которую сами выбрали, помешала пойти по пути активного сопротивления. Мы против драк…

Закончив речь, свора учительских шавок с воинственным лаем накинулась на Кузю. Они старательно рвали приговоренного. Приговоренный повизгивал. Его валяли по снегу, катали, как футбольный мяч, оставляя на снегу кровавые следы.

Учительские шавки оказались самыми злыми и организованными. Отчего? Кузя понять не смог, но ощутил всем телом.

«Может, их мало и плохо кормили, – размышлял он, увертываясь от укусов. – Может, щенячья преданность вожаку в них развита более, чем в других».

Из разговоров своего хозяина Кузя знал, что если директор школы или того выше косо посмотрит на какого-нибудь учителя, даже заслуженного, то с ним перестанут здороваться и даже сожрут. Хотя как «сожрут», Кузя не понимал, поскольку не видел случая, чтобы люди ели людей, но собственно это не входило в круг его интересов. Он просто по-собачьи удивился, как таким особям позволяют обучать человеческих щенков.

Народ смотрел из окон на собачью драку с интересом, с каким зеваки смотрят, например, на автомобильную аварию, в которую попали дорогие автомобили. Мимо пробегали бездомные собаки, и до Кузи долетал их одобрительный лай: «Коль столь заслуженные собаки дерут Кузю, значит, есть за что». Домашние собаки на выгуле глубокомысленно лаяли другое: «Повезло Кузе, после этого его рейтинг возрастет многократно»…

***

Алик проснулся от боли… Одолеваемый дурными предчувствиями, он встал с постели и внезапно всем сердцем ощутил, что безобидная игра в правду закончилась. На душе стало неспокойно и одиноко. Он, как всегда в такие моменты, снял телефонную трубку и позвонил в другой город своему другу, Александру, которому когда-то, в далекое время их частых встреч, он посвятил следующие слова:

Снег блестел, пушистый, свежий,

Под сияньем фонарей.

Вечер был спокойный, нежный

Средь зимы и средь друзей.

Тихо звякали бокалы…

Говорили по душам.

Было сказано немало…

И погода – хороша!

Шли по сказочной аллее,

Шли, как раньше, без тревог.

Что же может быть милее,

Если часто – одинок?

Гроздья белые на ветках

Чудных елей и берез…

Снова ставились отметки

Как для дел, так и для грез.

Разговоры, шутки, тосты,

Неподвижность стай лесных…

Волшебство вершили звезды

И предчувствие весны.

Невозможное свиданье

Предоставила судьба:

Вновь совпали в мирозданье

Ночь, единство и зима.

Духовно расти и полноценно жить можно, только делясь тяжелой ношей, хлебом и столом, идеями и душевными переживаниями… Невзрачна бескрыла жизнь человека, которому не с кем искренне поговорить. Правда, многие слушатели в исповедях ищут только слабости и возможности. Алик понимал это и откровенничал только с друзьями – да и то только с теми, кто никак не мог навредить или использовать полученную информацию.

Когда Алик рассказал Александру о событиях последних месяцев, тот чрезвычайно удивился и спросил:

– Что с тобой случилось? Тебя же никогда не интересовала политика. Зачем тебе головные боли? Я понимаю, если бы платили, а ради какой-то правды. Ты что газет не читаешь? Таких людей, как твой Семеныч, полно, как черноты ночью. Пишут о них, и что толку? Журналисты себе проблемы находят, а разоблачаемые ими чиновники остаются при должностях и деньгах. Бросай ерундой заниматься. Лучше стихи пиши.

– Какая разница, что писать? Статьи или стихи? Важна позиция и душа. Нельзя быть нравственным иногда, полагая, что двоемыслие спасает истинную натуру. Сие заблуждение губит многих. Единожды покривив душой, мы дозволяем злу владеть нами все чаще и чаще. И обратной дороги практически нет. Это как с девственностью или мальчишеством. Если эти качества потеряны, то можно только изображать девушку или мальчика, но стать ими никто не в состоянии. Зло имеет такие же свойства. Надо бороться с ним, противодействовать ему, не отдаваться ему или сам станешь злом.

– Борись – только не навернись. Посмотри вокруг. Это общество только избавилось от тоталитаризма, от единой коммунистической партии. Как бандиты создают свою шайку, привязывая новых членов кровью или другими преступными действиями, так и коммунистическая партия привязывала к себе клятвами верности. Вполне естественно, что человек, отступивший от клятвы, становится предателем, а человек, не дававший клятву, – противником. Противников можно истреблять и не допускать. А отступление от клятв не виделось возможным. Но идеология пала. И все разом отказались от слов верности. Возможно, отсюда и беспринципность, и продажность героев нашего времени. Люди предавшие – предатели – оказались у руля власти. Ты же читал Библию. Предательство – тяжелейший грех. Эта земля проклята. Что здесь искать? Заботься о себе, о семье, друзьях, наконец…

– Мне тоже иногда кажется, что верна древняя истина: в мире царит зло. «А как же добро?» – спросишь ты. Добро тоже есть. И оно всегда используется злом, чтобы стать еще изощреннее. Краткий миг демократии подходит к концу. На смену идет засилье выборных чиновников с практически безграничной властью в пределах вверенных им уездов. Если провести аналогию между социализмом и болезнью, то после выздоровления общества неизменен откат его назад, в засилье феодальных отношений. Поэтому происходящее видится закономерным. Но я хочу попытаться…

– Смотри сам, но знай, что в мире есть единственное, ради чего можно бороться – свобода. Ее дают только деньги, а не борьба с казнокрадами. Надо стремиться больше зарабатывать, а для этого надо ладить с чиновниками, а не ругаться с ними. На их стороне сила и деньги. Будешь дружить – получишь деньги, будешь ругаться – узнаешь их силу, – спокойно по-дружески оценил Александр.

ДРАКА

«Каждый не успокоившийся пострадавший может пострадать еще больше»

…Ночью накануне выборов в городскую Думу, прямо в помещении налоговой полиции маленького нефтяного городка, капитан налоговой полиции Братовняк, находившийся на ночном дежурстве, любовно и старательно горшкообразными кулаками и черными форменными ботинками с очень твердыми носками обрабатывал младшего по званию сотрудника налоговой полиции Еливанова. Еливанов весело похрюкивал и повизгивал от мощных ударов своего коллеги, бывшего на двенадцать сантиметров выше ростом, имевшего более длинные руки, весившего тяжелее на два пуда. Сам Братовняк при каждом боевом развороте тяжело со свистом выдыхал, как ниппель, пропускающий воздух в автомобильную камеру.

Да и что в боксе без правил мог противопоставить бывший мент-интеллигент, эксперт-криминалист Еливанов крепкому мужику, специализировавшемуся на физической защите налоговой полиции? Еливанов пропускал удары повсюду: в голову и корпус, в печень и почки, в ухо и нос. Спасибо, что Братовняк не бил между ног, иначе жена Еливанова, находившаяся в то время на шестом месяце беременности, вряд ли смогла бы снова ощутить парадоксальное счастье материнства… А началось все с пустяка: с желания моралью укротить материю.

***

– Дохапались барыги! – Еливанов бросил сию гневную фразу Братовняку, как только тот зашел в его рабочий кабинет. – Чувствовал я: воруют в налоговой полиции. Все воруют – от начальника до самого последнего подчиненного…

В руке Еливанова, зажатый, как птица, трепыхался лист газеты «Дробинка». Сам Еливанов сидел за столом. На столе лежала растерзанная вяленая рыба, рядом стояли две бутылки пива: одна пустая, другая наполовину полная.

– …Вот газета! Про вас написано! – продолжил Еливанов. – Стыдоба на весь город. Теперь по улице не краснея не пройдешь. Порядочный налоговый полицейский теперь только по темноте домой воротится и только прикрывши лицо и выпивши, чтобы совесть не мучила.

– Ты всякую хрень больше читай, – ответил Братовняк. – И вообще выметайся, твой рабочий день давно закончился. Пьешь тут…

– Где хочу, там и пью. Законом запрещено пьянство на работе. А я уже отдыхаю. На часы посмотри, девять, а я – до шести, – ответил Еливанов. – Темноты безлюдной жду. Не командуй. Ты в рабочее время старший по званию, а сейчас я тебе скажу то, чего журналист не написал. Знаю твои делишки…

– Какие делишки? Что городишь? – устрашающе забасил и повысил голос Братовняк.

– Ты еще в первый год образования налоговой полиции взятки брал, – ответил Еливанов.

– Ка-а-аки-и-е взя-а-а-тки-и-и? – еще более угрожающе спросил Братовняк, растягивая слова.

– Забыл мясоторговку Пастушенко, вымогатель?! – вскрикнул Еливанов. – Юрист Кошмарин рассказал, как ты ее вызывал, допрашивал, угрожал. Деньги требовал! Она в прокуратуру обратилась, а Коптилкин с Семенычем прикрыли тебя, суку. Все вы тут как коллективный портрет на банкноте, Франклин с Лениным отдыхают.

– Это кто сука? – прорычал Братовняк, тяжело приближаясь. – Ты, мальчик, забыл, с кем разговариваешь?! Я только шепну в нужное ушко, и ты будешь искать работу.

– Думаешь, если баба твоя главный бухгалтер у Семеныча, тебе все можно?! – спросил Еливанов и сам же ответил. – Хрен! Не ты меня сюда ставил, не тебе снимать. Я, в отличие от тебя, не имею взысканий и торговые киоски не грабил.

– Заткнись, пока в рожу не получил, – пригрозил Братовняк. – Работаешь без году неделя.

– Работаю немного, знаю достаточно, – ответил Еливанов. – Знаю, что ты прикрываешь магазин «Еврейский», которым владеет твоя теща. Ни одной проверки, ни одного штрафа, а там одна паленая водка. Налоговый полицейский!? Ты лишь о своем кармане думаешь. И еще мне указываешь?!..

– Ах ты, гад! – рявкнул Братовняк. – На-ка получи.

Полное ослепление правого глаза застигло Еливанова врасплох, он почувствовал странную легкость в теле, но глупостью не страдал. Еще в полете Еливанов понял, что противник употребил кулак, потому, упав, быстро вскочил на ноги, схватил опрокинувшийся стул и метнул его в Братовняка. Несмотря на свои внушительные габариты Братовняк был проворен, он наклонился, пропустил над собой вращающийся в полете предмет мебели и пошел вокруг письменного стола, быстро сокращая расстояние между собой Еливановым.

– Ты, блин, счас стулья побросаешь! Сам ножками в полете закрутишь! Я тебе покажу крышу! Снесу ее на хрен! – рычал Братовняк и приближался.

Еливанов нервно оглядывался вокруг в поисках предмета, которым можно было бы защититься от надвигавшейся огромной туши, и взгляд его упал на пивные бутылки и складной нож, коим он резал рыбу. В отчаянном броске он кинулся к столу, но не успел. Мощная сила, сравнимая со стихией разбушевавшегося тайфуна, приложилась в тонкие ребра Еливановского бочка и отбросила бывшего эксперта-криминалиста к стене.

– Боишься честной схватки!? – торжествующе завопил Братовняк. – Бутылкой хотел или ножом. Не получится. У меня силушки на десяток таких, как ты, суслик. Счас узнаешь…

Еливанов почувствовал, что ему в маленькую ложбинку между грудиной и напряженным в ожидании удара животом ударилось нечто, сравнимое с бампером лихой автомашины. От такого столкновения силы мгновенно покинули его, словно кто высосал, руки упали вниз, ноги подкосились. Еливанов, еще падая, закрыл глаза и потерял сознание…

***

Небольшой курортный магазинчик, площадью с недоразвитую кухню или немного переразвитый балкон, был полон покупателей. Народ смотрел и покупал добротную и недорогую обувь. Туда же заглянули двое больших начальников, оставив у входа своего шофера, каковым вдруг оказался Еливанов. Начальники смотрели ботинки, и один из них неудачно развернулся, зацепил плечом пару, висевшую на крючках, и та стала падать. Это увидел Еливанов. Из самых искренних подобострастных чувств он кинулся в дверь за той самой обувной парой, падавшей на пол, чтобы показать начальству неумеренный пыл к работе и преданность. «Только бы успеть до того, как туфля упадет, – мыслил Еливанов в полете. – Только бы опередить наклон моего шефа, и тогда он меня оценит». Одолеваемый такими мыслями и чувствами, он добавил ходу и очень энергично прыгнул в толпу. Так энергично, что крепко застрял в ней, как последний огурец в банке. Все, кто был в магазинчике, застряли тоже и не могли даже малость повернуться, ни вдохнуть, ни выдохнуть, но не это Еливанова волновало. Он раздумывал, как бы ему не попало от его начальников за излишнюю ретивость.

«Надо вызвать тягач, дернуть этого камикадзе, – предложил кто-то. – Иначе не разойдемся»…

***

Видения разом прекратились.

«Иной раз хрен знает, что привидится!» – хотел вскрикнуть Еливанов, открыв глаза, но почувствовал, что ему по-прежнему не хватает дыхания. Это Братовняк пинал его ботинком в живот.

– А, проняло! – воскликнул Братовняк, заметив приметы оживления на поверженном Еливанове. – Я, когда в футбол играл, бил хорошо. Под ударами футбольные мячи лопались. Мне боксерской груши на тренировку не хватает, кулаком пробиваю, и начинка сыплется. Из тебя тоже дерьмо выйдет. Ха-ха-ха…

Еливанов внезапно уразумел, что если не соберется с силами и не убежит, то его телесная покрышка может окончательно расползтись и превратиться в лохмотья. Он привстал, да так удачно, что очередной пинок Братовняка угодил ему прямо под ягодицы, с таким ускорением Еливанов легко вылетел из кабинета, стуча туфлями по ступеням, слетел вниз по лестнице – и на улицу, и домой. На большое счастье, его отступление прикрыл дежурный прапорщик…

Утром следующего дня Еливанов уже скрипел на пружинной койке стационара с переломом ребра, сотрясением мозга и хорошим кровоподтеком под глазом. Братовняк же опять очутился в кабинете начальника налоговой полиции – Ворованя.

– От тебя одни хлопоты в последнее время! – сокрушался Семеныч.

– Не сдержался, Анатолий Семенович, извините. Еливанов языком осквернил самое святое, что у нас есть, – заработки. Попрекал магазином, взятками… А как жить на нищенскую зарплату? – оправдывался Братовняк. – Завистник и моральный урод.

– Ты, конечно, прав. Надо внимательнее к новым кадрам, а то берем невесть кого, – согласился Семеныч. – Налоговая полиция должна работать по ленинским принципам. Наши друзья – бандиты и проститутки. Пережиток, конечно, но от профессиональных ментов неприятности.

– Он и на вас замахивался. Говорил, что вы вор, хвалил клеветническую статью про вас, – продолжил Братовняк.

– Через край хватил Еливанов, через край, – согласился Семеныч. – Такую гниду уничтожать надо: рвать с корнем такой картофель в гуще нашего сорняка. Ох, оговорился, кажись. Конечно, сорняк он в нашем картофеле. Но давай о тебе подумаем. Конечно, Еливанов на тебя заявление напишет, не сомневайся. Надо опередить. Ты тоже притворись пострадавшим. Скажи, допустим, что зашел в кабинет Еливанова, а он там, собака, водку пьет. Ты ему замечание, а он на тебя с ножом, ударил кулаком в лицо, благо кулак у него невелик и следов почти не осталось. Ты, спасая честь офицера налоговой полиции, решил не ввязываться в драку, оттолкнул Еливанова. Тот спьяну неудачно упал и немного поранился, а ты выбежал из кабинета.

– Складно у вас получается, Анатолий Семенович, – восхитился Братовняк. – Но Еливанов, подлец, в больницу лег, побои засвидетельствовал, а у меня ничего.

– Не проблема. Фингальчик подвесим, – ответил Семеныч…

Братовняк тоже обратился в больницу и успел подать заявление в милицию об избиении раньше Еливанова. Таким образом, пострадавший стал обвиняемым. Все дивились тому, что воробей ворону заклевал, но бумажная фактура дела получалась именно такой. Еливанов обиделся и задумал месть.

ДЕПУТАТ

«Власть, если не собираешься ее использовать для себя, горька»

Тем временем Алик стал депутатом. Его противникам не помогло, что начальник медицинской страховой компании, друг мэра, и сослуживец Алика из редакции буквально за два часа до окончания избирательной компании с экранов телевизоров убеждали горожан, что за Аликом стоят грозные силы, желающие захватить власть в городе, что Алик – продажная тварь и куплен олигархами. Пришло время принимать поздравления. Муниципальная газета, на площадях которой Алик пописывал, выступила с заявлением, посвященным итогам выборов.

«Момент истины

Уважаемые горожане! Выборы состоялись. Всем нам еще предстоит период осмысления результатов нашего волеизъявления. Восприняв поток агитационных призывов, сопровождавшихся сопутствующими материалами, безосновательно порочащими людей, благодаря которым в городе делается многое для нашего с вами благополучия, мы не выступили с контрагитацией. Надежда на внутреннюю интеллигентность, на нравственную чистоплотность, на доверие той власти, которую сами выбрали, помешала пойти по пути активного сопротивления. Драка – явление крайнее и недопустимое…»