Переговоры. Татары знают наверняка – для евреев бесценна душа соплеменника. Потому сказали решительно: “Хотите обратно своего юнца? В обмен на всех наших!” А евреям того и надо. Выгорело дело.

Зэев препроводил Эльдада к отцу с матерью – пусть теперь они им правят. Или он ими.

Прошло немного времени, и главари отряда вновь предстали перед собранием раввинов, с гордостью поведали о блестяще исполненной заповеди. Акива горячо обнимает, поздравляет, благодарит героев.

– Один наш многих ненаших стоит! Евреи горды безмерно! Сладость величия перебивает горечь утрат! – воскликнул каббалист.

– Татары смеются над нами, говорят, умный еврей думал много, да вошь поймал, – уныло заметил Залман.

– Поляки охладели к нам, мол, евреи себя выше прочих ставят, как доверять им? – сказал один из раввинов.

– Казаки и простой люд еще больше ненавистью налились, дескать, для еврея хоть православный, хоть басурманин – хуже всякой скотины, – добавил другой раввин.

– Горжусь вами, горжусь собой, горжусь народом нашим! – невозмутимо продолжал Акива и вновь принялся жать руки озадаченным Зэеву и Ионе.

А божинский раввин подумал с грустью: “Случись непредвиденное, и вот уж сбит с толку человек, если только не сумасброд он. Заповеди взыскивают жертвы”.

Глава 10 Всяк врач в рай

Война свирепствует в украинских и польских землях. За православную веру, за правое дело, за славное имя, казаки, не щадя жизни, бьются с ляхами и бьют евреев, не щадя их жизни. Отважный гетман Рудан Дворецкий главенствует над запорожцами. Много казаков полегло в битвах, раненых и того больше. Как и подобает полководцу, Дворецкий правит боями с возвышенных и отдаленных позиций. Храня себя, сберегает войско, близит победу. А все ж судьба сыскала пулю для Рудана.

Казаки бережно уложили раненого на конные носилки, осторожно довезли до хаты, где располагалась походная резиденция гетмана. Рана велика, штаб-лекарь туго перевязал ее, тщетно пытался остановить кровь. В горницу влетел Микола Шилохвост, сердечный друг Рудана Дворецкого со студенческих лет – оба школярами были во львовском иезуитском коллегиуме. За совершенное владение пером гетман определил однокашнику должность историографа казацкого восстания. На деле Микола стал первым советником воеводы.

– Что с тобой, Руданушко, жив ли? – возопил летописец.

– Жив пока… – едва слышно проговорил раненый.

– Будешь жить! Тотчас приведу целительницу искуснейшую. Еврейку. Все таинства врачевания уместились в голове ее.

– Н-н-нет… – просочилось сквозь побелевшие губы.

– Не дури, Руданушко, смири гордыню. Пусть еврейка, зато вернет гетмана народу. Жизнь твоя – не твоя. Всего православного мира достояние!

Раненый обессилел, закрыл глаза, смолк. Шилохвост распорядился доставить кудесницу немедля.

Славилось еврейское племя наилучшими на свете врачевателями. Как мужчины, так и женщины овладевали искусством целительства, знали, когда ослабить, когда натянуть расстроенные струны тела и души. Учитель передавал вежество ученику, и каждое следующее поколение своим трудом, умом и опытом добывало новые знания, приемы и средства. Коренья, травы и цветы, обыкновенные на взгляд непосвященного, умелыми руками превращались в волшебные мази и порошки, чудодейственные настои и эликсиры, живительные бальзамы и елеи. Христиане, сильные мира сего, обуздывали здравым смыслом суеверный страх и обращались за помощью к врачам-евреям.

Высокая, худая, черноволосая женщина средних лет решительно вступила в горницу. За ней, с саркастическим выражением на лице, показался штаб-лекарь. Он волочил тяжелый сундук, полный атрибутов и средств врачевания. Войдя, поставил ношу на пол, занял место в углу, сохраняя все ту же уничижительную мину. Женщина тотчас подошла к постели Дворецкого, гневно взглянула на штаб-лекаря, кивком головы подозвала его, велела осторожно приподнять раненого за плечи. Сняла никудышную повязку, обследовала рану, сама промыла ее, смазала мазью, присыпала порошком, сама наложила бинты. Кровь окрасила их и остановилась. Дворецкий открыл глаза. Целительница подала ему знак молчать. Поднесла успокоительное питье. Раненый уснул.

К полудню следующего дня гетман пробудился. Боль сверлила мозг. Напротив, скрестив руки на груди, стояла черноволосая женщина.

– Терпи, гетман, быстро отступит мука, у победителей раны не болят, – сказала она, угадав страдание больного.

– Как зовут тебя, целительница? – слабым голосом спросил раненый.

– Мирьям.

“Похоже на “Мария”, – подумал он. Вспомнил другую боль. Возлюбленная его ушла с лиходеем Равелинским. – “Бросила меня. Не из-за нее ли войну затеял? Обманула Мария. А Мирьям не обманет?”

– Мирьям, не уморишь ли меня из мести?

– В святых наших книгах сказано, что и лучшему врачу уготован ад. Я не спешу туда. Да и чего тебе бояться? Не делающий зла не подвержен злу. Поставлю тебя на ноги и не причиню вреда.

Исцеление подвигается скоро. Вот уж Дворецкий сидит, вот расхаживает по горнице. Мирьям безотлучно пребывает при своем облеченном властью пациенте. Православному казацкому воеводе тяжела дума, что спасен еврейкой. Любопытно ему исподтишка наблюдать за ней, худой и прямой, как палка, неулыбчивой. Что за народ это? Скрытный, хитрый, себе на уме. Ненавистный.

– Признаю, Мирьям, лекари-евреи лучше наших костоправов. Искусный врач незаменим и стоит легиона, – нарушил молчание выздоравливающий.

– Да, нам известны тайны врачевания, – сказала Мирьям.

– Отчего ж не откроете их во благо всем людям?

– Господь покровительствует достойным. Грешно расточать дары небесные, будь то золото, будь то снадобье.

– Иудейский ответ! – усмехнулся Дворецкий.

– На христианский вопрос! – заметила Мирьям.

– Поневоле христиане должны ценить твое племя.

– Поневоле? Спасибо и на этом. Евреи умеют лечить раны, хоть и не наносят их! – достойно провозгласила Мирьям.

– Не наносят их? Неужто не слыхала про банду Зэева и Ионы? Они вырезали отряд непобедимого атамана Криворучко!

Мирьям побледнела, отвернулась к окну, зашептала что-то.

– Молишься за своих? Неизбежно настигнет разбойников кара! – пообещал Дворецкий.

– Боже праведный, непогрешимый! – воскликнула Мирьям, – ведь по своему подобию ты создал людей, зачем творения твои истязают друг друга?

– Истязают? То литавры победы, ореол славы, мужество и доблесть, рыцарский дух! – вдохновился гетман.

– Цена сему торжеству – раны, кровь, муки, смерть. Пир тщеславия!

– Женщина! Еврейка! Что смыслишь ты в христианских гимнах чести?

– Кто поет гимны эти? Пьяные казаки да гусары?

– Напрасен спор! Глухому ослу притчу рассказывать? Мужи народа твоего робки и трусливы, и женам гордиться некем.

– Смеются над тем, чего не понимают, а не понявши – ненавидят. Ужели бойцы Зэева и Ионы трусы? А все же мир лучше победы!

Рудан Дворецкий вспоминает давний разговор с больным отцом. Родитель просил не утеснять евреев, мол, народу и шляхтичам польза от них великая. Управлять с толком станут, торговлю к расцвету приведут, землепашество и ремесло наладят. Сын не соглашался. Повидал разные страны, везде они гонимы, и по праву.

Вопрошает гетман сам себя, откуда проистекает злоба его на анафемский род? И не знает ответа. Из правоты отцовской? Может, и так. От страху, что родитель происходит из крещеных евреев? Ведь не ответил же он Рудану на прямой вопрос! Будущего воеводу выкупили из турецкой кабалы еврейским золотом. Эта рана не затянется. Зато другая рана зажила. Кто заживил ее? Еврейка! Рад не рад, благодеяния приняты, и с этим жить. Но простить нельзя!

В горницу вошла Мирьям, прервала размышления Дворецкого.

– Гетман, ты здоров, и я не нужна тебе более, – произнесла целительница.

– Прощай, – сказал Дворецкий.

– Твой друг Шилохвост щедро расплатился со мной.

– По заслугам.

– Немногословен ты сегодня. Не спросишь, желаю ли я чего на прощание…

– Ты получила за труды сполна.

– Золотыми монетами не всякий расчет красен.

– Проси. Смогу – исполню.

– Я доподлинно знаю, к будущей неделе попы в православных церквях готовят службу особую, подстрекательскую, освящение ножей они зовут ее. Люди в рясах освятят оружие лихих твоих рыцарей для убиения наших людей. Пресеки это, гетман!

– Выходит, я должник твой?

– Ты мной спасен, а где поклон?

– За неблагодарных бог благодарит.

– Прощай.

– Стой! Тебе, Мирьям, не навести пагубу на душу мою, но от тела моего ты пагубу отвела. Потому обещаю, остановлю черные рясы.

Целительница вышла из горницы, за нею – штаб-лекарь с сундуком. Через семь дней поднятые проповедью бойцы Дворецкого рубили иудейские головы острыми освященными саблями. А отзывчивый Микола Шилохвост успокаивал смущенную совесть товарища по иезуитской школе, дескать, обещание, не по сердцу данное, исполнением не обязывает.

Глава 11 О том о сем

Кажется, великая бойня утихает мало-помалу. Славный гетман Рудан Дворецкий поднял казачество да и весь народ украинский на священную войну. Всем, кто желал и не желал слушать его, объявил спаситель, что пришло время избавить православный люд от мук и гонений, дабы воцарилась справедливость, дабы наступил конец тирании польских панов и ксендзов, и простыл бы след евреев-кровопийц в дорогой сердцу стороне русской веры.

Булат, огонь и кровь смердели на польских и украинских землях. Бессчетно загублено душ, бурей разыгралась лютость, и сердца завещали поколениям злобу. Выпрямила ли кривду война? Победителей спросить? Побежденных? Да кто они, те и другие?

Рудан Дворецкий почитал лучшим отдыхом от ратного труда беседу с Миколой Шилохвостом, другом студенческой юности. Иезуитский коллегиум, что в городе Львове, наполнил головы молодых школяров знаниями, а чувства – толерантностью и благородством. Шилохвост не однажды доказал Дворецкому свою любовь и преданность. В черные дни, когда руданово нутро терзалось горем о погибшем сыне и об украденной любви, и ярость бессильно билась о наглость судейских и неблагодарность короля, Микола направил гнев обиженного в русло разума, и вместе они начертали план войны за справедливость. А нашла Дворецкого пуля – и Шилохвост привел лучшую на свете лекарку, и та исцелила раненого.

Памятуя о таланте Миколы к словесности, благодарный гетман назначил бывшего однокашника историографом величайшей своей кампании. Частенько друзья сиживали вместе, Шилохвост читал свежие страницы летописи, Дворецкий слушал, порой соглашался, порой поправлял.

Гетман, хоть нрава неуравновешенного, но в делах являл тщание и педантство. Сражениями командовал хладнокровно и расчетливо. Народ свой, и песни его и предания любил горячо. Жил скромно, по-простому, но влечение имел к людям образованным, коих мало встречал среди казаков. Умные и приятные собеседники редки, лишь друг Шилохвост отрада души. Случалось, не насыщала дружба – и тянулся к гадалкам и ворожеям, а то и к стопке. Летописец во многом схож был со своим гетманом, а сходство тесно сцепляет друзей. Что один любит, то и другому мило, что первый ненавидит, то и второму гадко. Как и Рудан, болел Микола пристрастием к потустороннему. Не сомневался в переселении душ и мнил себя в новом обличии великим сочинителем лет эдак через двести.

– Слушаю тебя, Микола, и дивлюсь. Вроде, хроника под твоим пером, а ты красу степи и Днепра живописуешь или лихими казацкими танцами хвалишься! – упрекнул Дворецкий.

– От истории не убудет. Славлю прелесть и силу земли украинской, – ответил Шилохвост.

– А песни чудные не забудешь?

– Как можно? Вот послушай-ка, что вставил в летопись:

“Куда ж ты, мой милый,

Голубчик мой сизый,

Куда уезжаешь?

Кому ты меня беззащитную,

Молодую, кому оставляешь?”

– Дивно-то как!

– И любовь, и тоска, и правда жизни. Воин оставляет деву, уходит в поход. Вернется ли? Редкий казак до старости доживет, – вздохнул Шилохвост.

– Казачки плодовиты, новых бойцов народят! – бодро возразил гетман, а сам помрачнел, свое вспомнил.

– Однако, Рудан, все почти листы повести отданы эпопее.

– Славно, Микола. Потомки должны знать ушедших героев и деяния их.

– Уверен, навсегда поставим предел позорному владычеству ляхов и евреев и веру православную на щит поднимем и утвердим. Всего достигнем! – воскликнул Шилохвост.

– Боюсь, не всего. Племя Израилево нам не извести, хотя много сил душевных и телесных на то положили, – возразил Дворецкий.

– Жаль, нетерпимо сильно еврейство означило свое присутствие в наших краях.

– Не горюй, Микола, все ж укоротим их ветхозаветную рьяность. Власти жаждут!

– Не только власти. Вековечная мысль о золоте змеится в сердце еврея.

– Повар мой, пленный, из ляхов, говаривал, дескать, у иудея всегда жирный гусь на обед, а бедный католик макает в слезы сухую корку.

– То-то они богатеют, хоромы строят, живут по-пански, – заметил Шилохвост.

– А что до панов, так те собаку и еврея почитали лучше нашего брата, – в тон добавил Дворецкий.

– Жаль, не выходит дочиста вымести Украину.

– Не сокрушайся, Микола. Русский православный царь пособит.

Очень любят гетман с историографом обсуждать войну, мир и мир после войны. Говорят о том, о сем и о важном. Что может быть отраднее, чем истинно просвещенная беседа?

– Ну, Шилохвост, докладывай, украсил ли летопись повестью о моей победе над еврейской бандой Зэева и Ионы? – спросил Дворецкий.

– Изобразил в точности, ни убавить, ни прибавить. Я и казнь злодеев описал. Варвары, изуверы, лиходеи! Сколько душ православных на небо отправили! – горячо ответил Шилохвост.

– Что написал? Не читай, скажи кратко.

– Слушай. Тысячи казаков собрались на лобном месте. Ждут, когда выведут на помост бандитов, уцелевших в проигранном бою. Зрители, хлопцы наши, все хмельны, ибо никак не можно гуманному христианину трезвым взором глядеть на страшные муки. Добровольные палачи вышли вперед. Вот привели связанных по рукам негодяев. Окровавленные, оборванные, грязные. Силой сорвали с них шапки, силой поставили на колени. Которые смогли – встали, выпрямились. Запели молитву на тарабарском языке.

– “Слушай, Израиль” молитва эта называется, – вставил слово гетман.

– Да, кажется, так. Тут в толпе закричали: “Красную ленту, красную ленту!” Добровольцы на помосте засучили рукава. Стали сдирать кожу с евреев. С живых. Под конец зрелища – апофеоз возмездия. Казнь атаманов Зэева и Ионы. Эти тоже запели “Слушай Израиль”. Высоко держат головы, бестии. Им предуготованы муки пострашнее красной ленты. Станки особые сооружены.

– Остановись, Микола! Разве место этому в анналах? История народов есть суд народов, и истинный палач – это толпа у эшафота. Потомки что подумают о нас? Жили, не чуя человечества? Не изъять ли это из летописи?

Шилохвост замолчал, не согласен. “Закон летописца – бояться лжи и не бояться правды”, – подумал. И обидно, пропадет труд сочинительский.

– Вот, заметил я, Микола, читаючи твои хроники, что о казаках ты пишешь только доброе, а поступки их, порой, рисуешь злыми, евреев же поносишь всячески, а они у тебя тут – находчивы, там – герои. Слова и дела разнятся, не так ли?

– Я держусь истины, мой гетман, толкование – не моя печаль, – отрезал историограф.

– Не серчай, Микола! – примирительно сказал Дворецкий, – твои писания прославят наше время и имя твое. Бесподобное перо, тонкое чутье к изящному слову!

Шилохвост оттаял, похвала возвысила дух, он решился доверить Дворецкому свою тайну.

– А знаешь ли, Рудан, мне было видение пророческое! – выпалил Шилохвост.

– Какое такое видение?

– Минуют два века, и душа моя поселится в другом человеке, великом сочинителе, волшебнике пера.

– Кто ж он таков?

– Видение не открыло всего. Знаю лишь, что фамилия его будет, как моя.

– Шилохвост?

– Нет, не Шилохвост, но тоже утиная! – воскликнул историограф и вдруг расхохотался буйно, а взгляд невидящий, словно безумного.

Дворецкий оторопел. “Кто знает, быть может, безумцу доступно нечто нам неведомое, и речи его не без причины?” – про себя подумал гетман.

– Порой, не понимаю тебя, Микола. Уж не впервой ты чудишь. Ладно, картину казни в летописи сохрани.

В тексте использован фрагмент украинской народной песни в интерпретации Н.В. Гоголя.

Глава 12 Рут

Неподалеку от города Божин, что на берегу Днепра, расположился хутор казака Ефрема. Хозяин вот уж несколько лет, как в военном походе. Он занят в кампании великого гетмана Рудана Дворецкого, коего судьба назначила добыть правду, исправить кривду и освободить Украину и православную веру от гнета ляхов и евреев.

Трое обитают на хуторе: Евдокия, жена Ефрема, Иванка, дочь их, и мальчуган трех-четырех лет, прижитое дитя Иванки. Одиноко живут казачки, стыдятся людей. Любовью к пацаненку греются женские сердца, утешаются слезами, думами о былом и несбывшемся глушат тоску, и воспоминания о счастье делают невзгоду горше.

Иванка закроет глаза и видит возлюбленного своего Иону. Статен, белокур, широкоплеч. И учен. Что за жребий ей выпал – полюбить еврея? Не жалеет. Как ласков был, как чуток, как нежил ее! Ни своих, ни чужих не убоялся. Любовь к ней, юной красавице-казачке, вознес выше веры и закона племени своего. Когда понесла, Иона, не колеблясь, приготовился разбить оковы, увезти Иванку и матушку ее далеко-далеко, докуда не добраться рукам и языкам врагов и друзей. Война все смешала.

Помнит Иванка зеленую рощу, приют тайных свиданий. Говорили обо всем, и набрели на то, что оба родились весною под созвездием рыб. Иона взволновался, пошел к своему мудрецу, каббалисту Акиве, спросить, что сие сулит человеку. Потом передал слова каббалиста, мол, рожденные под созвездием этим фантазеры чуют гибельность судьбы. А она расплакалась, обняла его и сказала, что они неразлучны, как рыбы небесные.

Иванка любила благородный дух его, обходительность и ученость, а Иона, чтоб угодить ей, все старался походить на лихого казака. Дворецкий затеял войну, и Иона вступил в отряд мстителей, отчасти за свой народ постоять, отчасти пред Иванкой себя утвердить. Затянуло болото войны, и не сдержал слово Иона, и не вернулся, и Иванка с Евдокией остались на хуторе и сделались добычей наговоров и сплетен. До Иванки доходили слухи о ратоборстве Ионы, а он, храня тайну, никого не мог спросить о житье возлюбленной казачки.

На улице, соседней с той, где до начала войны жил Иона с отцом и матерью, стоял дом, в котором обитало праведное и зажиточное семейство, и Рут – прекраснейшая представительница его. Пышные каштановые волосы, огромные миндалевидные карие глаза, белая нежная кожа тонкого лица очерчивали красу дочери древнего библейского народа.