Избяной

8. Мил дружок домовеюшка

В августовскую безлунную ночь из Дарьиного сарая подчистую выгребли и унесли сено, купленное на зиму для козы. Дарья побежала по деревне – узнавать, не видел ли кто. Да кто ж ночью-то увидит?

А вечером к ней заглянула Настасья Агуреева, попросила взаймы муки на пироги:

– Мука-то в доме есть, да помол у ей крупноват, и цвет вроде изжелта. А твоя-то как пуховая, беленькая да меленькая, тесто пышное поднимется.

Дарья отсыпала ей в сатиновый мешочек муки, затянула тесёмки. Настасья взяла мешочек и отчего-то мялась, не уходила. Сняла со скатерти невидимую пылинку. Развернула недошитое лоскутное одеяло, огладила любовно руками, сложила аккуратно:

– Красивое одеяло-то выходит, ажно завидки берут. Себе шьёшь али на продажу?

– Дочке хочу подарить. Насть, что ты маешься да топчешься? Вижу ведь, не за мукой пришла. Говори, чего сказать хотела.

– Да я не знаю…Боюсь напраслину возвести. Курилиха утром двор мела. А я по надобности вышла, гляжу – у них сено везде валяется, тут клочок, там пучок. И на смородиновом кусту былки висят, и на яблоне, за ветки зацепились. Говорю, что вы двор-то сеном посыпали? Думали, оно прорастёт, урожай даст? А она не засмеялась, рот скособочила. Говорит, братья с лугов две копны привезли, да выпимши были, как в сарай носили, половину по двору растрепали.

Настасья замолчала.

– Что ж они, ночью сено то возили? – спросила Дарья.

– Выходит что так. И в сарай таскали ночью, потому и цеплялось на ветки. Наташка двор-то на зорьке мела, не рассвело ещё, а она уж вышла, сенцо грабельками собирает, с веток обирает. Ночью-то темно, не видно. Выходит, следы заметала.

Куриловы, Настасьины соседи, жили большой семьёй: Наташка с мужем и взрослыми сыновьями, и два мужниных младших брата. Семья большая, да недружная, хозяйство захудалое, мужики работать не любят, только и смотрят, где бесплатно взять можно. По избам, правда, не воровали. Да видать, приспичило.

Куриловы сено украли, больше некому, поняла Дарья. А доказать ничего не смогла: не пойман – не вор.

К счастью, из Заозёрного пришёл денежный перевод. Сено Дарья купила, сарай с тех пор запирала на два замка, с Натальей – бывшей одноклассницей, которую в школе прозвали Курилихой¸ прозвище прилепилось, да так и осталось – при встрече не здоровалась и в гости не звала.

Курилиха пришла к ней сама, и Дарья не посмела её выгнать: не Наташка сено крала, а двор мести муж заставил, да молчать велел. Вот и молчит. А к ней пришла, потому что совесть мучает за чужую вину.

– Даш, ты, может, на меня обиделась за что? На улке встренемся, слова не скажешь, идёшь как мимо столба.

Высокая и худая, Наталья и в самом деле походила на столб. Дарья рассмеялась.

Чаёвничали. Вспоминали школьные Дашины проделки. Пели на два голоса Дашину любимую «Ой, мороз, мороз». Обсуждали сырое дождливое лето. Кошку Марфу, у которой мышь мимо носа бежит, а она и ухом не ведёт. Мишку Носырева, который повадился лазать к Куриловым за яблоками, его поймать бы, спустить штаны да крапивой отстегать. Библиотекаршу, которая положила глаз на Натальиного мужа: сроду книжку в руках не держал, а тут вдруг пристрастился к чтению.

За разговором засиделись дотемна. Наверху время от времени скрипели половицы, и Наталья пугалась:

– Ходит ктой-то! Ты бы поднялась да посмотрела.

– Нет там никого. Домовик это. Он гостей не шибко любит. Поскрипит-постучит да замолчит, – улыбнулась Дарья.

Курилиха была другого мнения:

– Ты бы, Дашка, чердак святой водой окропила, прогнала нечисть поганую.

– Какой он нечисть? Нешто нечистые еду людскую принимают? А домовик медок липовый любит, водицу ключевую пьёт. Его маменька моя кормила, теперича я кормлю. Он дом от зла стережёт, хозяев бережёт.

– Что ж родителей твоих не уберёг? Мать до срока в могилу свёл, отца покалечил, от Фёдора твоего беду не отвёл, дочку из дома выжил, – перечисляла Наталья, загибая пальцы.

Дарья сердито шлёпнула её по руке:

– Типун бы тебе на язык, а два под язык! Мама моя сердцем болела, от него и смерть приняла. А отец от старости умер, как все умирают. Домовик тут не при чём, он же не Бог. Не домовой в человека душу вдыхает, не он её из тела забирает. Что Фёдор мой на прудах утоп, в том моя вина: мало любила, мало жалела. А что Линора в город жить уехала, так ведь все уезжают, молодых в деревне по пальцам сочтёшь. Одни дачники.

– Так-то оно так, а всё же тварь нечистую в доме терпеть грех, – упорствовала Наталья.

Твари, да притом нечистой, Избяной не стерпел. Лампочки в люстре мигнули и погасли, а по полу потянуло неведомо откуда взявшимся сквозняком. Дарья впотьмах прошла из горницы в кухню, нашарила на полке коробок. Спички не зажигались.

– Отсырел, видать, коробок, – сказала Дарья. – И луна сегодня не светит. Хоть глаз коли. В скрыне маминой фонарик с батарейкой, не помню в каком ящике. Да заперты ящики-те, а ключи – как искать, потемну?

Наверху громыхнуло, будто соглашаясь.

У Дарьиной гостьи по спине побежали знобкие мурашки. Торопливо попрощавшись и не слушая больше хозяйку, Курилиха подхватилась и бегом метнулась к двери, вытянув перед собой раскрытую ладонь, чтобы не налететь в темноте на притолоку. Но вместо двери рука упёрлась в стену с торчащим из неё ржавым остриём. Охнув, Наталья сдёрнула ладонь с гвоздя, до калитки добежала не чуя ног, по улице неслась, будто за ней гнались.

Гвоздь Дарья забила в стену молотком, попутно удивившись: откуда взялся? Сроду в той стене гвоздя не было, да и если был, то шляпкой бы торчал, а не остриём.

Напуганная Курилиха, помня о вкусовых пристрастиях домового, отнесла Дарье банку липового мёда. От денег отказалась и в избу входить не стала, сославшись на неотложные дела. Руку она тоже лечила мёдом, накладывала повязку. Ранка гноилась и не заживала, температура отчего-то держалась на тридцати семи с хвостиком, ладонь покраснела, и запах от неё шёл дурной.

Фельдшерица качала головой: «В больничку бы надо, раз такое дело». Наталья от неё отмахнулась. Но температура подскочила до тридцати девяти, «такое дело» оказалось гангренозным воспалением, и из Котловской больницы Наталья вернулась с культей: правую кисть пришлось ампутировать, чтобы избежать заражения крови.

Теперь уже Курилиха пробегала мимо Дарьи опустив глаза и не здоровалась. Дарья мысленно просила у неё прощения за то, что прокляла весь куриловский род за украденное сено. Машке без сена каюк, чем зимой кормить-то? Если бы не перевод от Линоры, козу пришлось бы продавать, а купили бы скорее всего на мясо.

Машка смотрела понимающими глазами, в узких щелях прямоугольных козьих зрачков Дарье чудилась благодарность – за то, что не продала, жить оставила.

Косить Дарья не могла: с прошлой весны правая рука плохо слушалась и не поднималась. Прихватило её тогда нешуточно. Чудилось, смерть за ней пришла, у постели сидела да за руку держала, вот и онемела рука-то.

О том, что у приёмной матери той весной случился инсульт, Линора так и не узнала, как не знала об этом сама Дарья. Но Бог миловал: отлежалась, оклемалась, поднялась. Первое время ей приходилось тяжко: ноги заплетались одна за одну, а язык не хотел говорить и ворочался во рту берёзовым поленцем.

По чердачной крутой лестнице Дарья взбиралась долго. От слабости мутилось в голове, и казалась она себе молодой быстроногой девчонкой, какой была когда-то. Примечала: лестнице давно бы кончиться пора, а она не кончается, будто не на чердак ведёт, а на небо. Далеко идти. Ступенька… другая… третья…

Поднявшись, распласталась ничком на чердачном полу, полежала, восстанавливая силы. До кладовки доползла на коленях, стукнула тихонько в дверцу:

– Здесь ли ты, мил дружок домовеюшка? Здесь ли хозяюшка твоя домовилиха? Как живёте-можете?

Избяной в кладовке зашуршал. Ответил, значит, на приветствие.

– Ты обиду на меня не держи, – попросила Дарья. – Знаешь ведь, болела я, думала и вовсе помру, да Господь дальше жить велел. Или это ты меня на ноги поставил? – осенило Дарью. Схватила принесённую корзинку, вынимала подарки для Избяного, выставляла перед дверкой его домика:

– А я к тебе с угощением. Не побрезгуй, соседушко, медком, орешками, яблочками сушёными.

На чердаке знакомо пахло древесной трухой и прошлогодней лежалой соломой. Солнечный луч пробился сквозь пыльное оконце, подхватил с пола соломенные трушинки, закружил золотой каруселью, озорно скатился вниз по деревянным ступеням и исчез. И показалось на миг, что с чердачной лестницы, мелькая голыми пятками, сбежало-слетело её детство и ушло навсегда. И где-то далеко смеётся и чему-то радуется двенадцатилетняя Даша Негубина, в счастливом неведении не зная о том, что ждёт её впереди.

9. Баллы́

Джемалов-старший сдержал обещание, данное сыну. Пришёл к Кожиным с богатыми подарками и бухнул с порога: «У вас товар, у нас купец». Степан не сказал ни да ни нет, но гостей принял радушно, усадил за стол. Верку гонял в хвост и в гриву – в подпол за соленьями, к тётке Марии за самогоном, к Дарье за яблоками: у Кожиных шафран и антоновка, а Баяра Степану хотелось угостить коричными, а коричных ни у кого в деревне нет, только у Негубиных.

Дарья без слова насыпала в подставленную миску яблок, но Верка не торопилась уходить, чего-то ждала. Дарья посмотрела в её полные отчаяния глаза, проговорила нехотя: «Плакать тебе не об чем, дочка. Сватовство не свадьба, посидят, погуторят и уйдут. Это в старые времена дочерей не спрашивая замуж отдавали, а тебя отец любит. Не захочешь за Баллы пойти, нипочём не отдаст. Что ты голову повесила? Тебе восемнадцати нет, в загсе не распишут. А за год много воды утечёт».

Верка слушала, кивала, под конец даже улыбнулась. Пробормотала скороговоркой «Спасибо, тётка Дарья!» и убежала, мелькая тонкими ногами.

А вечером стояла перед Баллы, крутила лямку сарафана, бросала в лицо злые слова:

– Вы об меня глаза не мозольте. Я за вас не пойду, другого люблю. – Забывшись, перешла на «ты», добавила с издёвкой: – Сам побоялся прийти, отца подослал. Жених…

Баллы молчал, скрипел зубами. А сердце таяло от нежности к этой девчонке, красивой даже когда злится. Пусть говорит что хочет, всё равно она будет принадлежать ему. И любить будет. Воодушевлённая его молчанием, Верка продолжила, упёршись руками в бока:

– Мимо дома моего больше не ходи. Увижу, отцу скажу.

– Посмотри на себя. Стоишь как баба на базаре, руки в боки, и базланишь языком, – не выдержал Баллы.

Он родился в Туркмении, в городе Мары. Учился в Санкт-Петербурге, в Государственной Академии ветеринарной медицины, практику проходил в посёлке Дубровицы, в Федеральном научном центре животноводства, по-русски говорил почти без акцента, матерился виртуозно, да нахватался «диалекта» от деревенских. И теперь с удовлетворением смотрел, как краснеют Веркины щёки. Удар попал в цель.

Не позволив себе улыбнуться (девушка сочтёт улыбку издевательством, а он этого не хотел), Баллы продолжил:

– Что ты ему скажешь? Что люблю я тебя, в снах вижу, о тебе одной мечтаю? Что подарками засыплю, коня подарю, какого сама выберешь? Что жизнь твою цветущим садом сделаю? Это отцу скажешь?!

– Скажу… – Верка замолчала, подыскивая ответ. – Скажу, что ты меня трогал. За овин затащил, а я вырвалась и убежала!

– Ты!.. Ты… – задохнулся Баллы. – Я тебя словом не обидел, пальцем не тронул! А тронул бы, не вырвалась. Видала? – Вытянул перед собой руки, сжал в крепкие кулаки. – Смотри. – Поднял с земли толстую ветку, легко переломил пальцами. – Если б за руки тебя хватал да удерживал, синяки бы остались. А у тебя ничего!

Верка посмотрела на него с вызовом. Поднесла ко рту руку и вцепилась зубами повыше кисти, потом проделала то же с другой рукой:

– Теперь будут синяки. Я ещё наделаю. И скажу, что это ты!

– Для кого стараешься, Вера? Руки себе портишь. Не любишь, так скажи, я пойму. А кого любишь-то? – спросил Баллы.

И ей бы промолчать, а она ответила:

– Я Егора люблю. Не тебя.

Ушла от него с гордо поднятой головой, чувствуя себя победительницей. Шагала по краю овсяного поля, поднимая босыми ногами тёплую пыль. Новые, подаренные отцом туфли несла в руках. Зачем она их надела? Покрасоваться перед Баллы, подразнить его? Он её и босую любит, без туфель. «А я люблю Егора!» – сказала себе Вера. Ей страшно хотелось оглянуться: смотрит ей вслед Баллы или не смотрит? Хотелось, чтобы смотрел. Чтобы схватил за руку и держал, не отпускал, пусть даже синяки останутся! Она наденет платье с длинными рукавами и ничего не скажет отцу.

Баллы гордый, догонять её не станет, с места не сдвинется. Он старше Веры на одиннадцать лет. И умнее на одиннадцать лет. Егор бы сейчас бежал за ней как собачонка, в глаза засматривал, прощения просил… А за что прощать? За чувства? Вспомнились Дарьины слова: «Сердце своё слушай, девонька. Оно не обманет, правду скажет».

– Я Егора люблю, и он меня любит, – сказала Вера сердцу. Слова подхватил ветер, унёс в поля. А сердце молчало.

Этой ночью Вере снился Баллы. Будто лежали они в высокой траве и Баллы целовал прохладными губами её запрокинутое к небу лицо. Губы были настойчивыми, а руки сильными и нежными.

* * *

Летом 2001 года Джемалов-младший женился на двадцатилетней Вере Кожиной. Свадьбу праздновали всей деревней. Из джемаловского «офиса» вынесли столы, расставили на широком газоне. Закуски и горячие блюда привезли из котловского ресторана, оттуда же приехали официанты в строгих костюмах, с блестящими от бриолина волосами и белыми розами в петлицах. Быстрыми тенями сновали от машин к столам, от столов к машинам, неслышно возникали за спинами обедающих, забирали пустые тарелки, выставляли новые блюда. Предупредительно вежливые, готовые выполнить любое желание гостей, они не знали усталости, как и оркестр, расположившийся поодаль.

Вера танцевала с Баллы свадебный вальс, деревенские смотрели на её сияющее лицо и удивлялись: девчонка видеть Баллы не хотела, разговаривать с ним не желала, не здоровалась даже. А в загс пошла сама, никто не неволил.

Никто не знал, что за два месяца до этой свадьбы Дарья, увидев как-то Баллы возле своей калитки, взяла его за руку и увела в избу:

– Пойдём ко мне, Балашка, коли у тебя к Кожиным ноги не идут. Всё ходишь, всё смотришь… А в калитку постучать боишься.

– Так она ж меня в дом не впустит, прогонит. Ещё и честить будет на всю улицу. Скажет что-нибудь…такое, – оправдывался Баллы.

– Тебе лет-то сколько?

– Тридцать один.

– А всё не поумнеешь никак. Всех баб деревенских перебрал. Гляжу я на тебя и понять не могу, нужна тебе Верка али нет… Молчи! По глазам вижу – нужна. Отец твой – сила, кремень-мужик. А ты ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Линору мою обидел.

– Так она сама меня обидела. Уехала, не попрощалась и адреса не оставила.

– Не любила, значит. И ты не любил. Она на семь лет тебя старше, на что она тебе… А Верке двадцать годков, давно бы замуж за себя взял, уже бы детишки в твоём доме бегали. А ты всё ходишь вокруг да около, людям на потеху.

– Не силой же мне её брать, тётка Дарья! Не соглашается она, говорит, Егора Дорохина любит.

– Любила бы, давно бы замуж вышла, а она в девках сидит до сих пор. Ты думай головой-то, соображай. Егор тебе поперёк пути встал. А не было б его, твоя была бы Верка. Обоих вас любит, видать. А выбрать не может – кого из двоих. Ты бы помог ей – выбрать…

– Так бывает разве? Чтобы – обоих?

– Оно по-всякому бывает. Так-то, мил дружок Балашка. Счастье – не яблоко, если сам с ветки его не сорвёшь, оно в руки не свалится. А и свалится – вкус уже не тот. Как у падалицы…

Дарья не понимала, зачем позвала Баллы в свой дом. Не понимала, откуда берутся слова, которых она не хотела говорить, но – говорила.

Глаза Баллы зажглись надеждой. То было пламя, злое, неугасимое.

Через неделю Егора ударил кованым копытом в лоб жеребец. В больнице Егор пролежал два дня и умер не приходя в сознание. Иначе бы рассказал, как Баллы зачем-то велел ему отвести из конюшни в загон жеребца Измира. Егор слесарь-ремонтник, с лошадьми никогда не работал, но – чего ж не помочь, если хозяин просит? Конь был полудиким, обладал дурным нравом и подпускал к себе только Баллы. Завидев входящего в конюшню Егора, Измир захрапел и выкатил злобные глаза. Егор сунул ему ржаную горбушку. Измир принял подношение, сжевал горбушку крепкими зубами и позволил вывести себя из денника. А потом исполнил свой коронный трюк: молниеносно развернулся к Егору задом, привстал на передние ноги, вскинул мощный круп и нанёс смертельный удар задними ногами.

Через восемь лет у Джемаловых подрастало четверо сыновей. Последними родились близнецы, и Верка ходила сама не своя от счастья.

10. Отрезанный ломоть

В нулевые годы Клятово избежало участи многих российских деревень, стёртых с лица земли под коттеджную застройку. Новоделы из клеёного бруса соседствовали с бревенчатыми избами, альпийские горки – со старыми раскидистыми яблонями, стриженые лужайки – с картофельной ботвой и крепкими кочанами капусты. С весны до осени здесь кипела жизнь, звенела детскими голосами, дразнила шашлычным дымком, трещала газонокосилками, маячила в огородах согнутыми спинами. Одна беда – телефоны дружно молчали, словно сговорились. Нет сети. В Котлове, до которого отсюда восемь километров, сеть есть, а у них нет. Клятово оно Клятово и есть. Аномальная зона.

Вопреки названию, в деревне жили мирно, не убивали, не злобствовали. Баловались, конечно, по мелочам. Но после того, как бог наказал Курилиху за украденное Дарьино сено, деревенские бабы прикусили языки, боялись злословить и сплетничать, а мальчишки перестали лазить по садам за чужими яблоками. Всякие бесчинства прекратились сами собой. Забывать об этом не позволяла курилихина культя.

Осенью дачи стояли с заколоченными окнами, а на тех, что побогаче, красовались металлические глухие ставни. Стариков разбирала по домам городская родня, зимовать оставалось дворов пятнадцать. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали вслух полученные от родных письма и смотрели телевизор.

Дарья Офицерова в гости ни к кому не ходила. Дочка с внуком не поскупились, поставили мудрёную антенну – большую и круглую как таз. Антенна называлась тарелкой, работала исправно, показывала срамное кино, диковинные передачи про слонов, львов и носорогов, и всякое другое, чего в жизни не увидишь, а только в телевизоре.

Линора приезжала к матери редко. Два раза в год от неё приходили денежные переводы, а к праздникам щедрые посылки. В посылках – любимая Дарьей тахинная халва, шоколадные конфеты в перевязанных лентой коробках, городские одёжки, красивые да ноские. Халва вкусно таяла во рту, оставляя масляное обволакивающее послевкусие. С конфетами Дарьины подруги пили чай, откусывая маленькими кусочками, чтобы хватило надольше. А рука уже тянулась за следующей: конфеты одинаковые, а начинки в них разные, одна другой вкуснее.

Подруги завидовали: дочь неродная, а мачеху подарками балует да денежки шлёт. На те деньги Дарья покупала дрова, конский навоз, бензин для мотокультиватора, керосин для лампы и сено для козы Машки. И платила мужикам за работу, которую уже не могла делать сама. Огород у неё по деревенским меркам невелик, девять соток под картошкой, пять – под капустой, свёклой да морковью. На Гринькин подарок – бензиновый мотокультиватор «Honda» со складной рукояткой и набором из четырёх лопаток – приходили смотреть со всей деревни: не шумит, бензина жрёт мало, с целиной справляется шутя.

Картошку Дарья покупала семенную, отборную. Огород ей вспахивали культиватором мужики, и картошку сажали и окучивали. Осенью, после сбора урожая, перекапывали землю с лошадиным свежим навозом, чтобы он успел перепреть до весны. Культиватор стоил сорок тысяч рублей (в коробке обнаружился чек, инструкция по применению и гарантийный талон), Дарья держала его в избе и никому не одалживала, хоть и просили. А за работу платила щедро. Мимо дома никто не пройдёт, в калитку стукнет:

– Здорова ли сама, Григорьевна? Не надо ли чем помочь? Вон забор у тебя покосился. Завтра с утречка приду чинить.

– А и приходи! Я тёсу прикупила, сарай мне поставишь, и на забор останется.

Мужики радовались: работа! Бабы завидовали: за что Григорихе такое счастье? Дочку не растила, а та ей помогает, не забывает. Мужа схоронила, а живёт не тужит, деньгам счёт не ведёт. Мужики ей за те деньги огород зубами вскопают.

Дарья на чужую зависть не обижалась, на слова отвечала улыбкой, и никто не знал, как тяжело у неё на душе. Любила мужа, а он на тот свет от неё ушёл. Вырастила дочь, а та – приедет в два года раз, погостит три дня и уедет. Внука растит без неё, от матери деньгами откупается. Деньги есть, а счастья нет. И любви в её жизни больше нет, обнимать-целовать некого. Даша обнимала стену, прижималась щекой к старым обоям, которые они клеили вдвоём с Фёдором, и чувствовала тепло его рук. – «Феденька, родной, ты ли меня по щеке гладишь? Не серчаешь больше на меня?»

Избяной беспокойно поскрипывал дверями, пощёлкивал угольками в остывающей печи, хлопал незакрытой форточкой: переживал. И как мог заботился о своей постаревшей хозяйке.

* * *

В 2008 году у Дарьи родился правнук. И хоть не было в нём ни капли Дарьиной и Фёдоровой крови, Кирюшей она гордилась. А на Гриньку обиделась: не свадьбу не пригласил, о рождении сына сообщил телеграммой: «Поздравляю правнуком крестили Кириллом похож на меня». Григорьевна расписалась в получении и без слова закрыла перед почтальонкой калитку (а та ждала, что её пригласят в дом, посадят за стол, рюмочку поднесут с такой-то превеликой радости). И лишь в избе позволила себе слёзы: на крестины не позвали, телеграммой отделались. Мальца бы в деревне растить, козьим молоком поить, чтобы рос здоровым да крепким. Так ведь не отдадут, как внука не отдали. На сердце камнем легла обида – впрочем, привычная и давняя.

Вслед за телеграммой пришёл денежный перевод. Почтальонка Дуся Толоконникова восприняла это как личное оскорбление: две её взрослых дочери жили в Котлове и тянули из матери деньги. Старшая, художница, устроила в городском Доме культуры персональную выставку. За аренду помещения заплатила столько, что у Дуси перехватило дыхание, когда услышала. А картин купили только две… Младшая дочь тайком от мужа взяла в банке кредит и теперь умоляла мать выплатить накопившиеся проценты и остаток долга, потому что если муж узнает, он её бросит.

– Это почему? Пусть платит, на то он и муж.

– Он в прошлый раз заплатил, и слово с меня взял, что больше кредит не возьму. Сказал, если ослушаюсь, он от меня уйдёт.

– Так зачем ты второй раз на те же грабли…

– Да какие грабли, мама! Мы с Катькой косметический салон открыли, Катька говорила, прибыльное дело. А к нам не идёт никто, в день три человека заглянут. За лицензию денежки выложили, за аренду платим, рэкетирам платим, нам с Катькой ничего не остаётся. А кредит возвращать надо. Муж не знает, что я в доле, думает, Катькин салон тот. А если узнает, уйдёт, как обещался.

Дуся высказала обеим дочкам, что вертелось на языке, и покорно выплачивала за младшую взносы по кредиту. Старшей помогать перестала, временно, пока за кредит не рассчитается. Но дочь всё равно на неё обижалась. А Дуся злилась на Дарью, к которой деньги текли рекой, и от кого? – от падчерицы! Небось, подворовывает в своём ресторане, бога не боится.

– Григорихе-то опять перевод пришёл. Ей за эти деньги мужики в хомут впрягутся заместо лошади.

– Дашке лошадь не нужна, у ей мотоблок.

– Не мотоблок, а культиватор.

– Да без разницы! А тебе, Дуська, ни то ни другое не надобно, язык у тебя длинный, ты им и вскопаешь, и посадишь, и урожай соберёшь.

Почтальонка возмущённо фыркала и отправлялась на поиски более благодарных слушателей.

Пробовала просить у Дарьи денег в долг, но Дарья не давала:

– Откуда возьму? Сама живу от перевода до перевода, долги раздам, на хлеб не останется. А пенсия с воробьиный нос.

– Долги… Да кому ты должна-то?

– Носырев Пётр сарай мне ставил да забор чинил, не рассчиталась до сих пор. Агуреев Сёмка картоху собрать помог, мешки в подпол стаскал. Капусту тож. Отблагодарить за работу надо? Надо. Ещё дрова покупать, за колку платить, сама-то не наколю… Ещё Балашке Джемалову за лекарство. Он Машку мою лечил, уколы ей колол. Денег за работу не взял, за лекарство, сказал, отдашь когда сможешь. Оклемалась Машка-то, и молоко жирнее прежнего.

Проводив почтальонку, Дарья прятала деньги в материну скрыню. Вздохнув, доставала из верхнего ящичка конфетную коробку с фотографиями, развязывала ленту, смотрела и не могла насмотреться. Гладила ладонью дочь по волосам, целовала Гриньку в светлый чуб, придирчиво разглядывала Гринькину жену – красивая! Губы помадой накрашены, волосы рыжие, длинные, и обнимает Гриньку, а тот обнимает её. Осторожно прикасалась пальцами к Кирюшиному большеглазому личику. Ангел! Как есть ангел! И всё ждала, что они приедут – вчетвером.

А она напечёт Гринькиных любимых пирогов с яблоками и нажарит рыбы, за которой, как вышла на пенсию, пристрастилась ходить на пруды. Ловила обычно вечерами, когда рыба подходит к берегу. Ловила и ночью. Сыпала в воду прикормку: на карпа варёный горох, на леща и карася пшённую густую кашу. Домой возвращалась с богатым уловом: несла за продетую через жабры верёвку сома с волочащимся по траве хвостом, или нанизанных на ивовый прут крупных линей, или ведёрко с карасями. Они сладкие, караси, если в сметане их запечь. Гринька маленький любил очень.

– Вечор Григориху на сомовьем омуте видел, – шептались клятовские мужики. – Сидит и с Федькой своим говорит, а он ей отвечает.

– Врёшь поди?

– Вот те крест! Шепчет и на воду смотрит, шепчет и смотрит, а по воде круги идут. И лунища светит!

– Может, она с водяным договаривалась, чтоб сазана пожирнее на крючок насадил? Дашке сызмальства на рыбу удача прёт.

– Может и так. А только я на омут больше не пойду, хоть и уловистое там место.

Дарья мечтала, рыба ловилась, лоскутное одеяло Линора забрала, расцеловала мать за подарок и уехала. А Гринька за все годы приехал только раз. Распахнул калитку: «Ба! Встречай! Я тебе мотокультиватор привёз!» Высокий, широкоплечий, на Фёдора похож, хоть и не родной ему. Дарья повисла на шее у двадцатилетнего внука и заплакала. И когда провожала, тоже плакала.

Отрезанный ломоть, вот как это называется. Она, Дарья, отрезанный ломоть, о котором забыли, и он лежит, черствеет, в сухарь превращается. А зачем лежит – сам не знает. Вся компания у Дарьи – кошка Марфа, коза Машка да домовой с домовилихой. Коза молодая, от прежней имя перешло. А домовому, почитай, лет двести. Андриян Негубин, Дашин дед, в свой дом его из старой избы пригласил, а ту избу Андриянов дед рубил, а Дашин прапрадед. А может, и больше Избяному лет? Никто о том не знает, никто не расскажет.

Марфа ткнулась в ноги, требовательно муркнула. Дарья посадила её на диван. Сама уже не впрыгнет, лапы не слушаются, на одном глазу бельмо, другим Марфа почти не видит. Спит весь день, просыпается только чтобы поесть. Пользы от кошки давно уж никакой, а умрёт – жалко будет. Двадцать лет, Веркина ровесница, фыркнула Дарья. И опомнилась: двадцать Верке было в 2001-м году, когда замуж выходила. А сейчас 2016-й, вон календарь на стене висит, чтоб не забывала хозяйка о времени.

Верке уже тридцать пять. И не Верка она, а Вера Степановна Джемалова. У них с Баллы четверо сыновей: четырнадцатилетний Баяр, одиннадцатилетний Дмитрий, названный так в честь Веркиного деда Митрия, и близнецы Кеймир и Измир. Им всего по восемь лет, а в седле держатся как настоящие джигиты. Баллы сажал сыновей на коня трёхлетними, сам шёл рядом, держа под уздцы двадцатипятилетнюю Дюрли, свою любимицу, дожившую до глубокой старости. Вера пыталась возражать мужу, но увидев, как сияют детские глаза, а конюх шагает рядом и держит «джигита» за ногу, чтобы тот не выкинул фортель и не свалился, – перестала бояться за детей и успокоилась.

Высоко поднялась Верка, деревенским не чета, муж – единственный сын коннозаводчика и лучший в области ветеринар. Верка живёт в трёхэтажном коттедже, за садом ухаживает садовник, за огородом – клятовские мужики. Сезонные рабочие, говорила Вера Степановна, которой не нравилось, что в деревне её по сей день зовут кожинской Веркой, а деревенским не нравилось слово «сезонные». Какие они сезонные? От века здесь живут, и отцы их здесь жили, и деды, и прадеды. Это Верка у Баллы сезонная: сегодня жена, завтра выставит вон, гонористая потому что. Чуть что не так – она руки в боки.

Баллы их надежд не оправдал: жену любил, терпел её закидоны, баловал подарками, работать не позволял, и в свои тридцать пять Верка выглядела на двадцать с хвостиком. Сыновья росли под приглядом, отца уважали, мать слушали, а джигитовкой владели так, что циркачей за пояс заткнут. А самое-то главное – была Верка на сносях, носила под сердцем дочку, о которой Баллы пятнадцать лет молил своего бога, а Верка – своего. Девочке уже придумали имя – Джемиля, по-туркменски «красавица».

Из-за этого имени Верка при всяком удобном случае выносила мужу мозги. Происходило это так:

– Балаш, ну ты чего… Ты совсем, что ли? Джемиля Джемалова – язык сломаешь. Куда это годится?

– Годится. Замуж выйдет, будет другая фамилия, – возражал Баллы.

– Фамилия другая, а имя? Джемиля Агуреева. Джемиля Носырева. Джемиля Купцова. Куда ни кинь, всюду клин. Людям на смех.

Баллы мрачнел лицом, цедил сквозь зубы:

– За русского не отдам.

– Не отдаст он! – вскидывалась Верка. – Она тебя не спросит. Меня мой отец за тебя замуж отдал, и ты свою дочку отдашь, за кого она укажет.

– Сравнила тоже… – улыбался Баллы. – Степан умный мужик. За Егора тебя не отдал, а за меня…

– А за тебя и вовсе не собирался, – закончила за него Вера. – За Егора я сама не пошла, тебя ждала, ночами во сне видела. Балашенька мой, говорю… А ты не слышишь, на лошадь садишься и уезжаешь, да странно так, будто копыта земли не касаются. Будто по воздуху.

– Ты же говорила, что не любишь. Тогда, на лугу… Я все слова твои помню.

– Мало ли что я говорила. А дочку Катериной назовём. Катерина Джемалова.