– Все, кажись рубликов на шестьсот отстаралась! – заявила Харева, стирая капли пота со лба и в особенности с глухого уха, чтобы не закоротило проводку слухового аппарата. – Твои проценты списаны, долг жду.

Входная дверь мерзко хлопнула, Новоселов осматривался и не мог поверить…

***

Дверной звонок нежданно потревожил вечернюю тишину в квартире Харевой примерно через полмесяца после расчета у Новоселова. За дверью оказался одетый в форменную летнюю рубашку лейтенант милиции Фрицык с прижатой к боку папкой. Весь его вид напоминал о служебном долге, здоровье и даже морали.

– Гражданка Харева? – спросил Фрицык.

– Да, а что надо? – ответила Харева.

– Вы избили гражданина Новоселова, уничтожили его вещи, не отреагировали ни на одну из наших повесток. У меня постановление о вашем принудительном приводе, – объяснил Фрицык.

– Вы знаете, что я депутат и неприкосновенна? – спросила Харева.

– Да, – ответил Фрицык.

– Покажите постановление, – потребовала Харева.

Фрицык протянул лист бумаги. Харева резко вырвала его, прочитала и положила в карман синего байкового халата, в котором она и вышла на встречу. В глазах Фрицыка читались немой вопрос и недоумение.

– Все, – сказала Харева. – Можете идти. Свободны…

– Какое все?! – повысил голос Фрицык. – Отдайте постановление.

– Какое постановление? – спросила Харева.

– Да я ж при исполнении! – возмутился Фрицык и протянул руку к карману халата…

До кармана Фрицык не дотянулся. Харева заметив движение, мгновенно выхватила у Фрицыка папку, ударила его коленом в промежность и, пока лейтенант в полусогнутом положении, мелко перебирая ногами, заспешил на первый круг по выложенный плитками лестничной площадке, захлопнула входную дверь. Далее она спокойно прошла в зал, присела в кресло и принялась перебирать документы, лежавшие в папке Фрицыка. Найдя заявление Новоселова, свидетельские показания, она спрятала их под кипу постельного белья в антресоли и заспешила к входной двери, подгоняемая непрерывным гулом дверного звонка. На ходу она закрыла папку, как было, прежде стащив из нее шариковую ручку, по привычке…

– Что беснуешься, лейтенант? – спросила Харева, открыв дверь.

Фрицык поджал губы и хотел было броситься к ней.

– Расслабься, я депутат, – охладила его Харева.

– Папку давай и постановление, – рявкнул Фрицык.

– Ты на кого гавкаешь? На депутата?! – повысила голос Харева.

– Папку отдай, а то отделение вызову, – пригрозил Фрицык.

– На собачку драчку! Ну-ка, отними! – крикнула Харева, помахивая папкой под потолком. – Меня не тронь. Я неприкосновенная.

Фрицык осторожно прыгал, чтобы не задеть депутата, а Харева между тем ворованной ручкой рисовала на его рубашке линии по длине равные высоте прыжка. Фрицык папку отобрал и ушел вниз по ступеням разрисованный чернилами, как шкодливый школьник. Харева плюнула ему вслед и исчезла в квартире.

Жалоба от Фрицыка попала к прокурору Коптилкину, обнаружилась и пропажа документов из папки, но депутатский корпус был един и опять отстоял Хареву.

***

Животных можно выдрессировать, малому ребенку один раз стукнут по ручкам, и он понимает, Харева воспитанию не поддавалась. Потеря двух доходных подработок для нее означала только одно – надо искать третью, причем кардинально отличающуюся от двух других.

Она ходила по своей квартире, покручивая вокруг пальца янтарные бусы, пока идея не настигла ее. «Хватит общественной работы. Торговать и только торговать, чтобы деньги сразу на руки, и только продуктами, чтобы всегда спрос был и сама сыта», – решила она. Продукты – товар объемный – не золото, которое в сумочке умещается. Склады нужны.

Она ходила по детскому саду, кричала на воспитательниц и нянечек, пока ее не настигла вторая идея, совершенно гениальная в масштабах маленького нефтяного города: признать плавательный бассейн в своем детском саду «Муксун» аварийным и использовать его под картофель, капусту и прочую съедобную растительность. Вполне естественно, что дети в бассейне не купались и не ругались, а Харева в течение нескольких лет обозначала его как ремонтируемый.

Слухи об изобретательной торговке Харевой долетели до тогдашнего главы маленького нефтяного города Бабия. Он в сопровождении свиты телевизионщиков внезапно пришел в «Муксун» и застал картошку в нише, отделанной кафелем, где вода должна была манить прозрачностью и необычностью для северных зим.

– Ага, попалась мошенница! – вскрикнул он, мысленно продумывая дальнейшую речь для телекамер.

Но Харева не растерялась и подавила мелкособственнические чувства.

– Как вы смеете меня называть мошенницей? – высокопарно спросила она.

– Ты еще возмущаешься?! Навезла картошки! Денег ей мало. Храни в своем гараже. Торговка овощная, как ты смеешь детей обижать? – грозно спросил Бабий.

– Это не моя картошка! – открестилась от неудачных овощей Харева.

– Как не твоя? – удивленно спросил Бабий.

– Так. Все для детей, – ответила Харева. – Вы не можете мне отказать в праве оказывать благодеяния и пожертвования. Картошка куплена на мои деньги, не спорю. Но я всегда осуждала жадность. Дети для меня – высшая ценность. Пусть кушают. Или вы против?..

***

Так она и жила, имея главной целью деньги и готовая на все ради них, готовая защищать свою цель любой ценой. Она легко использовала бюджет своего детского сада на развитие личного торгового бизнеса, дети сидели на манной каше и соевых котлетах, сотрудники получали мизерные зарплаты, но, вместо того чтобы утонуть, упасть, слететь, Харева всегда держалась на гребне народной волны. Даже Сапа не мог своим умом компенсировать тот перевес душевной силы, каким обладала Харева, и никто не мог ее уволить, и никто не мог выгнать из города, даже когда распался городской Совет народных депутатов и она лишилась депутатского звания. Так в борьбе и торговле дожила она до времен, когда на городской престол взошел Хамовский, и не только взошел, но и вдоволь по-царски поработал, а Алик обрел популярность такую, что вполне мог пройти в Думу маленького нефтяного города.

ПРЕДВЫБОРНЫЙ РАСЧЕТ

«Без расчета хлеба не возьмешь, не то что власть»

Хамовский был убежденный интриган, он понимал, что врагов иногда надо делать друзьями, чтобы, когда их кончишь, они не могли понять, от кого смерть приняли, и не успели навредить. Именно такую тактику он решил использовать против Алика, всем своим видом показывая, что ничего не знает о заговоре и даже настолько уверен в Алике, что чрезмерно откровенен с ним.

– Так! Алик, ты как по выборам? – прямо спросил мэр у себя в кабинете. – Ну, давай, не стесняйся, тут собрались люди, которые участвуют в этом деле. Лизадков – мой заместитель. Он работает по прослушиванию телефонных разговоров, сбору конфиденциальной информации. Квашняков, редактор газеты, – идеолог предвыборной кампании. Он автор победной сказки про Букашечку. Его задача – красиво подать наших кандидатов, написать о них что-нибудь душевное. Сапа – человек творческий во всех отношениях. Ты всех знаешь. Таиться не к чему. Идешь на выборы?

Вокруг т-образного стола в кабинете мэра сидели знакомые Алику люди, с большинством из которых он предпочел бы не встречаться никогда, но, к сожалению, не мог осуществить данное желание, так как его недруги были податели работы.

– Иду, – сознался Алик, чтобы не отрицать очевидное. – Самовыдвижением. Я ж не начальник, чтобы мне подписи собирали.

– Мы о другом, – отмахнулся мэр. – Как ты выкатишься на эту поляну, как сыграешь?

– Не знаю, – ответил Алик. – Еще не думал.

– Сейчас выборы будут труднее, чем раньше, – продолжил мэр, теряя терпение. – Я могу вмешаться. Допустим, скажу кандидату: тебе бесполезно, не светит. Понимаешь? Могу откровенно так сказать. Не давя, просто выскажу свою позицию. Этого хватит. Кандидат может по-человечески сломаться. Понимаешь? Вот так. Если ты будешь выдвигаться, то предполагается дискуссия. Ты знаешь, что если предвыборная кампания объявлена, то ты не имеешь права, допустим, использовать свою должность? Ты – журналист и должен уйти в отпуск. Да?

– С начала избирательной кампании, после регистрации, – ответил Алик.

– Что ж, скандальный журналист имеет шансы, – немного подумав, согласился Хамовский. – Кто еще?

– Руководители нефтяников, – предложил Квашняков, – руководитель медицинской страховой компании, поп…

– Депутатом он может стать, но может ли при этом оставаться попом? – спросил Лизадков.

– Да, церковь отделена от государства, – согласился Хамовский. – Кто еще?

– Может идейный лидер мусульман? Кто у нас сплоченнее мусульман? – спросил Сапа, не потерявший надежду на прощение. – Или директор самой крупной сети магазинов нашего города? Его знают – кормилец.

– Харева, если захочет, – предложил Лизадков. – Если, допустим, ей предложить или попросить.

– Харева фигура колоритная, – согласился Хамовский, – но опасная.

– Сирова, начальник Управления образования, – предложил Квашняков.

– Муниципальные служащие не имеют права, – вставил реплику Лизадков.

– Если они не в штате администрации, – ответил Квашняков.

– Вне штата, – выдал информацию Хамовский.

– Надо искать личность, популярную в народе, – посоветовал Лизадков.

– Все учителя и воспитатели будут за Сидорову, – продолжил Квашняков. – Треть населения города – дети. Пройдут родительские собрания. Часть родителей проголосует за начальника Управления образования. Она проходная.

– А врачи? – спросил Хамовский. – Начальник городской больницы может претендовать на место в Думе.

– Может, кто-нибудь из рабочих? – предложил Алик.

– Если разрекламирует себя, как защитника народа, – пояснил Хамовский. – Но потрудиться на этом поприще придется…

– Бесполезно, – не согласился Лизадков. – Имидж рабочего низок.

– Руководитель страховой медицинской кампании, Васильев? – спросил Хамовский.

– У него шансы хорошие, – согласился Квашняков.

– Если бы люди его знали, как я, то шансы у него были бы нулевые, – дополнил Лизадков.

– С другой стороны, кто на него по телевидению посмотрит, голосовать за него не будет, – переменил мнение Квашняков.

– На местных выборах средства массовой информации не делают и пяти процентов, – начал лекцию Хамовский. – Самое главное – дела житейские, разговоры кухонные. Важно, знают ли человека, известна ли его фамилия. А известность фамилии отчего зависит? Либо человек на высокой должности крутится, либо его знают по делам. Посмотрите на нынешний состав Думы. Основные параметры избранных: человек на виду у населения и с несильно подмоченной репутацией. Даже если у него репутация подмочена, о нем много говорят, спорят. У руководителя нефтяников достаточно большие шансы и у Сировой. У Сировой мощнейшая может быть команда.

– Она и по телевидению постоянно, – поддержал Квашняков. – Хорошо говорит.

– Так, а у медицины? – изменил направление разговора Хамовский. – Там большой механизм. Главного врача все знают.

– Кто сказал, что главный врач будет выдвигаться? – поинтересовался Лизадков.

– Пока не ясно… – согласился Хамовский и спросил у Алика. – Ты считаешь, что победишь?

– Не уверен, – ответил Алик, поняв, что весь разговор сводился к демонстрации силы. – В выборах я получу ответ на вопрос: нужны ли городу критические статьи. Надоело получать по шапке.

– Напиши про меня, – недобро предложил Хамовский. – В твоей предвыборной кампании много слабых мест. Я могу поднять и уронить любого. Не своими руками. Скажу подчиненным: раскручивайте эту ситуацию. Понимаешь? Я имею право анализировать будущий состав Думы. Мне же с ним работать. Участвовать в предвыборной агитации мне запрещено. Согласен. Но я могу агитировать не открыто, а используя, допустим, свое право обычного гражданина. Здесь ты входишь в борьбу. Давай так посмотрим. При нынешнем раскладе наиболее реальные кандидаты следующие: начальник управления образования, главный врач, руководитель от нефтяников и ты. Зря ты Сирову обидел, когда написал про Черномордина…

Сапа в течение всего разговора почти неподвижно сидел, внимательно слушал, излучая ум, и старался поменьше говорить, чтобы не выскочил пустой совет. Алик поглядывал на своего предвыборного советчика Сапу и размышлял о том, что личностные качества предполагаемых депутатов не обсуждались – мелькали должности.

***

Свобода от редакторской правки и внутридушевной цензуры опьянила Алика. За неделю до выборов вышла тысяча экземпляров газеты, называвшейся «Дробинка». Всю работу Алик выполнил на собственном компьютере и принтере. Он таскал кирпичики текстов и картинки, расставлял их так, как ему нравилось – настоящее творчество. Правда безденежная. Под финиш Алик зашел к Сапе, и тот вместе с Петровной просмотрел черновой вариант газеты и внес поправки. Вошла в газету и сказка.

СКАЗКА О МУРАВЕЙНИКЕ – 1

«Муравей от человека отличается только размером, трудолюбием и отсутствием амбиций»

Действующие лица:

Букашечка – обычный человек, замахнувшийся на место зажравшегося чиновника.

Матка – зажравшийся чиновник.

Муравейцы – жители города под названием Муравейник.

Другие – по мере надобности.

Здравствуй, дружок! Сегодня я предлагаю тебе продолжение сказки о Муравейнике, опубликованной накануне выборов мэра маленького нефтяного города. Сказка эта, как и раньше, страшная, конец ее также не определен.

После победы Букашечки над Маткой ликовало большинство муравейцев. Партизанская армия Букашечки заняла АД-мини (страцию), и каждый партизан получил придворную должность. Друзьям Матки на радостях отрубили головы. Казалось, если отрубить старые головы, то до новых не дойдет их образ мыслей.

Правил новый муравейский царь поначалу справедливо. Гнул, но не перегибал. Отдавал обещанное населению Муравейника. Старался: быстро перебирал лапками, шевелил извилинками. Сражался с федеральными и окружными налоговыми пиявками. Замахивался даже на клуб любителей нефти. Но атмосфера АД-мини взяла свое…

Прошло время, и вокруг заговорили: «Хорош наш (ваш) Букашечка, экономен, энергичен, прост… » Говорили день, говорили год… Зашевелились крылья на спине у Букашечки от таких слов. Научился он огонь пускать из ротика наподобие бывшей на его месте Матки. Если у кого-то из муравейцев крылышки без его разрешения прорезывались, пыхнет огнем Букашечка, и нет крылышек. Крылышки он сам приделывал. И только тем разрешал иметь крылышки, кто на своей спинке его в небо возносил.

Прочесал он Думное место. Для чего окрылил и опернатил своих приверженцев. В общем, заболел герой-муравеец меднотрубной болезнью, малость одраконел.

Обратился Букашечка к колдовской науке блудомыслия, чтобы выгодно пользовать свои прошлые общественные шептания. «Деньги Муравейника должны работать на муравейцев», – говаривал Букашечка, но плюнул на все стороны света, топнул лапками и прошептал заклинание вождя всех времен и народов в ближнем кругу муравейцев-холуев: «Муравейник – это Я, Я – это муравейник». Деньги Муравейника сразу стали его деньгами, и все труды муравейцев стали его трудами.

Ухмыльнулся Букашечка, осмотрелся: никто не противится. Думное место спит. И начал сон разума рождать чудовище. Заблудомыслил Букашечка дальше: если он собственные деньги тратит на Муравейник, то совершенно справедливо тратить их больше на себя, на увеличение своих крылышек и на приближенных муравейцев-холуев. Понял он, что рабочему муравью много не надо. Что в Муравейнике происходит? Какая разница! Главное, чтобы животики не урчали у дорогих маленьких муравьят.

Чтобы снискать всемуравейскую любовь, Букашечка сблизился с маленькими муравьятами. Стал среди них появляться на публике. Он-де не только пышет огнем и рационализирует, но и любвеобилен и добр. Правда, это мелкое чудо.

Главным стал самогонный аппарат мыслепользования. Задумал Букашечка кормить грамотных муравейцев печатными пряниками и блаженными эфирами. Многие проглотили, понюхали, посмотрели – и стал он родным. Правда, изредка раздавались чмокающие звуки раздавленных несогласных собратьев, но под пряники и эфиры казались эти звуки хлопками праздничных салютов. Оглядывались некоторые муравейцы на пропащего да думали о себе, о семье, говорили: «Сам виноват». И опять – роем по кругу.

Рабочие муравьи предназначены для вождения роем. Мыслепользование муравейский царь счел главной своей оплатой за исполнение чаяний подданных. «Хочешь жрать – подчиняйся!» – таков девиз. Эфиром муравейцам глазки промоет и ушки прочистит, газеткой повтирает, чтобы муравейцы лучше роились, меньше думали и бросали палочки в избирательные щелки за тех, кто в амуре с Букашечкой.

От великих достижений в области муравейцеиспользования Букашечка посчитал, что он светило-умнило собственного Муравейника, а может, и других. Он выпустил ряд книго-справок в подтверждение личного подлобного ума и для устрашения губернатора округа, посчитавшего, что царь-муравеец хочет занять его теплое место, а то и впрыгнет на спинку и унесется выше.

Но застряла в аппарате мыслепользования Дробинка. Не признавала она права Букашечки на словоискажение и словозапрещение. Хочет выстрелить муравейский царь в одну сторону, а Дробинка налету спрашивает у муравейцев, куда попасть. Иной раз самому охотнику и доставалось.

«Муравейцы должны знать правду, и не бяки они, чтобы их мыслепользовать, – говорила Дробинка. – Меднотрубная болезнь скрутила душу Букашечки, и задраконел он сильно, но все-таки в нем много хорошего. Если окружающие его трубы не освободятся от музыкальной однотонности, то болезнь может перейти в стадию Главоошаления. Наша задача – помочь Букашечке вернуться в прежний облик здорового муравейца. А одно из лечений Главоошалейства – небольшая Дробинка в Думное место».

***

– Для убеждения строителя коммунизма такой финал нужен, но он нереален. Вылечить дракона!!! Оттуда, с его кресла, надо упасть, слететь, вдрызг разбиться, чтобы понять! – такую рецензию дал сказке Сапа. – Был там, знаю. Ни хрена до него не дойдет.

РАЗДАЧА

«Каждый дарит то, на что способен»

Жители маленького нефтяного города видели разные формы продвижения товара. Угрюмые азербайджанцы, чьи лица выделялись на фоне снега, как угли, жаркая родина которых нищенствовала за тысячи километров от нефтегазоденежного Крайнего Севера, торговали сигаретами и семечками, расставленными на покосившихся деревянных ящиках из-под соленых огурцов. Торговали везде: на базарах, на оживленных тротуарах и в грязных сумрачных тамбурах магазинов. Энергичные, хорошо одетые молодые люди, держа у груди добротно изданные религиозные издания в левой руке и сумку – в правой, мыкались по квартирам, предлагая купить литературу во славу того, кто наверху. Крытые грузовые машины с кузовами, оборудованными самодельной печкой, полные мешков с подгнившей картошкой, подмороженной капустой, заветренным мясом, стояли возле подъездов, и крепкие крестьянско-бандитского вида мужики зазывали покупателей. Расклеенные на остановках полуоборванные объявления трепетали на ветру, как флажки на копьях средневековых рыцарей, и грозили сразить того, кто попадется, чтобы завладеть его деньгами. Распространители косметики и посуды, воспевая хвалу сетевому маркетингу и большим скидкам, продавали товар своим же сослуживцам. И, конечно, основной товарооборот маленького нефтяного города делали обычные магазины, киоски, базар. Но везде действовало одно генетически слившееся с человеческой натурой правило: безвыгодно – никто и ничего, включая и бесплатные избирательные листовки.

***

Исключения есть в каждом правиле, как известно. В свои тридцать с небольшим лет Алик так и не обрел типично взрослого мировоззрения, требовавшего от своего обладателя серьезных бытовых намерений и застывших взглядов на жизнь. Без этого опорой не станешь. Почему так произошло, у нас есть своя версия. Его испортила добропорядочная приключенческая литература, чтению которой он посвятил много увлекательнейших дней, вечеров и ночей на протяжении многих лет. Эта литература воспитала его и внушила желания и стремления, которых почти что нет в реальном мире, она обострила фантазию. Он любил быть на стороне справедливости, любил истину и правду, по мере возможности старался соответствовать этим понятиям и сильно переживал, когда оступался, а он оступался. Он мысленно корил себя, бичевал, забывал и вновь боролся с драконом и в своих глазах часто выглядел героем, а герой должен испытывать презрение к злату и должностям. И так было всегда. Нет, Алик от денег не отказывался, никогда не бедствовал, но деньги никогда не становились самоцелью. Его манил процесс, игра, борьба, что угодно, но не сами деньги и должности. Хотя многим казалось иначе. Когда Алик поделился своим мировоззрением с одним из хороших знакомых, Александром, тем самым, с которым он познакомился в бане Советского района, тот сказал: «Если твои слова – правда, ты больной». И Алик признавал это.

***

Продают часто, раздают редко. Под бесплатную раздачу можно попасть у родного почтового ящика, у уличных распространителей рекламы, на дегустации блюд в магазине, в заведениях социальной помощи и вечером в любом микрорайоне маленького нефтяного города, но последнее, опять таки, к делу не относится. В принципе нет большой проблемы в распространении бесплатного товара.

В выходной на входе в главный городской рынок как обычно толкался народ. Люди лезли в узкий дверной проем, через тамбур, заполненный азербайджанцами, кричавшими:

– Сигарэты! Сигарэты! Ходи ко мнэ!

– Картошка! Нэдорого!

– Яйца! Яйца!

Алик стоял чуть далее в желтой старой куртке, черной вязаной шапочке и предлагал:

– Берите газету! Хорошая! Бесплатная!

– О чем газета? – спрашивали его, узнавая.

– О жизни в городе. О том, что происходит, что мало кто знает.

Люди брали, шли дальше и шептались между собой:

– Душевнобольной. Куда психиатры смотрят?

На следующей неделе некоторые уже специально шли на базар, чтобы посмотреть на него, как на шимпанзе из зоопарка, посещавшего маленький нефтяной город регулярно по осенней трассе.

«Если вы надеетесь изменить мир, вас ждет разочарование. Чтобы заставить общество сделать хоть маленький шажок, вам надо толкать его в одном направлении в течение многих лет», – говорили теоретики журналистики. Алик забыл о предостережениях и сомнениях. Барана манят ворота – его влекли на противоборство конкретные враги: начальник налоговой полиции, мэр, защищавший полицию, редактор газеты, стремившийся угодить мэру… Правда, с каждым днем врагов становилось все больше, но Алика это нисколько не огорчало. Приближался рубеж – выборы. «Проиграю – уеду, – рассуждал Алик. – Выберут – не достанут». Что делать в депутатском кресле, Алик не задумывался. Он служил высокой цели, овладевшей им, как желудочное расстройство: тужился и выводил Семеныча и его гнилую структуру на публичный суд, считая, что депутатский мандат стал бы разумной платой…

Газет оставалось все меньше, и вскоре они закончились, но это была только часть. Остальные «Дробинки» Алик по совету Сапы распространил в утренней тьме среди рабочих, собиравшихся оживленными кучками под фонарями на автобусных остановках…

– Ты обязан раздать газету работягам, уезжающим на месторождения, – настойчиво объяснял Сапа. – И не важно: прочитают они ее или нет. Они увезут газету в цеха, вагончики и оставят ее на столах, в раздевалках надолго, на недели. К ней от нечего делать обратится и следующая смена и последующая. Ее белые листы почернеют от пропитанных нефтью рук, но каждая твоя газета обретет гораздо большее число читателей, чем при распространении по квартирам или на рынке. Каждый из твоих читателей станет и невольным почтальоном, и агитатором. Так делал нынешний мэр. Выгодный ход…

Очень ранним утром, когда промерзшие дымы котельной, похожей по расположению труб на революционный крейсер «Аврора», низко неслись над землей, Алик выскакивал из дома с прочным полиэтиленовым пакетом, полным газет. Он не горевал о прерванных видениях сна, его не смущал холодный воздух, пробиравшийся под одежду, словно ледяная вода. Он, энергично ступая, устремлялся к дому Марины, которую сам ее муж в силу дружеских чувств к Алику отпускал на помощь. Марина, соблазнительно одетая в темно-синие обтягивающие джинсы и короткую осеннюю куртку, выскакивала из подъезда и после тесных объятий и сердечных возбуждающих поцелуев устремлялась вместе с Аликом на остановки. Любовь подпитывает лучше пищи. Марина сновала меж мужиков в телогрейках, как горьковский буревестник меж пингвинов. Бесплатная газета разбиралась быстро.

– Вы лучше бы кофе с бутербродами бесплатно разносили, – рекомендовали иногда.

– В открытый рот только мухи влетают, – отвечал Алик.

– Женись, и будет бесплатно, – отвечала Марина…

***

На следующий день после выхода «Дробинки» чиновники скорбно выходили из кабинета Хамовского похоронной чередой под необыкновенно мудреные и звонкие ругательства, обретавшие множество внимательных слушателей при открытии дверей. Каждый из чиновников получал зарплаты достаточные, для того чтобы молча выслушать оскорбления и подавить чувство собственного достоинства. Выходили они пригнувшись, побелев и опустив углы губ так низко, как правительства приспускают государственные флаги при национальной трагедии.

Что ж, Хамовский сильно огорчился из-за выхода «Дробинки» и, чтобы не возросло артериальное давление, не случился спазм сердечной мышцы или еще какое болезнетворное явление, он по привычке избавлялся от одолевавших его горьких эмоций криком. Крик в одиночестве пользы не приносил. Он направлял негодование порционно в уши подчиненных, как перловую кашу в тарелки заключенных, и крутосваренных речей хватило на раздачу с раннего утра до позднего вечера. Хамовского возмутила не столько сказка о Муравейнике и статья о налоговой полиции с объяснением, почему она не вышла в муниципальной газете, сколько сообщение его служб, что в результате этой акции рейтинг Алика взлетел значительно выше рейтинга его ближайшего соперника.

«А я его к себе приближал, доверял, – раздумывал Хамовский. – Кончать его надо было, как всех из команды Бабия. Сколько собаке лапу не жми, она все равно по-человечески не заговорит. Приблизил его к себе и что? Любой галстук может стать петлей…»

***

В редакции газеты маленького нефтяного города, в светлое и внешне вполне пристойное помещение которой вкрадчиво и незримо проникали угнетающие душу, давящие сердце кладбищенские флюиды, привнесенные новым редактором, было организовано весьма серьезное политическое собрание. Квашняков пригласил всех – без права отлынивания. Народ скреб взглядами и без того затертый линолеум. Ночь чернила окно. Под светом трех плафонов лицо-маска Квашнякова эмоционально пульсировала. А как не пульсировать, если Квашняков был один из тех чиновников, которые скорбно выходили из кабинета Хамовского под его звучную брань?

– Он нас обозвал кучкой нечистот! Один раз – в газетенке! Бездарь! Она, в отличие от нашего издания, не годится даже на туалетную бумагу! Другой раз – в агитационных словоблудиях. В какой школе учился?! Во всех текстах ни одной благодарности мэру! – Квашняков нервно выплевывал слова в лица подчиненным. – Как он смог?! Никакой журналистской этики! Мерзавец. Мы должны ответить! Выльем на него наше ведро помоев. Я хочу знать все плохое о нем. Не потерплю сочувствующих! Сгною молчащих! Говорите. Прошу предоставить нечистоты.

– Хуже Алика человека не знаю, – затараторила завистливая татарка, Гузеля. – Я приехала в этот нефтяной город раньше него. Гораздо! Стояла в очереди на квартиру и до сих пор не имею, а он только приехал – получил! По блату. Какой же праведник? Обычный хапуга. Хапуга!!! И бросился критиковать. Чего недоставало?

– Действительно – поганец, – продолжила ответственный секретарь Посульская. – Работал на городскую администрацию. Деньги получал. Поливать грязью кормильцев! – Идиот…

– Хуже его стихов ничего не читала, – заговорила вполне милая поэтесса. – Не в рифму, безграмотен. Только на критике и взлетел. Смотрите, что плетет.

Поэтесса раскраснелась от гнева и прочитала наизусть:

Звезды горят на черном

И потому заметны.

Если подружишься с вороном,

Будут черты твои светлы.

Каждая мышь – союзник,

Если захочешь славы.

В стае мышей жить грустно,

Но вечное будет «Браво!»

…Это же явно на тему, что лучше быть розой среди навоза, чем навозом среди роз, – продолжила поэтесса. – Кто же прообраз света и величия, розы, так сказать? Несложно догадаться, что Алик. Кто же тогда мы?…

– Я ему помогал мебель в квартиру заносить, – огорченно признался крепкий мужик, глядя на которого, никогда бы и не подумал, что такого можно сломить. – Знал бы, что он будет вас, Александр Васильевич, критиковать, никогда бы не согласился, или уронил что-нибудь, чтобы в хлам....

– Давайте активнее, – рявкнул Квашняков. – Кто против Алика, без награды не останется. Кто за – нещадно отсею…

– Он, мерзавец, и с Мерзлой ругался. Он со всеми ругается. Склочник…

– Нашел теплое местечко меж женщин…

Свои обещания Квашняков выполнил: бесквартирная татарка получила квартиру, а остальные – должности и деньги. Промолчали Петровна и Аида.

***

Прихожанами в городской администрации овладевают разные чувства. Чиновник, переступая ее порог, из простого незаметного человека превращается в фигуру. У него распрямляется спина, расправляются плечи, походка становится, как у петуха, степенной и пружинистой, а взгляд приобретает жесткость, высокомерие и какие-то пронзительные свойства, замеченные у людей, пораженных золотой лихорадкой. Ничейный проситель, наоборот, тускнеет и колышется, словно обдуваемое ветрами пламя свечи, от одной двери к другой, потом надолго замирает у нужного ему кабинета и настойчиво вглядывается в лица выходящих чиновников, ища понимания и заботы, с той же настойчивостью и тем же результатом, какие возникают при общении дикого аборигена с каменным идолом. Близкие знакомые чиновников в администрации ощущают воодушевление почти поэтическое в предвкушении теплого приема, не обремененного очередями и самоунизительным осторожным приближением к начальничьему креслу. Отношения между самими чиновниками смахивают на порядок жизни в курятнике: клюй ближнего, гадь на нижнего.

Пока Квашняков обрабатывал коллектив редакции газеты маленького нефтяного города, в городской администрации за прокуренными коридорами, за мраморными ступенями, за рассохшимися дверьми из благородного дерева или добротной подделки под оное проходило другое собрание.

– Ялб буду, – говорил и постукивал грудь Лизадков, сидя напротив мэра. – Без Сапы он бы эту газетку не выпустил. Сапа – сука.