Избяной

11. С тяжёлым сердцем

С августа зарядили дожди, превратили дорогу в грязное месиво. Перетаскивая в сарай тяжёлые мокрые охапки, Григорьевна проклинала себя за то, что вовремя не убрала сено. А как убирать, коли не высохло? А сушить как, коли оно не сохнет, дожди льют не переставая. Сохранить удалось половину, другая половина сопрела. Покупать надо сено-то. На ползимы хватит, а дальше край. Помрёт Машка-то, тоскливо думала Дарья.

Сено она купила на деньги, отложенные для покупки дров. И всё ждала перевода, искательно заглядывала в глаза почтальонке Дусе, будто от неё что-то зависело. Дуся разводила руками, виновато улыбалась:

– Пожди ещё маленько, можа и придёт перевод-тот. Линора твоя всегда на Покров (14 октября) денежки присылала, в этот год запоздала. Да и год-то какой? Високосный. Добра от него не жди.

Поняв, что денег она не дождётся, Григорьевна успокоилась. Не прислала, значит, нету. Самим, значит, не хватает. А у неё полон погреб картошки, да капусты квашеной два бочонка, да муки мешок. И сена у Машки вдосталь. Проживём. Домовик пропасть не даст, сохранит-убережёт. Он злобствовать перестал, проказы Дашины если и помнил, то простил. Своя она, негубинская, а Негубиных ему от роду беречь-почитать велено.

* * *

В ноябре неожиданно ударили морозы. Дорожные колеи, налитые водой по самые края, превратились в каток. Скоро их заметёт снегом, отрезая Клятово от мира на долгие четыре месяца. От мыслей тянуло в груди тревогой, как сквозняком, и было тяжело дышать.

Грустные думы развеяла заглянувшая в избу соседка Настасья. Дарья обрадовалась, выставляла на стол чашки, накладывала в вазочку крыжовенное варенье, разливала чай. Настасья дула в свою чашку, смешно выпячивая губы. И задавала вопросы, от которых внутри у Дарьи болело и ныло.

– Что твои-то, денег прислали аль нет? – выспрашивала Настасья.

Так вот зачем она явилась, денег в долг просить.

На душе стало муторно. Она-то думала, что Настасья навестить её пришла, а выходит, не по ней соскучилась, а по её деньгам.

Настасья маялась и слушала Дарьины жалобы – что перевод от дочки так и не пришёл, что сено купила на последние деньги, а дров осталось на ползимы, а Линора не звонит, не случилось ли чего худого…

– Так ты сама позвони и денег попроси, – не выдержала Настасья. – Чего ждёшь-то? Как без дров зиму переможешь?

– Дак чего ж звонить, коли она молчит. А что денег не шлёт, значит, самой не хватает. Что ж мне, последние у дочки отбирать? Она-то отдаст, да только у меня совесть есть, – возразила Дарья.

Зря она к ней пришла, думала Настасья. Денег у Дашки нет, а и были бы, так самой нужны позарез. Может, обманывает? Ей обманывать привычно, дочке неродной втолковать сумела, что родная она ей. Мужа обманывала, к Стёпке крадом бегала, а Стёпкин отец про то знал и молчал. И когда умирал, не сказал, тайну в могилу унёс.

* * *

В тот вечер Григорьевна легла спать с тяжёлым сердцем. Проснулась от резкого автомобильного гудка, подумала – приснилось. Но в дверь нетерпеливо забарабанили: «Мама, открывай! Ты спишь, что ли?»

Грудь кольнуло недоброе предчувствие: дочь приезжала к ней только летом и никогда зимой. Что-то случилось. Потому и деньги не пришли. А она так ждала, так надеялась на этот перевод… Дарья накинула на плечи платок, сунула ноги в растоптанные старые валенки и пошла открывать, соображая на ходу, как объяснить дочке, что вместо дров купила сено.

На пороге стояла Линора, отряхивала с сапожек снег – постаревшая, незнакомая. Да и не Линора она теперь, а Лидия Фёдоровна.

– Дорожка-то не расчищена у тебя, мама. Снегу по колено, – пожаловалась матери Линора.

– Погоди, веник дам, – Дарья нашарила в углу веник, протянула дочери.

Словно не прошло со дня её последнего приезда пять долгих лет.

Линора ткнулась в Дарьину щёку холодными губами, забрала веник, деловито отряхивала снег. Внук улыбался широкой улыбкой:

– Ба, ты чего такая? Не узнала меня¸ что ли?

За Гринькиными плечами переминалась с ноги на ногу жена – длинноволосая рыжая девица в беличьем полушубке. Глядела неприветливо, с прищуром. За её руку цеплялся мальчонка – правнук Григорьевны, которого она видела только на фотографиях.

И теперь смотрела на восьмилетнего Кирюшу. Хотелось его схватить, прижать к груди, да ведь не дастся, волчонком смотрит.

– Мама, а мы за тобой приехали, в городе зимовать будешь, – сказала Линора, переступив порог. – Я утром к Агуреевым схожу, договорюсь насчёт козы. Настасья возьмёт, не откажется. Курей тоже по домам пристроим. Ты им крылья зелёнкой намажь, чтоб приметные были. А весной приедешь, заберёшь. Мам, чего молчишь-то? Это ж не навсегда, до весны только. А захочешь – останешься. Сейчас поедим да спать ляжем. Мы тут привезли всего, разогреть только надо. Кирюша, раздевайся, сапожки снимай, полы в избе тёплые, не застудишься.

Зинаида молча раздевала сына.

Дарья хотела сказать, что печку топила с утра и в избе не жарко. Но молчала придавленная словами дочери, как мельничным пудовым жерновом: «В городе зимовать будешь». Вздохнула, и от вздоха в груди шевельнулась боль.

– Гриня, не стой столбом, сумки разбирай, – скомандовала Линора.

Гринька не разуваясь прошёл в горницу, вынимал из сумок пакеты со съестным и складывал на стол. Вкусно запахло жареным тестом.

– Ба, я беляш хочу! – потребовал Кирюша.

Без шапки и куртки он казался Дарье маленьким для своих восьми лет. Волосы материны, рыжие, а лицо Гришино, и повадки его: вынь да положь!

– Холодные беляши-то. Подожди, бабушка Даша печку затопит, разогреет.

– Не хочу ждать. И гретый не хочу, я холодный съем. Я есть хочу, – заявил Кирюша.

Дарью захлестнула материнская жалостливая любовь к мальчугану, которого она столько раз целовала на фотографии и никогда – в жизни. Что ж не покормили ребёнка в дороге? Еды с собой привезли полные сумки, а он голодный. Могли бы хоть бутерброд сунуть, хоть чего…

Линора размотала с головы платок, сбросила Гриньке на руки дублёнку, он не знал, куда её повесить и беспомощно оглядывался. Дарья забрала у него дублёнку, пристроила на вешалку. И поняла: надо уезжать. Зиму ей не пережить, сердце прихватывало всё чаще, вот как сейчас. А в городе врачи помереть не дадут, вылечат.

Печь натопила жарко, напекла на скорую руку блинов. Правнук настоял-таки на своём, сжевал холодный беляш. Но когда по избе поплыл блинный дразнящий аромат, не удержался и сел за стол вместе со всеми. Ел не торопясь, обкусывая хрустящие блинные краешки и запивая козьим молоком.

– Куда в тебя лезет столько? – попеняла сыну Зинаида

– Господи! Ребёнок ест, а она его оговаривает! – не сдержалась Дарья. – Ты ешь, ешь, я тебе ещё положу блинок. Положить?

– Не-а. Я больше не могу. Этот доем, и всё.

– Это что за «не-а» такое? – возмутилась Зинаида. – Что бабушке Дарье сказать надо? Спасибо, я уже наелся.

– Не наелся, а просто в меня больше не лезет, – поправил её Кирюша.

Дарья смотрела на него и видела Фёдора: тот же характер, и на своем настоять умеет, и последнее слово за собой оставит. Утром она встанет пораньше, разогреет сложенные треугольничками блины, польёт мёдом. Кирюша будет есть, запихивая блин в рот целиком и слизывая с пальцев мёд, а Дарья – смотреть, как он ест…

* * *

Все в избе давно спали: Зинаида с Гринькой на кровати, Кирюшу с Линорой Дарья уложила на печи, себе постелила на лавке. И никак не могла уснуть, ворочалась, слушала сверчка, которого Кирюша хотел поймать и взять с собой в город: «Как он тут один останется? Он же замёрзнет!»

Дарья думала теми же словами о домовом. Как он тут один, в нетопленой избе… Дождётся ли её, простит ли, что уехала и оставила на произвол судьбы?

«Это тебя на произвол судьбы увозят, а у меня судьба одна, в доме этом жить, в нём и помирать. А ты прощай, хозяйка. И я тебя за всё прощаю» – прозвучало в голове. На лавку впрыгнул чёрный котёнок, лёг на грудь – маленький, невесомый. Откуда взялся? От соседей, может, прибежал, из Степановой бывшей избы? Крошечный совсем, а снегу во дворе по колено, не мог он по снегу-то… Или мог? А кто же в дом его впустил?

Одеяла Дарья отдала гостям, сама накрылась дедовым тулупом. Провела рукой по груди, но вместо котёнка пальцы нащупали овчину. Избяной это! Не котёнок.

По поверью, когда домовой прыгает на грудь, то пытается о чём-то предупредить. И если в этот момент его об этом спросить, обязательно ответит. А она не спросила… Или спросила? А он ответил: попрощался.

– Мама, ты долго спать собираешься? Мы поели уже, я блины твои разогрела. И к Настасье сбегала, договорилась, за избой она присмотрит, козу с курами обиходит. Картошки возьмём, сколько в багажнике поместится, остальная до весны долежит, тебя дождётся. Собирайся, мама.

– А Кирюша где?

– С ребятами на пруды ушёл, познакомились уже.

– Отпустила?! Сейчас беги за мальцом, и чтоб в избе сидел, покуда не уедем. Короткая у тебя память, дочка. Забыла, как с Гриней-то случилось…

– Так на прудах он, не в избе. Там мужики горку залили, страсть какая длинная, в городе-то нет таких. Пусть покатается, а мы соберёмся пока. После обеда поедем.

– Лин, ты котёнка чёрного не видела? Ночью по избе ходил.

– Не видела. Да ты не волнуйся, мама. Кошку твою заберём, не оставим.

– Марфу-то? Она старая уже, слепая, и к дому этому привыкла. Куда ж её везти? Настасье отнесу, ей там способнее будет. Так не видела котёнка-то?

– Не видела.

Дарья потрогала рукой грудь, там, где вчера болело и где ночью сидел чёрный котёнок. Боли не было, и дышалось легко. Вылечил домовик!

На чердак она поднялась как молодая, ощущая в ногах упругую силу. Торопясь, снимала с крюков низки сушёных грибов и яблок. Не забыла и про Избяного¸ для него оставила чуток. Кошку Марфу отнесла в Настасьину избу сама. Настасья обещала протапливать избу, варить для Машки её любимую мучную болтушку, а Марфу поить козьим молоком.

– Сено в сарайке, Машке на зиму хватит и на весну останется. На зерно для курей денег тебе оставлю. Курей к себе заберёшь, а Машку я в сенях определила, ей там теплей будет. Ты избу-то топи, не забывай.

– Не забуду. За зерно денег с тебя не возьму, зерно у нас есть. А вот мучкой твоей попользуюсь. Разрешишь?

– Бери хоть весь мешок.

– Тогда уж и капусту возьму, не лежать же ей всю зиму…

– Бери.

Расцеловалась с Настей и ушла не оглядываясь.

Козу Агуреевы увели в свой двор: негоже скотину в избе держать, хоть и в сенях, хоть и без хозяев та изба. Забор между участками разгородили, через проём перетаскали Машкино сено из Дарьиного сарая в свой: у них-то целей будет. Очутившись в чужом хлеву, Машка жалобно блеяла. Настасья поставила перед ней мучную затируху, которую варила для коровы, а теперь вот и для Дашиной козы. Машка сунула в ведро морду, но есть не стала: ведро не своё, чужое, и пахнет чужим.

– Ты с ней ровно с дитём, – то ли пошутил, то ли упрекнул муж. – Не жрёт, значит, не голодная.

Настасья посидела-повздыхала и решила принести для козы ведро из Дарьиной избы: из своего-то будет есть. По расчищенной мужем дорожке прошла к избе. Сёма молодец, хорошо придумал с забором-то. По улице дольше идти, да и в снегу утонешь.

В чердачном окошке неровным светом горел огонёк. Фонарь, должно, от стекол отблёскивает. Отомкнула замок, вошла в тёмные сени, нашарила рукой выключатель, зажгла свет и долго искала Машкино ведро. Лампочка светила тускло, из углов на Настасью глядела темнота – особенная, какая бывает лишь в покинутом доме. Отчего-то сжалось сердце: Дарьина изба тосковала по хозяйке, посвистывала сквозняком, поскрипывала чердачной лестницей.

Отчего она скрипит? Никто ж по ней не ходит…

За скрипом послышался плач, стонущий, жалобный: «Оо-э, э-э-э… Аа-а-ах!» Настасья стояла и слушала. Что это? Ветер? Сквозняки? Окошко на чердаке крохотное, не открывается, а брёвна мхом проконопачены.

На чердаке плакали уже на два голоса, всхлипывая и испуская скрипучие стоны: «Эфф…У-у-ум… О-о-а-у-у-у!» К ногам само подкатилось ведро, звякнуло дужкой. Вот же оно! Как раньше не увидела? Настасья подняла ведро, погасила свет, заперла дверь на висячий замок. Миновав проём в заборе, оглянулась. Окна в Дарьиной избе были тёмными, фонарь больше не отблёскивал.

А на чердаке сидели обнявшись домовой с домовилихой и оплакивали свою хозяйку.

12. Старая лаптя

Комната Дарье понравилась: окно большое, света от него много. Занавески красивые. На подоконнике герань в обливном нарядном горшке. Пол ковром застелен, называется палас. Пятирожковая люстра. Торшер в форме раскрывшегося цветка. На тумбочке лампа-ночник – жёлто-золотой апельсин на ветке с зелёным листочком. У окна – стол странной формы, напоминающий школьную парту с узкой длинной столешницей, из-под которой выдвигалась ещё одна. Чудно́! Сбоку у стола имелась тумба с тремя ящиками. Дарья положила в них начатое в деревне вязание и принадлежности для шитья. Высокий узкий шкаф-пенал оказался заставлен Кирюшиными игрушками, книжками, коробками с играми. Две полки были отведены под одежду.

Дарья вынимала из чемодана свои вещи и складывала стопкой на единственном стуле – тоже странном, на колёсиках. За этим занятием её и застала Зинаида. По-хозяйски вошла в комнату, огляделась, спросила: «Ну, как вы тут устроились?» И не дожидаясь ответа перешла к делу:

– Вещи можно положить в шкаф, полки я сейчас освобожу. Двух – хватит? Постель будете убирать вот сюда.

Зинаида зачем-то потрогала стену. Стена поехала в бок, открывая ещё один шкаф: стенной. Две нижние полки занимали зимние вещи, на верхней лежали комплекты постельного белья. Средняя была свободна.

– Вот сюда. Мы вам поставим журнальный столик и пару стульев. Вам хватит – двух? А стол перенесём в гостиную, это Кирюшин. И кресло. Вы ящики освободите от своих вещей, пожалуйста.

– Да пускай стоит, он мне не мешает, – сказала Дарья. И встретила удивлённый взгляд.

Компьютерный стол перенесли в общую комнату. Кирюша сидел бы за ним весь день, если бы не Дарья. С её появлением в доме всем, кроме Кирюши, стало легче. Гриньке нравилась лепёшки, которые бабушка жарила к его приходу и подавала со сметаной и яблочным повидлом, как он любил. У Лидии Фёдоровны свалился с души камень: мама здесь, и больше не надо за неё переживать. Лекарство от артрита помогло, пальцы сгибаются без боли, и на сердце она не жалуется, потому что ни о чём не переживает, живёт как у Христа за пазухой.

Зинаида больше не слышала от свекрови, что плохо воспитывает сына: Кирюшины шалости Григорьевна пресекала железной рукой, за проделки ставила правнука в угол и не отпускала гулять. Возвращаясь с работы, Зинаида выслушивала его жалобы, привычно отвечала:

– По-твоему выходит, бабушка Даша виновата, что ты в углу до вечера стоял? Она просто так тебя туда определила, ни за́ што ни про́ што? Или было за что? Было или нет, отвечай!

– Было, – каялся припёртый к стенке Кирюша. – Я думал, она не заметит, а она в шкаф полезла и увидела… Ма, это ведь моя комната, и шкаф мой, почему она свои вещи туда кладёт?

– По кочану. Чего она увидела-то? Говори толком, не тяни кота за яй… за хвост.

Кирюша покосился на котёнка, которого нашёл под лестницей и притащил в дом. Котёнок отъелся и через год превратился в кота. Чёрный как ночь, а на лапках белые носочки, на всех четырёх. Кота назвали Мавром и первым впустили в новую квартиру, как полагалось по народному обычаю. Про обычай Кирюша не понял, а с Мавром дружил и всегда давал ему полизать мороженое, которое кот очень любил.

– Я Мавра не трогал! И за хвост не дёргал. Я от бабы Дашиного платка половину отрезал и чёрного Роджера сделал, это флаг такой, мы с ребятами в пиратов играли. Она всё равно его не носила. Я думал, она про него забыла, а она мне чуть ухо не открутила! И в углу стоять велела до твоего прихода. Ма-аам, ты завтра приходи пораньше?

– Ты и завтра собираешься бабушке докучать?

– Никакая она мне не бабушка. Это папина бабушка, пусть своего внука воспитывает.

– Ты говори да не заговаривайся. Смекай, где берег, где край, не то из угла вылезать не будешь всю зиму. А теперь ступай, прощения проси у бабы Даши. Да чтобы я слышала!

Прощения Кирюша попросил, как велено, и виновато улыбнулся прабабушке. Та улыбнулась в ответ, потрепала его по рыжим вихрам и сунула в руки мятный пряник. Мир был восстановлен. А утром, сунув ноги в тапки, Дарья изменилась в лице: ногам было липко, и пахло почему-то керосином.

Керосин Кирюша наливал ночью, дождавшись, когда из прабабкиной комнаты раздастся храп. Через воронку слил его из тапочек обратно в бутыль, а бутыль вернул в кладовку. Уличить его было не в чем: бутыль с керосином стояла на своём месте, керосина в ней было под горлышко.

Тапки Дарья отнесла во двор, в мусорный контейнер, но в комнате всё равно резко пахло керосином. Гринька развёл руками: барабашка, что ли, в квартире завёлся? Зинаида учинила сыну строгий допрос, но Кирюша держался стойко, мотал головой и на все вопросы отвечал: «Я-то откуда знаю?» Линора скатала в рулон и вынесла на балкон палас – впрочем, абсолютно чистый. Вымыла в комнате пол, вытерла подоконник влажной салфеткой, понюхала горшок с геранью, заглянула под диван-кровать. Острый назойливый запах, казалось, витал в воздухе.

Источник запаха Офицеровы искали весь вечер, но так ничего и не нашли.

– Мама, вспомни, ты ничего не чистила керосином? Или бензином? Ты культиватор бензином заправляла, так может, с собой взяла? Может, в шкафу, в вещах разлился, ты вспомни, мам, – просила Линора.

– Нечего вспоминать-то. Зачем мне бензин в город с собой везти, я ж не сумасшедшая. Я спать тут не лягу. Тут от вони преставиться можно. Ты мне в гостиной постели.

– Но что-то же пахнет… Мама! Ты, может, протирала что-то и забыла?

– Ну конечно. Мать-то у тебя совсем из ума выжила, потому ты в город меня забрала. Ты ещё в богадельню меня определи, а избу мою продай и внуку мопед купи с мотором, больше-то за неё не дадут, – сердито выговорила дочери Дарья.

Линора вдруг улыбнулась и звонко хлопнула себя по лбу:

– Ищем весь вечер сами не знаем чего… Вот дураки-то! Гринька! Ты мотор вчера протирал керосином, тряпку куда дел?

– Выбросил. Она ж воняет как… А что?

– Тряпку искать надо. Тряпку! Где она может быть? Под диваном я смотрела, в шкафу не пахнет, палас не пахнет… Зина! Неси стремянку!

Тряпку, пропитанную керосином, нашли на шкафу. Кирюша взял её, когда отец закончил протирать внутренние части двигателя: «Пап, я отнесу!» Дошёл до мусорных баков, сунул тряпку в полиэтиленовый пакет и принёс обратно. А ночью забросил на шкаф бабе Даше. Чтобы уехала в свою деревню эта противная старуха, которую все почему-то слушаются: и баба Лида, и папа, и даже мама. Предатели.

Гринька бросил на сына быстрый взгляд и промолчал. Мальчишка переживает, ему обещали комнату, а теперь, выходит, обманули. За что ж его наказывать? Он и так обижен.

Кирюша понял, что отец его не выдаст, и неприметно улыбнулся. Он сделает всё, чтобы баба Даша уехала в свою деревню.

Разговор она услышала случайно. Кирюша, вместо того чтобы делать домашнее задание, болтал по телефону с кем-то из одноклассников – в полной уверенности, что Дарья торчит на кухне. А она решила отдохнуть в гостиной. Подошла к дверям и услышала: «Прикинь, папка мне комнату обещал, а баба Лида бабе Даше отдала. Это её мама. Она теперь с нами живёт, прикинь? В моей комнате, прикинь?! Нет, не моя, бабы Лидина мама, а мне прабабушка. Домой придёшь, она как паук сидит, караулит. Хоть бы погулять ушла… А она всегда дома, как нарочно. Обедом накормит и за уроки посадит. Реально влип.

Без неё лучше было. Из школы придёшь и сам себе король. Родаки на работе, баба Лида в общежитии дежурит, и можно до вечера в «Провокаторе» сидеть, или в «Бомбардировщике», или «Forza Horizon» гонять. И деньги на обед давали, я на них чипсы покупал и фанту. Прикинь, она у нас до лета будет жить. Мамка говорит, я её слушаться должен. Ага, их четверо, а я один, и всех слушаться…

Прабабка эта меня прям задолбала: Кирюшенька, покушай щец, попей компотику, садись за уроки… Планшет отобрала, пока уроки не сделаю, не отдаёт. И бабушке всё докладывает, а та маме передаёт. Шпионка хренова. Старая лаптя! Весной избавлюсь от неё, стартует в свою деревню».

Дарья хотела его поправить: не старая лаптя, а старый лапоть. И тут до неё дошло, что это она, Дарья, лапоть. Не лапоть даже, а лаптя, что звучало ещё обиднее. И шпионка тоже она. Кирюша, которого она любит, печёт его любимое овсяное печенье и каждый день стирает и гладит форменную рубашку, Кирюша её ненавидел и хотел, чтобы она поскорее уехала.

– Дарья Григорьевна, ну зачем вы! Машинка же есть, положили-вынули – и чистая. А вы руками… – каждый раз говорила Зинаида.

– Про машинку вашу в телевизоре сказали, что после стирки в ей грязи вагон, по барабану размазана. Руками-то оно чище, – отговаривалась Дарья и продолжала стирать Кирюшины рубашки и бельё.

Рубашки пахли мальчиком. Она подносила их к лицу и вдыхала запах, такой родной. И улыбалась: теперь она хоть кому-то нужна, у неё есть Кирюша, копия маленького Гриньки, которого ей не пришлось воспитывать, а этого Дарья воспитает, коль у матери руки не доходят. Моду взял: как из школы вернётся, на планшете своём в игры играет. А за уроки вечером садится, потёмки уж, спать давно пора, а он с книжками-тетрадками волохается.

Вечерами Григорьевна рассказывала дочери о Кирюшиных проступках: «По русскому задание не сделал, а мне сказал, что сделал, убежал гулять. Ты бы Грише велела, чтоб велосипед у него отобрал. Носится по улицам, а я не знаю где. Сердце за него болит».

Линора-Лидия досадливо морщилась: катается мальчишка, и пусть. Город маленький, машин на улицах почти нет, на центральном шоссе только. Так он там не катается. А сердце болит, потому что лекарства надо пить, а не травками баловаться (сушёную траву Дарья привезла с собой и утверждала, что от неё легче, а лекарства отрава, химия).

Выслушав материну длинную тираду, Линора шла к невестке. И соглашалась с ней, что с появлением в их доме Дарьи Кир стал лучше учиться, что Гриньку перестал мучить гастрит, что перечить Дарье не надо, пусть говорит… Велосипед у ребёнка отбирать тоже не надо.

И всё продолжалось по-прежнему.

Кирюша, не найдя у матери поддержки, действовал осторожно. Если в борщ насыпать стакан соли, всем станет ясно, что это сделал он, а не прабабка. А если добавлять по чуть-чуть…

Прабабке он пакостил незаметно, исподволь, и не каждый день. Прокрадывался на кухню и, вычерпав из кастрюли с готовым бульоном добрую половину, доливал её доверху водой, а бульон сливал в раковину. Солил уже посоленную Дарьей кашу. Подсыпал в компот ложку-другую сахарного песку, так что его никто не мог пить: очень сладко.

– Мама, опять у тебя суп как водичка, – выговаривала матери Линора. – Я мясо покупаю не для того, чтобы оно в холодильнике мёрзло, а чтобы его есть.

– Да я на мясе варила, вон, погляди, в кастрюле кусище какой.

Мясо в кастрюле было, а вместо бульона вода.

– Дарья Григорьевна! От вашего компота губы слипаются. Сладкий как сироп, – морщилась Зинаида.

– Ба, ты бы поменьше соли клала, – просил Гринька.

– Да и я так – поменьше, – оправдывалась Дарья.

– Не буду это есть! – Кирюша отодвигал от себя тарелку и встречал виноватый прабабушкин взгляд. Не знает, что ли? Думает, что сама пересолила?

Результат, что называется, превзошёл ожидания. Кирюше снова стали выдавать деньги на школьные обеды и завтраки, а Линора, которая давно уже работала не в ресторане, а в столовой плодоовощной базы, сказала матери:

– Мама, давай я сама готовить буду? А ты пироги пеки, у тебя тесто вкусное получается. И за продуктами в магазин если сходишь, спасибо скажу. Я тебе на бумажке напишу, чего взять. Самой-то мне несподручно, весь день на ногах стою, весь день у плиты…

Дарья согласилась. А куда деваться: что ни приготовит, есть никто не хочет: солоно да приторно. Дома одна Дарья да Кирюша. Из школы придёт, она его покормит, за уроки посадит, сама в комнату уйдёт отдыхать. Тут-то и начинаются нехорошие чудеса… А за руку его не поймаешь, ушлый мальчишка растёт. Поганец!

На правнука она больше не жаловалась. Дни проводила у себя в комнате, слушала радио, ходила в ближний магазин за продуктами, разговаривала с геранью в горшке да с Мавром, когда он приходил в гости. Дарья рассказывала ему о кошке Марфе и козе Машке – как они без неё? Скучают, поди. О хлебе, который в Заозёрном невкусный. Хлеб она пекла в хлебопечке, которую Гринька всё-таки купил, и Линора, к неудовольствию Зинаиды, доверила её матери. Дарья унесла хлебопечку в свою комнату и держала процесс под строгим контролем.

Хлеб получался вкусным, ноздреватым, душистым, даже Кирюша ел с удовольствием. А жить в городе отчего-то расхотелось. Ей здесь рада одна Линора, а остальные только терпят. Правнук даже разговаривать перестал. Спросишь чего, буркнет «отстань от меня» и уйдёт в их с Линорой комнату. А Зинаида злится за хлебопечку, которую мечтала получить, а свекровь отдала бабе Даше.

Баба она и есть. Дура деревенская, думала Зинаида, притворно улыбаясь свекровкиной матери. Губы вместо улыбки складывались в гримасу, и приходилось отворачиваться.

От этой тщательно скрываемой ненависти Дарье было тяжело, просто невыносимо. Зря она согласилась, поддалась на уговоры. Жила бы сейчас в своём доме, коротала вечера за шитьём или вязаньем и ждала, не придёт ли Настасья. Одна, зато не ненавидит никто. Грудь больно щемило, и Дарье казалось, это кровоточила разорванная надвое душа. А ночью снился покинутый дом – с единственным другом, который не предаст, а она его предала.

Дождаться бы весны, вернуться домой и там умереть.

* * *

Выходило так, что плакать по ней никто, кроме Линоры, не станет. Степан, как Джемалова в зятья заполучил, с Дарьей не знается. Забор поставил железный, выше головы, чтоб, значит, не заглядывали к нему. И она, Дарья, чтобы не заглядывала. И совсем уж неожиданным стало для деревенских, когда Степан привёл в дом шестидесятилетнюю Валентину Губанову с верхнего конца деревни. Бездетную, чтоб, значит, Верке отцовскую любовь ни с кем не делить. Да ладно, что привёл, а он расписался с ней, в законном браке живут! Это в семьдесят четыре-то года! И не стыдно было в загсе регистраторше в глаза смотреть, – судачили клятовские бабы. А Валентина расцвела, и вроде даже помолодела.

Верка зла на неё не держала, наоборот, благодарна была: есть кому за отцом присмотреть. Шубу ей отдала и платок из ангоры. Шубу Верка носила три года, новая почти. Себе другую купила, а эту подарила Валентине. А Степану подарила четверых внуков, на Баллы лицом похожих – как срисовала! Мальчишки бедовые растут, лопочут по-туркменски и по-русски, в седле сидят как влитые, с трёх лет отец на лошадь посадил. И без седла умеют, и чего только не вытворяют. Джигитовка называется.

Со Степаном у Дарьи – огнём полыхнуло да погасло. Как водой на угли плеснули. Не нужна она Степану. Да и Баллы в глаза не смотрит, Линоры ей не простил: уехала, слова не сказала, и как в воду канула. От Баллы никто так не уходил, никто его не бросал. Сам бросать привык. Вот и не может забыть.

Умереть ей что ли? Умрёт – всем легче станет: деньги посылать не надо, письма писать не надо. И избу продадут, всё ж какие-никакие, а деньги.

Сердце, будь ты камень!