Универсариум

31

Фары зажглись как маяки, и мне стало понятно, куда идти.

Когда я приблизился к машине, из нее вышла Лада. Хотя я не требую от нее открывать мне дверь.

– Эдуард Валентинович, с вами всё в порядке?

А как она догадалась? Неужели достаточно просто немного посидеть в автомобиле во дворике профессорского особняка, чтобы прозреть?

– А что не так?

– У вас рубашка… вылезла… и волосы торчат.

А, ну да, действительно – рубашка. И волосы, наверное, тоже.

– Лада, запрягай.

Погнали. Уберемся подальше от этой проклятой трещины в земле, ведущей в ад. Гони, гони!

Полина. Моя принцесса. Превращенная в ведьму злым колдуном. Прекрасная снаружи и мертвая внутри.

– Что внутри? – сказала Лада.

– Что?

– Вы сказали «внутри».

– Я ничего не говорил.

Полина. Женщина, разрушившая мой привычный мир. Стряхнувшая с него пыль. Вывернувшая его наизнанку. И теперь занявшая в нем главное место. Моя принцесса.

Я любил и ненавидел ее. Вспоминал, как гладил ее кожу. И тут же представлял, что это делает кто-то другой. Ей наплевать на меня. Она спит с кем хочет. Шлюха!

Ой, Лада, даже не оборачивайся, следи за дорогой.

* * *

– Позвольте, я вас провожу, – сказала мой водитель, когда мы припарковались у дома.

– Не нужно.

Я выбрался из машины, шагнул и тут же погнул телом боковое зеркало.

Лада вышла. И взяла меня под руку.

– Пойдемте, – сказала она.

– Ну ладно, – пропыхтел я, – я буду идти, а ты показывай дорогу, а Аркаша будет нас прикрывать.

– Какой Аркаша?

– Как какой? Вот этот. Ты что, его не видишь? Хе. Аркаш, прикинь, она тебя не видит. Ты че, пьяная?

Мы прошли в квартиру. В гостиную.

Я развалился на диване.

– Зашторь окна, – скомандовал я. – Все окна в доме. Наглухо.

Я хотел спрятаться от всех. От любого маленького фонарика, напоминающего, что там, за стенами, существует большой мир.

Она всё сделала.

– Налей мне выпить.

Лада застыла.

– Эдуард Валентинович, может быть, вам не…

– Открой бар. Там где-то есть водка. Налей мне водки.

Она не стала больше умничать и потопала исполнять.

– Давай, – я выхватил у нее из рук налитую рюмку. И мгновенно проглотил лекарство… или яд… плевать, сейчас это лекарство.

Лада осторожно поставила бутылку на столик, отошла на пару шагов назад, сцепила руки за спиной и стала ждать, когда я ее отпущу.

– Вот ты мне скажи, что ей надо? Чего ей не хватает для счастья? Она же вон и рисование это свое начала, нравится же, рисуй себе на здоровье, никто не отбирает у тебя фломастеры. Зачем так фанатеть от этого клуба долбаного? Надо ж меру знать. Так мне даже сам профессор сказал сегодня – меру знать надо. И еще много всего сказал.

– Ну всё бы дал ей, суке этой! Всё, что душа пожелает. Душа! Слово-то какое. Это у нее еще и титул такой – Душа.

– А она!.. Шалава придорожная.

– И смотрит же вроде так, улыбается, разговаривает сладко так, шептает… шепчет. И стонет же ведь! Еще как стонет. Как надо стонет. В ту самую ноту попадает. По сто раз. И че ей надо-то, а? Че за мрак в башке, от которого она всё никак освободиться не может?

– Да не стой ты… садись, кресло вот. Тебе не наливаю – знаю, ты на работе. Кстати, слышал, как твой начальник много хорошего о тебе говорил. Но ты не зазнавайся, он, вообще-то, странный.

– А я еще такой – маме ее покажу, Вале… отцу, она им понравится, и всё хорошо.

– А мне так больно стало, так больно. Никогда такого не было. Не думал даже, что у меня есть эти точки болевые. А они есть, да. А может, это и хорошо, что есть. Значит, я не кусок дерева, значит, я человек. А может, и нет. Может, и не человек. Я не знаю. Не знаю. А человек – он бы знал.

– Дура шибанутая. Слушает эту хрень. Вселенная, время, смертные, бессмертные… А может, и не хрень. Может, не всё хрень. Толик сказал, что не хрень. А Толик был… А Толик – был. Не чокаясь…

– И пошла, главное, сука, пошла! С чмом каким-то. В эту комнату свою шмаровую. Арендует на постоянку, по ходу, у этого ушлепка старого.

– А я чем ей не вышел? Вот ты же тоже телка ведь… ну женщина то есть, не обижайся. Вот скажи мне, что со мной не так? Может, у меня зубы кривые, изо рта торчат? А? Нет? А может, со мной поговорить не о чем? О кино там, о музыке, а? Скажи. Да не стесняйся ты, не уволю я тебя, не накажу. Скажи, только честно всё скажи, что не так со мной? Почему со мной нельзя мутить нормально? Вот ты бы, ты бы замутила со мной, по серьезке, а не на недельку? Вот давай, я не твой начальник, и, вообще, ты меня не знаешь. Нет, знаешь, но мало, или знаешь, что я работаю страховым агентом, например, и езжу я на «опеле». Замутила бы?

– Да че ты киваешь! Подыгрываешь мне, стесняешься. Хрен бы ты со мной замутила! Знаю я твой ценник, сам его на бумажке рисовал.

Ой, кажется, я ее обидел. Ну пусть пожалуется в профсоюз манекенщиц-водителей. Я по-другому не умею, когда говорю правду.

Не нужно было так напрягать девчонку своими головняками. Вон как носик задрала, хорошенький такой носик, и губки сжала, губки-тютютюбки.

Надо бы реабилитироваться перед дамой. И быть с ней поделикатнее.

– Снимай трусы.

Началось: шоу: большие глаза против большого бабника.

– Что, простите?

Не разобрал, было ли возмущение в ее голосе. Кажется, не было – говорила с осторожностью.

– Поди сюда. Давай, давай, иди сюда.

Лада нерешительно, с задержками, поднялась с кресла и подошла.

– Да ближе… Вот, стой.

Она и на трезвяк-то аномально красива, а теперь была вообще как фея. Сказочная. Эфемерная. И до невозможности лакомая.

– У тебя потрясные волосы. Уж поверь мне, я в этом специалист.

Я погладил ее каштановые копны и немного поперебирал их у кончиков. Когда-нибудь я отстригу от них прядь.

– Значит, говоришь, замутила бы со мной…

Я коснулся ее колена и неспешно прочертил пальцами пять кривых линий вверх по ноге, юркнув под юбку.

Она не сопротивлялась: не отходила, не хватала мою руку, не била меня по лицу. Но я почувствовал ее напряжение.

– Эдуард Валентинович, – сказала она. Не строго. Но с возражением. Или даже жалобно.

Я наполз ладонью на ее ягодицу. Ах, какая ты гладкая, Ладушка! Ах, какая ты нежная!

– Или ты все-таки соврала и не хочешь со мной… за ручки держаться?

Я нащупал верхний край трусиков, зацепился за него и потянул их вниз. Моя вторая рука отправилась помогать первой.

– Эдуард Валентинович…

Я спустил кружева почти до колен, и тогда они уже сами, соскользнув вниз, упали на ее ступни.

– …но ведь не так же, – проговорила Лада.

Придерживая за лодыжки, я поочередно приподнимал ее тяжеленные, но всё же послушные ноги, полностью избавляя ее от трусов.

– А как еще с вами? Да не переживай ты, куплю я тебе новые трюлики, может даже, твоего размера.

– Эдуард Валентинович…

Она как будто дрожала. Не знаю, как я это понял, но вряд ли через пальпацию своими полуонемевшими конечностями. Может, в ее опасливом взгляде что-то блеснуло. А может, в голосе заскрежетало.

Я вновь нырнул руками под юбку, схватился за ее безупречные ягодицы и потянул на себя. Уперся лицом в ее живот.

– Что не так, моя девочка? Скажи, что не так? Что не так со мной? Почему мне плохо? Почему я хочу то, что делает мне больно?

Я будто ввинчивал свой нос в ее рубашку. А потом прижался к ней ухом.

– Неужели я и правда конченый, а? Скажи мне, я не обижусь. Скажи.

Она молчала. Я тоже заткнулся.

Я будто устал, устал болтать, засерая уши и ей, и себе.

И тогда, в тишине, я услышал: кажется, это было ее сердцебиение. Хотя может быть, еще какие-то внутренние шумы, я не знаю. Но я решил, что это были звуки сердца. И они несли мне покой. Я словно выскочил из шлюза космического корабля в открытый космос. И парил в нем безмятежно.

Вдруг я почувствовал, как ее ладони легли на мою голову. Она погладила меня по волосам. И меня накрыло странное чувство – будто мне отпустили все грехи. Будто меня впустили в дом, из которого я предательски сбежал. Будто меня снова любят.

Я поднял голову и увидел невероятно светлое лицо Лады. Она смотрела на меня ласковыми глазами. И кажется, даже немного улыбающимися.

Мои руки вдруг ослабли и сползли с ее ягодиц.

Лада, не отрывая от меня взгляда, потянулась рукой к верхней пуговице своей рубашки и расстегнула ее.

Затем следующую. И следующую…

– Нет, – произнес я.

Потянулся вверх и накрыл ее кисти своими.

– Нет.

Лада сосредоточенно и боязливо смотрела в мои глаза.

Я покачал головой.

А затем несильно надавил на ее руки, как бы отталкивая ее.

– Переспим, когда я стану человеком. – И опустил голову.

Прости меня, Ладушка… даже не знаю, за что я прошу прощения… за всё.

Она помялась еще пару секунд. И, отвернувшись, принялась застегивать пуговицы. Подняла с пола трусы.

– Ты будешь мне нужна завтра в шесть вечера.

Она прошептала: «Поняла. До свидания», и быстро зашагала прочь.

Надо глотнуть еще.

Вселенная… души… любовь… деньги… жертвоприношение… жизнь… смерть…

Я блуждал среди мерцающих в голове образов и не мог ухватиться ни за одну мысль. Всё скользило, стекало, плыло. И даже я сам.

Полина. Мать твою, Полина. За что ты так со мной? За что? Ведь я старался. Ведь я тянулся. Хотел быть достойным тебя. Хотел забраться на башню и пролезть в твое окно. Хотел найти тебя там ждущей меня, любящей меня, с ума сходящей по мне. А ты… А ты!..

Сука!

Сука, сука, сука!

Профессорская шлюха!

Ложится под любого, кто припрется в сраный особняк в пятницу. Может, он ее для этого при себе и держит – привлекает слушателей. И я повелся на эту мразоту. Дешевую подстилку. Задушу тебя, сука.

Завтра. Увижу твои паскудные глаза и задушу не раздумывая.

Так, успокоиться, надо успокоиться. Я просто брежу. Ведь я не убью ее завтра. Ведь не убью?..

Да конечно, нет, о чем я вообще думаю! А о чем я думаю? О чем?..

А смогу ли я убить человека?

Вот сейчас не знаю. Нет, не смогу ведь, а? Рука не поднимется. Ведь нельзя отнимать жизнь у человека. Я всегда это знал. Это аксиома. Нельзя!

…Или можно?

Кто, кто сказал можно?! Я сказал. Кто это я? Я это я. Кто ты такой? Я это ты… и еще я это я.

Да заткнись ты! И ты тоже заткнись!

Что-то изменилось во мне. Убийство уже не отторгалось мной так же категорично, как раньше. Оно меня хоть и пугало, но не казалось чем-то немыслимым, недосягаемым. Потому что речь шла не об абстрактном человеке, не о невинном человеке, а о виновном – виновном передо мной. То, что дело касалось меня лично, ранило меня, включало защитную реакцию от страха лишить человека жизни. Это новое для меня ощущение. С которым я пока не знаком, к которому пока не привык.

А смогу ли я убить человека?

Ответ на этот вопрос не отскочил эхом от стен и остался для меня неслышим.

Я выпивал. Бухтел себе под нос. Вопил. Растирал увлажняющиеся глаза. Застывал, уставившись в одну точку. Оживал. И продолжал пить.

Мой космос сужался и темнел. Он сворачивался, затягиваясь в безжалостную черную дыру.

Я очнулся от хлопков по моим щекам.

– …лентинович, – какой-то сдавленный вибрирующий гул.

Я лежал на полу. Мне хреново. Очень хреново. Тошнило. Крутило. Голова разрывалась. Перед глазами пелена.

Чье-то лицо рядом. Женское. Доброе. Знакомое.

Это Лада. Вглядывалась в меня и искала признаки жизни. Она что, не уходила?

– Эдуард Валентинович, вы в порядке?

– О! – это всё, что я смог из себя выжать. Говорить не было сил.

– Вы вчера сказали, чтобы я приехала за вами в шесть. Я звонила – вы не отвечали, а дверь так и осталась незапертой.

Шесть! Уже шесть? Уже вечер?

Я с трудом поднес правую кисть к глазам, почти вплотную. Но ничего не разобрал на часах. Подвигал рукой, пытаясь найти фокус.

– 18.27, – подсказала Лада.

Долго же меня тут переворачивало.

Наша встреча в восемь. Я не дойду. Нужен очень, сука, крепкий кофе. Нет, не поможет. Не в этот раз.

Зато этот раз – последний, когда я пил. Всё, хватит! Больше ни капли алкоголя. Никогда. Ни по каким поводам. Буду чистым – если пока не выходит душой, то хотя бы телом. Нельзя продолжать себя разрушать. Отуплять себя. Я превращаюсь в алкаша. Теперь всё на трезвяк. Боль – на трезвяк! Радость – на трезвяк! Тогда я почувствую всё, как оно есть, и найду себя: выскребу и выточу, как бриллиант из алмазного самородка. Но… видимо, не сегодня.

Мне бы сейчас хотя бы просто встать.

– Эдуард Валентинович, вам плохо?

Но ответ Лада не услышала, а увидела – в моих страдальческих глазах.

Ее лицо было то ли взволнованным, то ли жалостливым.

– Давайте. Я помогу.

Она взяла меня под руку, чтобы я мог опереться и подняться. Не сразу, но у нас получилось.

Вроде идти могу. Но не строевым шагом. И только с поддержкой.

Она привела меня в туалет. Откинула крышку и стульчак унитаза. И поставила меня перед ним на колени.

– Надо промыть желудок. Я принесу теплой воды. Попробуйте вызвать рвоту.

И она умчала – к кулеру, наверное.

Вызвать рвоту! Это ж тебе не проституток вызвать. У рвоты нет круглосуточного телефона.

Но мысль-то здравая. Спорить не стану.

Я засунул два пальца в рот, как можно глубже. Было неприятно, в горле что-то сжалось, нос заложило, но из глубин наружу ничего не вырвалось.

Вызвать рвоту! Да духов из потустороннего мира, наверное, легче вызвать.

Показалась Лада. Она несла в руках две прозрачные пивные кружки – в баре нашла, – наполненные водой.

– Пейте. Надо выпить всё, – и протянула мне угощение.

Я принялся утолять жажду.

– До конца, до конца, – подстегивала она, будто я пил за ее здоровье.

Через силу я проглотил всё.

– Попробуйте теперь. – Сделала шаг назад. Боялась, что и до нее долетит.

Я не собирался ее выгонять. Ведь я нанял ее и для этого тоже.

В этот раз мне не пришлось пролезать пальцами глубоко. Горло сковал спазм, глаза напряглись и налились. И с противным стоном из меня потекло что-то ярко-желтое.

– Это желчь, – пояснила Лада.

Кажется, я забрызгал свою рубашку.

Она подошла и принялась ее аккуратно с меня снимать. Она сказала:

– У меня папа бухал жестко. Поэтому я знаю, что делать в таких случаях. Доверьтесь мне.

Доверие – главный пункт нашего негласного трудового договора.

На втором потоке желчи стало меньше. А после еще одной полулитровой кружки теплой воды и пары-тройки надрываний над унитазом моя блевотина стала почти прозрачной.

Лада опустила стульчак.

– Вам нужно сходить… очиститься нужно, максимально.

Я стал покорно расстегивать молнию на брюках, но не смог скинуть с себя штаны. Мне помогли заботливые женские ручки.

Мне, наверное, должно было быть стыдно, но не было. И не потому, что я не мог воспринимать происходящее адекватно, а потому, что действительно доверился ей, почувствовал, что она своя или очень хочет ею быть.

Она сняла с меня всю одежду.

– Всё равно еще нужно вас в душ затянуть. Хорошо еще, что у вас тут совмещено всё.

Хорошо – что у меня есть ванная на первом этаже.

Не смотри пока на меня, я сейчас не во всех местах красив, как обычно. И не делай поспешных выводов, у меня он такой, который увеличивается в четыре раза, а не такой, который всегда большой.

Лада помогла мне усесться на унитаз.

– Вы тут… старайтесь, а я быстро в аптеку. Нужны мощные сорбенты.

Я хотел крикнуть, чтобы она взяла самые дорогие лекарства, но у меня не получилось. Да и ладно, думаю, она знает, что делает, и уж точно не станет скупиться.

* * *

– Ну как вы? – сказала Лада, вернувшись минут через пятнадцать.

Хорошо, доктор, после себя смыл, жопу вытер.

– Лучше, – выдавил я.

Она включила душ, попробовала рукой воду, вернулась за мной и помогла мне стать под теплую струю. Затем несколько раз переключала режим с горячего на холодный и с холодного на горячий.

Мне легчало. Полотенцем вытирался уже я сам. Правда, она потом еще раз прошлась им по спине.

– Выпейте всё. – Протянула мне полный стакан мутной воды, видимо, растворила в ней препарат.

Я послушно всё выпил.

– Сами оденетесь?

– Думаю, да.

И я поплелся в гардеробную.

До встречи полчаса. Сегодня суббота, пробок быть не должно. Успеем.

Надеюсь, меня отпустит. Мне нужно быть трезвым. Нужно очнуться. Я должен отчетливо всё понимать, чтобы поступить правильно, чтобы найти нужные слова.

Я скоро увижу Полину.

32

А здесь действительно полно народу. Бородачи, пузаны и угрюмые – это, наверное, ученые, а стиляги – только что из барбершопа – это спонсоры. Давайте, ребята, стройте коллайдеры, только не сожгите матушку-Землю.

Мальчик в форме проводил меня к лифту, поднялся вместе со мной на восемнадцатый этаж и подвел к двери с номером «1820».

– Прошу, – сказал он.

Я сунул ему крупную купюру.

– Даму проводишь – и нас не беспокоить.

Он кивнул.

Я прошел в комнату.

Просторно. На стенах картины, канделябры. Широкая кровать. Полукруглый диван. В центре столик с бутылкой вина и бокалами. Огромный телевизор.

Дальше балкон. Вот оно – место, откуда можно покинуть этот номер одновременно с этим светом. Я вышел на него. За боковыми стенами соседей не видно. Меня здесь вообще ниоткуда не видно. Разве что кто-то будет смотреть сюда в телескоп…

Да о чем я думаю! Будто и вправду преступление готовлю. Нервы, это всё нервы. И даже колоритный пейзаж города, обычно восторгающий и умиротворяющий меня, не оказывал своего терапевтического воздействия.

Я посмотрел вниз. Там парковка – людей почти нет. Высоко. Выжить не получится…

Вот опять! Успокойся. Раскачал же психику мне этот старый хрен. Почему я вообще думаю о смерти?

Я вспомнил слова Полины о том, как важна для нее идея. Которая ценнее жизни. Любого человека. И что в случае выбора, она предпочтет идею. Дура.

Как она съела всё это профессорское дерьмо про «важнее жизни», да еще и тарелку вылизала? Неужели ее рвение получить внутренний заряд сильнее страхов, сомнений и даже совести?

Может, она, дура, и готова сброситься с балкона, но я не готов ее сбросить. Я сюда пришел не за этим. А хотя… я сам не знаю зачем.

Нет, вру – знаю. Конечно, знаю. Я прибежал сюда, чтобы увидеть ее. Чтобы услышать ее. Чтобы сказать ей. Чтобы прикоснуться. Чтобы обнять. Чтобы почувствовать.

Какими бы подпорками я ни укреплял себя изнутри, я знаю, Полина одним взмахом своих ресниц снесет их все беспощадной волной. Рядом с ней я размазня.

А еще у меня жуткое похмелье.

– Тук-тук, можно?

В дверях стояла Полина. Сверхкороткое голубое платье. Кричащее декольте. Черные локоны. И непринужденная улыбка.

– Привет, – это всё, на что меня хватило.

К моему посталкогольному головокружению грозит добавиться любовное.

– Вижу, ты здесь скучаешь.

Она захлопнула дверь, подошла, обняла обеими руками меня за шею и поцеловала в губы. Не пламенно. Не жадно. Не мокро. Но всё же азартно, увлеченно, игриво. Мне казалось, я умел чувствовать ее с математической точностью.

– Я так удивилась, когда получила твое приглашение. Почему сам не сказал?

По кочану!

Еще спрашивает, сука.

А согласилась бы она вообще сюда прийти, если бы ее не благословил на это профессор?

– Ты вчера меня не дождалась, – упрекнул я. – Что так?

И зачем я вываливаю эти претензии? Знаю же, что виноватые не любят, когда их корят, напоминают, заставляют оправдываться, это только отталкивает. Просто я снова в себе не удержал.

– Давай не будем говорить о вчера. – Полина провела пальцами по моему лицу. – У нас с тобой есть сегодня.

Она наползла ладонью на мою ширинку.

Ни стресс, ни алкогольное отравление не притупили мгновенной реакции у меня в штанах. Она это почувствовала и ехидно улыбнулась.

Хоть мою голову и выворачивало изнутри, я отчетливо понимал, что сейчас она ведет себя как мужик, а я – как телка.

Рассказать ей всё сейчас? Или трахнуть и рассказать потом? Ну что за мысли – конечно, потом.

– Выпьем? – пытливый взгляд голубых глазищ.

А вот пить мне не хотелось: кое-как начал приходить в себя. Да и к тому же я бросил. Хоть и совсем недавно – несколько часов назад, – но зато решительно, бесповоротно, раз и навсегда.

– Конечно, – ответил я, подошел к столику и стал откупоривать бутылку.

– Профессор вчера тебя очень расхваливал, – сказала Полина. – Говорил, что ты стремительно развиваешься, что хоть ты сначала и отталкиваешь какую-то информацию, но всё равно впитываешь, всё равно принимаешь и она прививается тебе. Он даже считает, что когда-нибудь ты сможешь преодолеть все границы и стать как он.

Надо же, как мило!

– Как он? Это кем, сверхчеловеком?

Она улыбнулась.

– Если это слово тебе нравится, то да.

Я наполнял бокалы вином.

Полина подошла сзади, запустила руки мне под мышки, прижалась щекой к спине.

– Эй, – промурчала она. – Чего ты такой мрачный?

Ее ласка согрела меня.

Я поставил бутылку на столик и осторожно повернулся. Посмотрел в ее преисполненные нежности глаза. И заглотил ее взгляд, и ел его, и ел. Ел, не смакуя, задыхаясь, захлебываясь.

– Влюбился, – сказала Полина.

Сказала не с сожалением и не с одобрением, а просто проконстатировала открывшийся ей факт.

Я молчал.

А ей и не нужно было от меня подтверждения или опровержения ее слов.

– Ты сам не знаешь, что такое любовь.

Сейчас я вообще не знаю, что я знаю, а чего не знаю. Я не мог думать – только чувствовать.

– Это всего лишь еще один барьер на пути к абсолютной свободе, на пути к себе, и ты его тоже сломаешь.

Полина завела руки за спину и расстегнула молнию.

– Твоя любовь ко мне – это даже не твой выбор.

Она сняла платье, оставшись в голубых трусиках.

– Ты был воспитан средой, которая запрограммировала тебя любить всё это… – она взмахнула пальцами, указывая на свое роскошное тело. И спустила трусы.

Я пялился на нее так, будто никогда не видел обнаженной женщины. Еще немного – и с моих губ непроизвольно сорвется слюна.

– Ты любишь мое лицо, губы, волосы, мою грудь, попу, ноги, потому что тебя с детства кормили подобными моему образами, через фильмы, через журналы, плакаты. Потому что тебя окружали женщины с образами, впитанными ими из таких же фильмов, журналов, плакатов.

Она расстегивала мне рубашку. А я не сопротивлялся.

– Твои вкусы, мнения, желания сформированы средой. В них нет свободного тебя.

Ее пальцы расправились с застежкой моего ремня, спустили молнию на ширинке и стянули брюки до колен.

– Ты любишь секс.

Она попятилась и села на кровать, уперев в нее руки за спиной, заняв этакую позу ожидания и как бы предлагая мне самому раздеваться дальше.

– Ты пытаешься заполнять внутреннюю пустоту удовольствием от секса, но ведь оно такое короткое, слишком быстро исчерпывается, а пустота… пустота, она остается. Не должно быть пустоты. Ее нельзя засыпать сиюминутными удовольствиями.

Я почему-то раздевался неспешно: снимал рубашку, брюки, носки, будто через не хочу собирался сделать ей большое одолжение, оттрахав ее. Но это было не так. Я безумно ее хотел. Я соскучился. Я хотел любить ее вкусное тело.

Полина приподняла брови, удивляясь, что я разделся не полностью и будто застыл в нерешительности.

Она сказала:

– Снимай трусы.

Никаких сомнений – это моя женщина.

Я с улыбкой подчинился. И пошел к ней.

Забрался пальцами в ее волосы.

Она подняла голову, я наклонился и поцеловал в губы.

– Любишь, – сказала Полина. И снисходительно улыбнулась.

Она обвила мою шею руками, повалила меня на спину рядом с собой и легла сверху. Нежно поцеловала меня и прошептала:

– Любовь тоже недолговечна. Она изменчива, то слабеет, то вновь крепнет, а однажды совсем проходит.

Я мягко сжимал ее талию и поглаживал.

– Ты нашел во мне много особенностей, которые ты любишь в женщинах, и думаешь, что любишь меня. А что, если через месяц, через год ты встретишь женщину, у которой таких особенностей будет больше, чем у меня? Тогда ты полюбишь ее? И что будешь делать? Уйдешь к ней или станешь мучиться сам и мучить всех вокруг?

Полина говорила тихо и добродушно. Она словно старалась довести до меня свои мысли не жестким метанием ножей в дерево, как это делает Венгров на своих лекциях, а спокойно вводя мне в рот ложечку за ложечкой горькое лекарство вместе со сладким сиропом.

– Любовь, – томно проговорила она. – Что ты вкладываешь в это слово? Что-то высокое, безграничное, непобедимое? Но это всего лишь безрассудное проявление услужливости человеку, несмотря ни на какие его личные заслуги и качества.

Неужели она настолько стерилизовалась от чувств, что видит не вещи, а их математические выражения в двоичном коде? Ведь она… она никогда не полюбит меня. Для нее я просто набор нулей и единиц.

– Ты стремишься к любви, потому что хочешь освободиться от одиночества. Но свобода может быть только в одиночестве.

Полина говорила приятным тоном и водила пальцем вокруг моих губ.

– Любовь – это зависимость, – продолжала она. – Это потребность в зависимости, а значит – в рабстве. В рабстве и порабощении.

Я чувствовал тепло ее сочного тела и будто впитывал исходившее от него радиационное излучение. Я хотел ее уже неистово. Но продолжал, похлопывая глазами, слушать ее трогательное разглагольствование.

– Ты хочешь любви, чтобы владеть мной. Хочешь встроить меня в свой интерьер, словно вещь, где-нибудь между статуей и деревцем в горшке.

Полина немного приподнялась, соблазнительно свесив груди перед моими глазами, и произнесла:

– А потом, когда тебе всё это наскучит, ты захочешь освободиться от моих претензий на тебя, но при этом продолжишь хотеть владеть мной, превращая меня в свою рабыню. Я не хочу ею стать. Мне нужна абсолютная свобода. А к любви, к зависимости, к рабству тянутся только те, кто на самом деле боится свободы. Для того чтобы ее иметь, нужно мужество, бесстрашие.

Мои ладони поползли вверх по ее коже и облепили ее магнетические груди.

– Мы можем быть счастливыми, не владея друг другом, не теряя себя друг в друге. Мы можем сближаться и делиться своим счастьем, а потом отдаляться, ничего при этом не теряя. Готов ли ты быть свободным и любить свободную меня?

Она приподняла задницу, юркнула рукой вниз, нащупала нужную ей часть меня и осторожно пропустила в себя.

В меня с напором ворвалась сладкая энергия.

– Скажи теперь, ты любишь меня?

Люблю.

Но я не ответил, мне не хотелось говорить.

Полина грациозными подпрыгиваниями вкачивала в меня электричество, солнечный свет, вулканический поток.

– Будь свободен, – говорила она. – Не устанавливай себе границ, ты сам бесконечен, как Вселенная.

Люблю.

– Не мучайся поисками смысла, создавай его сам. Это твой мир, ты его сочинитель. Ты художник. Ты поэт…

Она замолкла, задергалась интенсивнее, задышала громче, закатила глаза, застонала, закричала… и обмякла.

Люблю.

Только это еще не финал. Так просто я тебя не отпущу. Я возьму столько, сколько навоображал за всю неделю.

Я перевернул ее на спину.

Вот она – нежится под моим нависшим телом. Такая красивая. Такая горячая. Такая пряная.

Спокойный глазастый филин вылетел из меня, и тут же его место занял свирепый медведь, не знающий жалости. Но – любящий.

Я нападал и нападал на Полину. Хватал, вертел, тянул. Натирал, кусал, душил. Я хотел выжать из ее тела все 70 процентов воды, из которых оно состояло. А потом обглодать ее лакомые кости.

Это голод хищника. Я был голоден ею. Я трахал ее с бешенством и не мог насытиться.

Алчное брюхо требовало еще. Еще! Ещеее!

Разряд!

Вспышка. Помутнение… Выдох.

Люблю.

Она стояла на четвереньках, я держал ее сзади за талию. Мы долго не двигались.

И наконец рухнули рядом.

Пожалуй, я был не особенно заботлив к своему телу и работал с постоянным дрожанием стрелки в красной зоне датчика. Думал, сердце выскочит. Плевать! Я буду всегда тебе доказывать, что хотя бы в этом я сверхчеловек.

– Мне нужно в ванную, – проворковала Полина, чмокнула меня и голышом засеменила через комнату.

Оставшись один, я снова занервничал.

Что я делаю? Что я делаю здесь?

Я встал с кровати и заметался по номеру.

Сейчас она вернется, и я ей всё расскажу. Всё-всё. Другого варианта нет.

Балкон. На меня смотрел балкон. Напоминал дверцу чердака, которого я боялся в детстве. Напоминал распахнутую пасть огромного чудовища. Он будто подзывал меня. Рычал на меня. Издевался надо мной.

Я вышел на него. Меня обдал легкий ветерок – и испугал. Я инстинктивно схватился за перила. И посмотрел вниз.

«Представьте, что вы на луне», – всплыли в моей голове вчерашние слова профессора.

Отсюда люди казались, естественно, еще мельче, чем из окна его кабинета. И уж точно проблемы любого из них не могли испортить живописный вид города.

Зачем я снова полез в эти думки? Ведь они не мои, они мне навязаны. Или… я начинаю что-то понимать?..

Полина легонько прижалась ко мне сзади.

Я обернулся. Она всё еще была обнажена.

– За день нашей с тобой свободы! – протянула мне бокал.

Видимо, это еще и день свободы от данного себе обещания больше не пить. Хотя, возможно, мне так будет даже проще ей всё рассказать. Потому что было страшновато. Я боялся ее потерять – потерять из-за любого неверного, тупо оброненного слова.

Мы так близко друг к другу. И к перилам.

Как же это легко сделать. Стоит немного двинуть рукой – и моя принцесса полетит вниз. Что будет происходить в ее голове за эти три секунды до удара? Успеет ли она понять всю цепь событий, приведших к такому финалу? Будет ли она всё еще беззаветно привержена своим принципам?.. Зачем? Зачем я снова зарываюсь в эту хрень?

– За нас, – прошептал я с натянутой улыбкой.

Мы чокнулись. Выпили. Она похотливо высунула язык и лизнула мою щеку, и еще раз, и еще. Принялась целовать мою шею. Затем грудь.

Нет, нет, мы так можем до бесконечности – ну ладно, не до бесконечности, круга три где-то, – и я не выхвачу момент, чтобы спокойно вздохнуть и начать тот самый разговор, ради которого сюда пришел.

Полина скользнула языком вниз по моему животу и присела на корточки.

Ну вот – мы уже заехали на второй виток.

Не молчать!

– Послушай, – заговорил я. Но она не прекратила свои ласки.

Не возбуждаться!

– В этом клубе… в обществе… есть обряд… жертвоприношения…

Теперь остановилась.

Я поймал ее настороженный взгляд и продолжил мямлить:

– Один из участников клуба убивает… другого участника…

Она встала.

Мне стало волнительно. Даже почувствовал озноб.

– И это делается по указанию Венгрова… в угоду Вселенной… или чего там еще…

У меня вновь появилось чувство опьянения.

– И я должен был… только не бойся…

Стало жарко. Да что со мной?

– Должен проводить тебя…

Меня совсем накрыло. В глазах помутилось. Трудно дышать. Дрожь в ногах. Слабость.

Я упал к ногам Полины.

– Не меня, а тебя, – услышал я ее голос.

Боль в животе, жжение.

Эта сучка меня отравила!

Она наклонилась и взяла меня под мышки.

– Это не я жертва, любимый, это ты. – И принялась поднимать. – Но жертвы не знают этого заранее, иначе они не хотят уходить.

У меня не было сил сопротивляться. Меня будто ударили молотом в лицо.

– Ведь профессор сказал тебе в первый же день, ты не охотник, ты – дичь.

Суки…

– Ты… ты… – выдавливал я.

– Да, я!

Это была не Полина. Не моя. Не принцесса.

Это была ведьма, собравшаяся сварить и съесть украденного ребенка – меня.