Избяной

7. Солоно хлебавши

Конезаводчик миллионер, а мы как были нищими, так ими и остались, вздыхали деревенские. Клятовская молодёжь перебиралась на жительство в Котлов. Старики умирали, обветшалые дома продавали на дрова. Половина деревенских изб приобрела статус дач. Старожилы пекли по избам пироги, ходили к соседям гонять чаи с разговорами и смотреть телевизор.

У Офицеровых телевизор цветной, дочкин подарок. А живут одни: приёмная дочь после интерната домой не вернулась, осталась в городе. Получая паспорт, сменила ненавистное имя Элеонора на благозвучное Лидия. Окончила профтехучилище по специальности повар-кондитер и работала в котловском кафе, а по выходным бегала на танцы. Вышла замуж за нескучного паренька и уехала с ним в город с красивым названием Заозёрный, от Котлова за триста шестьдесят километров, а от Клятово за триста шестьдесят восемь. Родила сына и через пять лет развелась, не выдержав мужниного разгильдяйства и пьянства.

Тем летом она отвезла пятилетнего Гриньку к матери в деревню, о чём горько жалела: мальчик сорвался с чердачной лестницы и чудом остался жив. На чердак он залез с ловкостью циркача, а когда спускался, ступенька хрустнула под ногой и сломалась. Повиснув на руках, Гринька соображал: покричать бабушке, чтобы его сняла, или спрыгнуть. Прыгать было страшно. Звать бабушку – ещё страшнее: отругает, что полез куда не надо, да веником по заднице отходит. Так уже было, Гринька больше не хотел. Да и не услышит баба Даша из сарая. А руки уже устали. Гринька зажмурился и прыгнул. И распорол голень о стоящие внизу вилы.

Линора увезла его, орущего, в котловскую больницу, не доверив местной фельдшерице. В больнице укололи обезболивающее, зашили рану и велели прийти через неделю, снимать швы.

Пока не отошёл наркоз, Гринька чувствовал себя героем. Врач ему так и сказал: «Ты у мамки молодец, просто герой!»

Линора думала иначе:

– Ты зачем на чердак полез? Тебе кто разрешил?!

– Никто не разрешил. Баба Даша в сарае была, она не видела. Я уже три раза лазил, я умею. Там ступенька сломатая была, я и упал.

– Сломатая… На чердак лез, целая была, а как спускался, сломалась? Кто ж её ломал-то? Признавайся, что со ступенькой делал? Ногой по ней вдарил али сразу обеими?

– Ничего я не делал, она сама. Я вниз спускался, она ка-аак хрустнет! А я висю и думаю, прыгать или бабу Дашу позвать.

– Чего ж не позвал-то?

– Сарай-то далеко, она не услышит, а я висеть уже устал. Ма, а я правда герой?

– Герой, герой… башка с дырой!

Больше она в Клятово не ездила: не смотрит мать за мальцом, ведь насмерть убиться мог. Злилась на мать, а думала про Избяного. Его рук дело, больше некому. Да и вилы кверху зубьями – кто ж ставит? Мать никогда не ставила.

Сына Линора растила одна. Приёмным родителям, которых искренне считала родными, отправляла посылки и денежные переводы. Сама в деревне не появлялась: боялась не так за себя, как за сына.

А в августе девяносто шестого приехала на пятидесятилетний юбилей Фёдора. Привезла богатые подарки и двенадцатилетнего Гриньку. Дарья не могла насмотреться на внука, угощала черничным вареньем и сладкими стручками гороха. Фёдор смастерил на скорую руку качели, перекинув через толстый берёзовый сук купленную в городе для хозяйственных надобностей крепкую верёвку, и смотрел, как Гринька бесстрашно раскачивается, взлетая выше забора.

По деревне Линора ходила павой и каждый день меняла платья. По выражению Фёдора, мела хвостом. С бывшими подружками вела длинные разговоры и без удержу хвасталась – ассортиментом ресторана, в котором работала поваром; городской квартирой, в которой две отдельные комнаты; сыном, который в свои двенадцать знает английский и мечтает стать разведчиком. На вопросы о муже отмахивалась: «Был муж, да объелся груш. Другого найду. Он себе машину забрал и гараж, а квартира нам с Гринькой осталась, и мебель, и телевизор. Живу как королева, сама себе хозяйка».

Линора хвасталась, подружки кивали и перемигивались: всякая лиса свой хвост хвалит, проворонила мужа и радуется непонятно чему.

Родителям Линора объявила, что останется в Клятово до сентября: у неё две недели отпуска и неделя отгулов. Про отгулы Фёдор не понял: что за отгулы такие, от кого гуляет? Но спрашивать не стал, радовался, что дочь с внуком уедут не скоро.

Оставив Гриньку на попечение матери, Линора проявила живой интерес к джемаловским лошадям и днями пропадала на конеферме, где под присмотром Баллы осваивала премудрости верховой езды. Мимо яблоньки яблочко не падает, шептались деревенские, намекая на Дарью, в свои семнадцать лет опозорившую родителей.

Фёдор, узнав, что Линору видели с Баллы Джемаловым, был вне себя от ярости.

– Ты, Линка, зачем приехала? По конюшне джемаловской хвостом мести? Баллы двадцать шесть, а тебе за тридцать. Он натешится да отвалит, ты поплачешь да уедешь, а нам с матерью каково – гулялово твоё терпеть, соседям в глаза смотреть?

– Гулялово… Слово-то какое выискал. Я, может, замуж выйду за него. Ему на вид все тридцать дашь, а он меня девчонкой считает, не знает, что мне тридцать три.

– Не знает, так узнает. В загс расписываться поедете, он в паспорток твой глянет, а там чёрным по белому циферки: год рождения шестьдесят третий.

– Сейчас можно без росписи жить. Называется гражданский брак, и ничего в этом нет зазорного.

Отец на полуслове замолчал, вспомнив, как прибежала к нему среди ночи семнадцатилетняя Даша, как тащила его за руку на луг и плакала. Не согреши они тогда, Дашу выдали бы за Степана. Так есть ли у него право упрекать свою дочь? Может, с Баллы она будет счастлива?

Нет! – перебил сам себя Фёдор. У них с Дашей не было другого выхода, а у дочки он есть.

Его молчание Линора истолковала по-своему. И глядя с торжеством в отцовские глаза, в которых смешалось раскаяние и сожаление – словно не она, Линора, а он был перед ней виноват – заявила, что она уже взрослая и отчитываться перед ним не обязана.

Фёдор имел с Баллы тяжёлый разговор, из которого узнал, что Линора не девка, а взрослая баба; что Баллы ничего ей не обещал и о свадьбе разговора не было. Сама на него запрыгнула, а он не смог отказать. Баллы так и сказал: запрыгнула, и у Фёдора потемнело в глазах от ярости.

Тем вечером он впервые поднял руку на дочь. Лупил ремнём, не глядя куда попадёт и приговаривая: «В детстве пальцем не трогал, жалел. А не надо было жалеть. Дожалелся. Про тебя частушку уж сложили, не слыхала? Как приехала Линора, наряжалася в обновы, добегала до гумна, с Баллы любилась дотемна!» У частушки был матерный конец, который Фёдор озвучивать не стал.

Линора закрывала руками голову и молча пятилась от отца, а когда пятиться было уже некуда, вжалась в стену, всхлипывала от ударов. Прощенья не просила, знала, что виновата.

Фёдор бил дочь вполсилы. Он же не зверь, он долг отцовский выполняет. Кто же её вразумит, если не отец? Закончив «вразумлять», заправил ремень в брюки и ушёл в сарай. Нашарил в соломе припрятанную от Дарьи бутылку водки и выхлебал до донышка. А утром сел за баранку. И разбил машину, свалившись на ней в овраг и «счастливо» отделавшись сотрясением мозга. Из котловского автопарка Офицерова уволили, за машину присудили выплатить автопарку ущерб в размере её стоимости. Откуда денег взять?

Выручил Джемалов, выплатил штраф целиком, а Фёдора взял на работу трактористом, и теперь тот трудился, отрабатывая долг и не получая ни копейки. Дарья называла Баяра благодетелем, молилась за его здоровье перед Семистрельной иконой Божьей матери, нимало не смущаясь тем, что конезаводчик иной веры.

– Ты ещё за лошадей его помолись, – ворчал Фёдор.

– А и помолюсь! Тебя эти лошадки от тюрьмы спасли. Аль забыл уже?

– Не забыл. А вот ты, видать, забыла, как сынок евойный с Линкой нашей гулеванил. Здоровья ему желаешь. Да чтоб он в землю провалился восемь раз!

– Линора сама виноватая. Сказывала, на лошадей поглядеть пошла, а сама вокруг Баллы отиралась, язык об него обмолачивала.

Фёдор открыл было рот – возразить, как вдруг со двора донёсся отчаянный рёв.

Гринька сорвался с верёвочных качелей и, пролетев через двор, приземлился на живот.

– Долетался, космонавт? Говорили тебе, не раскачивайся шибко, – начала Даша. Гринька перестал реветь и слушал.

– Ты погляди, Дашутка… – Фёдор протянул ей верёвку. – Верёвка-то новая, три дня как повесил, а перетёрлась. Домового проделки. Уезжать надо Линке, и́наче – беда.

– Уезжать. Так она тебе и уедет. Она Баллы окрутить намерилась, замуж за него собралась. А Гринюшка, коли за ним в оба глаза не глядеть, насмерть убьётся или на прудах утопнет, вот – чует моё сердце! Моя в том вина.

– Заладила… Ты-то в чём виновата?

Дарья опустила глаза, не в силах признаться мужу, что все беды в их семье из-за неё. Обижала Избяного, вот и мстит теперь, причиняя боль тем, кого она любит. И ещё в одном не посмела признаться. В любви, о которой Фёдор не знает, и не надо ему знать. И Степан не знает. Горькая она, как рябиновая ягода, последняя-то любовь, Дарья одна её переможет.

* * *

Из привезённого деликатесного мяса со странным названием вырезка Линора решила приготовить медальоны (фр. Filet mignon – маленькое филе, медальон – отрез тонкой части говяжьей вырезки, используется для приготовления деликатесных блюд). Нож неожиданно резанул по пальцам. Дарья перевязывала дочери руку и ворчала:

– Вырезка твоя сама про себя говорит: резать начнёшь, все пальцы вырежешь. Дай-кось, я сама. – И забрала у Линоры нож.

– Гринька где? – Линора бросилась к окну.

Пришла очередь Гриньки, поняла Дарья. Не сводила с внука глаз, стерегла-караулила каждый шаг. И не устерегла-таки. Гринька решил сделать деду подарок – поколоть дрова. Представлял, как дед увидит аккуратную поленницу и спросит: «Кто ж такой умелец, все дрова переколол?» А Гринька ответит: «Это я, деда».

Поленницу Гринька видел в кино, а топор никогда в руках не держал. Встал раньше всех и принялся за дело. Это оказалось непросто: полешки не желали стоять и падали, едва на них опускалось лезвие топора. Гринька придерживал их левой рукой, а правой со всей силы бил топором, стараясь попасть точно посредине. А попал по руке. Топор рассёк мышцу большого пальца, задел кость и чудом не тронул сухожилие.

Через два дня Линора собрала вещи и уехала, расцеловав на прощанье родителей. Гринька бережно держал левой рукой правую, с прибинтованным к ладони мягким валиком и торчащим в сторону большим пальцем, который в котловской больнице зашили и наложили на него шину. Хмуро кивнул деду на прощанье и отстранился, когда бабушка хотела его поцеловать.

Заговорил он, когда такси отъехало от дома.

– Ма, а палец скоро заживёт?

– Скоро.

– А шрам навсегда останется? Как на ноге?

– Шрам останется. Но это даже хорошо, мужчину украшают шрамы. – Линора хотела подбодрить сына, но тот неожиданно всхлипнул.

Проговорил дрожащим голосом:

– Как я теперь разведчиком буду? Меня же по шраму узнают. Ноги-то в брюках, а руки-то голые!

– А ты перчатки носи, – посоветовал шофёр.

Гринька шмыгнул носом и задумался.

– Перчатки зимой. А летом как же?

Настал черёд задуматься шофёру.

– Летом тоже можно носить. Есть такие, из тонкой кожи. Лайка называются.

– Лайка? Собачьи, что ли? Ну, вы скажете… Они же лохматые!

Про собак Гринька угадал, хотя историю не учил, да и не найти такого в учебнике. Сырьём для производства лайковых перчаток в России были когда-то русские псовые борзые. После отмены крепостного права в 1861 году большие барские охоты развалились, крестьяне, получив свободу, в псари не стремились – заплатят за сезон, а дел на целый год, – и собак целыми псарнями сдавали на перчатки. Из них получалась самая тонкая лайка.

– Почему собачьи? – возмутился задетый за живое шофёр. Чёрт его знает, из кого делают эти перчатки…. – Из кошачьих шкурок, наверное, шьют. Или из мышиных.

– Ну, вы скажете… Мышиные я не хочу. И кошачьи не хочу, – заявил Гринька.

– Лайковые перчатки шьют из козлиной кожи, – подала голос Линора.

– А козлу больно, когда с него кожу снимают? Он кричит? – спросил Гринька.

Шофёр крякнул. Вот же садист малолетний, додумался.

– Его убивают сначала. Потом кожу снимают, – спокойно сказала Линора.

– Тогда всё окейно, – согласился мальчишка.

– Что – всё?

– Что убивают.

Шофёру такси изрядно надоел этот странный для двенадцатилетнего мальчишки разговор. Парню, похоже, не повезло: перелом большого пальца самый опасный. Если бы мизинец сломал или указательный, это ещё ничего. А так – будут проблемы с подвижностью кисти. Сестра шофёра работала в больнице хирургической медсестрой, и о переломах он знал всё.

Впрочем, его это не касается. Довезёт своих пассажиров до железнодорожной станции и уедет. А они поедут в Заозёрный. От Котлова часов пять, не меньше, да поезда ждать… А мальчишка не замолкает. И всю дорогу дамочке придётся отвечать на его вопросы. Это ж какое терпение надо иметь!

* * *

Проводив дочь с внуком, Дарья долго лежала без сна, глядела в потолок. Мысли метались по кругу: приехали, Линора сказала, до сентября, а прожили десять дней и уехали. Как такое может быть? И больше не приедут. Линора так и сказала: «Ноги моей в вашем Клятово-проклятово не будет!»

Как такое может быть?..

До яблочного Спаса оставалось больше недели, но Дарья нарвала с каждой яблони по десятку яблок: ароматную, налитую соком папировку, полосатые коричные с блестящей кожурой и неповторимым вкусом, медово-сладкие анисовые. Выбирала самые крупные, самые румяные. И радовалась, глядя как внук жуёт кисловато-терпкие ранетки, которые любила она сама.

Сумку с яблоками Линора, конечно, забыла. Дарья сама отнесла её в машину, открыла дверцу салона, сунула дочери в руки:

– Что ж ты яблоки не взяла? На-ка вот. В дороге будет чем зубы занять. Яблочки с ветки снятые, в городе таких не купишь.

– Спасибо, мама, – только и сказала Линора.

А больше для матери слов не нашла. Посмотрела виновато и захлопнула дверцу машины. А в чём её вина-то? В том, что сына увезла, пока он руку себе не оттяпал топором или ногу? В том, что детство своё помнит, в синяках да ссадинах? В том, что Гриньке такого не хочет?

Дарья неприязненно посмотрела на спящего мужа. Не больно-то он переживал дочерин скоропалительный отъезд, и Дарье это было неприятно. Что завтра соседям говорить? Что придумать? И соврать не соврёшь, и правды не скажешь…

Ей снилось, что кто-то плачет – тоненько, жалобно. Дарья открыла глаза. Плач из сна сменился визгливым причитанием. Избяной!

«Что тебе не спится, не лежится?» – прошептала Дарья. В мягком свете ночника по стене пробежала маленькая уродливая тень. В углу мелькнуло красное. Дарья сама отнесла на чердак подаренный ей когда-то на Восьмое марта красный платок. Годы уже не те, красное-то молодые девчата носят. Но в правлении совхоза решили иначе, и всем женщинам подарили одинаковые платки «цвета рабочей крови», как необдуманно пошутил председатель. Шутку услышали. Председателя сняли и прислали из города другого. Сапожников сдал ему с рук на руки гербовую печать, ключ от сейфа и расходные книги. И куда-то уехал на служебной машине. В деревне его больше не видели, а спрашивать боялись. Давно это было, почитай, полвека прошло, а платку износа нет. Видать, от души подарен. Да только куда она в нём пойдёт, старая стала, красное носить.

Платок Дарья отнесла на чердак и забыла о нём. А домовилиха не забыла, муженьку рубашку сшила да штаны.

Свет ночника, и без того неяркий, стал совсем тусклым. В наплывающей из углов темноте простучали по полу босые пятки. Не таится уже, ходит. Беду чует – дошло до Григорьевны.

Весь день ей нестерпимо хотелось рассказать об увиденном, но муж, как назло, с утра уехал в рейс и домой вернётся поздно. Дарья вдруг поняла, что не хочет его возвращения. Пусть бы не приезжал. Пусть бы вернулось детство, она простила бы Степану те яблоки и вышла за него замуж. Мама тогда не умерла бы, нянчила бы внуков. Степан детей любит, на Верку свою не надышится. Женился поздно, а как овдовел, бобылём живёт: не хочет, чтобы у его дочки мачеха была.

А она, Даша, матерью Верке стала бы. И любила бы её, как Линору любит. Что же она наделала? Зачем убежала в ту памятную ночь к Федьке Офицерову?

Не помня себя, Дарья выбежала во двор. Степан будто ждал её: сидел, как в детстве, на заборе. Увидел Дарью и спрыгнул вниз…

Фёдор вернулся из рейса раньше обычного. Стоял у калитки, боясь пошевелиться, и смотрел, как его жена целовалась со Степаном. Уверяла, что любит, и всегда любила, а Фёдора не бросит, потому что тоже его любит, и дочка у них, а семью разрушать грех.

– Да какой грех? Какая семья? Какая она тебе дочка?! Она Фёдору не родная, седьма вода на киселе, а тебе и вовсе никто. И детей у вас нет. От него не рожаешь, а от меня бы родила, и жили бы с тобой…

Войдя в дом, Фёдор ощутил в душе гулкую пустоту. Дом этот не его, и жена, выходит, не его. И дочь воспитала такую как сама. Правильно мать-то говорила, чужие они здесь, своими не станут. Присел к столу, покидал в рот холодную картошку, запил молоком. Лёг на диван не раздеваясь и уснул. Снилось ему, что он молодой – такой как двадцатипятилетний Баллы Джемалов. Будто вернулся из рейса, подхватил на руки выбежавшую ему навстречу восьмилетнюю Линору, поцеловал в тёплую шею, провёл рукой по волосам, пахнущим земляничным мылом: «Смотри, дочка, что я тебе привёз…»

Проснулся от негромкого бормотания: жена ползала на коленках перед образами, просила у бога прощения. А у него, Фёдора, прощения не просила.

Утром ушёл на пруды, прихватив две удочки и четверть самогона. Дарья выбежала за ним на крыльцо со свёртком в руках:

– Феденька, я бутербродов тебе… с салом, как ты любишь. Возьми-ка. Куда ж ты голодный-то?

Фёдор молча смотрел на жену. Постоял с минуту и ушёл, закрыв за собой калитку. Дарье долго помнился его взгляд – будто муж знал, что уходит навсегда. Будто хотел её запомнить.

Нашли его через неделю, вытащили из пруда багром. Пока не приехала милиция и «скорая», тело лежало на берегу. Люди стояли поодаль, негромко переговаривались и строили предположения, что могло случиться:

– У сомовьего омута четверть пустую нашли. Там и рыбалил, видать. А самогон тётки Марьин, бутыль-то приметная. Коня с копыт свалит самогон тот. Вот и Федьку свалил.

– Свалил… Что ж он, в воду по пояс забрёл и пил?

– Может, и забрёл. Я не видел, не знаю.

– А коли не видел, молчи. От Марьиного самогону никто ещё не помер, все живые-здоровые.

– Выходит, не все.

– Да замолчите вы! Покойник вот он, лежит, а вы про самогон.

– Так мы о том и говорим! Не мог Федька сам утопиться. И убить его никто не мог. За что его убивать-то?

Под сочувственными взглядами деревенских Дарья робко подошла – к чужому, мёртвому, безобразно раздутому, что не могло быть её Фёдором, но однако же было.

А после долго видела во сне объеденное раками мужнино лицо и просыпалась с криком.

После смерти мужа она не обмолвилась со Степаном ни словом. Будто умерло что-то внутри: не звало, не томилось, не желало. Днём работала уборщицей в джемаловской конторе, которую он звал по-городскому, офисом. Платили за мытьё немного, зато и работой не неволили: полы отмыла-отдраила, по коврам пылесосом прошлась, пыль со столов вытерла, пепельницы вытряхнула, цветы полила и ушла. Домой приходила засветло, крутилась по хозяйству, а вечерами шила лоскутное красивое одеяло, которое подарит Линоре, когда та приедет. Ведь – приедет же когда-нибудь?

Перебирала, складывая так и этак, пёстрые лоскутки. Перебирала в памяти вспоминания о том, как уезжала дочь – не отвечала на вопросы, вздыхала и молча кидала в чемодан платья. Как Гринька не дал себя поцеловать на прощание – у мальчишки болела рука и было не до поцелуев.

От Линоры-Лидии по-прежнему приходили обстоятельные письма и два раза в год денежные переводы. Словно и не приезжала она в Клятово, не гуляла с Баллы, не побил её отец, не разрубил себе палец Гринька. В письмах Линора сообщала, что палец зажил и больше не болит, с рукой всё хорошо. Что познакомилась с хорошим человеком, Гриньку не обижает, Линору любит, денег не жалеет на подарки. Через год о «хорошем человеке» дочь не упоминала, а Дарья не спрашивала. Деревенским говорила, что дочка вышла замуж, ну и дальше по письму: мальчишку не обижает, Линору любит, на деньги не скупится.

О том, что отца у неё больше нет, Линора узнала через полгода: Григорьевна совестилась, что деньги дочка присылает на двоих, а она одна. В ответном письме Линора просила её простить: в Клятово она не приедет, а отцу закажет в церкви молебен за упокой души. Ещё писала, чтобы мать не казнилась из-за денег: на питание она не тратит ни рубля, кормится на ресторанной кухне, и Гринька с ней.

А на Рождество прислала объёмистую посылку с диковинными консервами из оленины, гусиным паштетом в жестяных красивых баночках, крупнолистовым душистым чаем из далёкого Цейлона, и много чего было в посылке. Дарья намазывала паштет на хлеб, запивала цейлонским чаем, примеряла обновы и удивлялась: похудела, а дочка угадала с размером.

С одиночеством она свыклась. Вечерами кроила лоскутки, подбирала узоры, шила дочкино одеяло и слушала радио. Радио рассказывало о другой жизни, которой в Клятово не было, а была где-то далеко. Сотовая связь в деревне отсутствовала. Что такое зона покрытия, Дарья не понимала. И вспоминала совхозного быка Анику, знаменитого тем, что за год он покрывал шестьдесят коров. Совхозные горе-начальники продержали его две недели на жаре, отчего у быка прекратился спермогенез (выработка семени), и Аника стал импотентом.

В Заозёрный Дарья звонила из Котлова, ездила на переговорный пункт. «Если ничего не случилось, зачем звонишь, деньги тратишь?» – говорила Линора. А ей хотелось услышать родной голос, в котором всё искреннее, непритворное, настоящее: забота, и любовь, и беспокойство.

Дарьину избу деревенские по старой памяти звали негубинской. А постаревшую хозяйку – Григорьевной, а за глаза Григорихой. Мужики забегали поспрошать, нет ли какой работы. Бабы приходили поделиться новостями и поговорить о погоде, которая то дождит, то сушит. Расспрашивали о дочке. Григорьевна рассказывала охотно, молодела лицом: шеф-повар лучшего в городе ресторана – это вам не кот начихал.

Про лучший в городе – это для красного словца. До Заозёрного от них далеко, никто не проверит. А про шеф-повара чистая правда. Бабы не верили, качали головами, и тогда Дарья доставала дочкины письма, хранимые в Катерининой скрыне, и читала вслух.