Переплывшие океан

41.

Деревню я выбрал не просто так. Я вспоминаю – нет, она была выбрана для меня. Маленькое поселение в самом широком горле реки – там, где она впадала в море – я наметил как отправной пункт. Место, где все начнется. Что ж, так и произошло.

Я долго изучал науку выживания без людей и удобств, на всякий случай, конечно. В идеальных планах меня бы держала собственная вера, она бы давала силы идти вперед. Но зерна рассудка из головы никто не выбрасывал, и инстинкт спасения не прекращал тлеть. Книги о заурядных лесниках и первых поселенцах, о коренных народах и отчаянных подростков скапливались под моим столом, где их никто не мог увидеть. Все это была большая тайна. Книги должны были дать опору, если что-то пойдет не так. Но ведь это невозможно?

Меня интересовали все мельчайшие подробности: можно ли прожить на ягодах? На каких? Как научиться древневосточному дыханию Огня, которое одной строкой упоминалось в безымянной книге и должно было согреть меня ночью? Где взять воду? Можно ли пить морскую? Как развести огонь?

И самое главное – как сделать так, чтобы вода не попадала в уши без всяких беруш? Ведь это так неприятно, когда она все же попадает! И потом мне обязательно нужно выползти на берег, прыгать на одной ноге и трясти бешено головой, пока я не сдамся или не почувствую блаженное движение влаги наружу. Я для этого всегда носил беруши, но ведь я должен был уйти совершенно голым!

Но одежду я все же взял, поддался слабости и страху замерзнуть. Мне часто было холодно, и я так и не научился создавать тепло под кожей, как просветленные мудрецы из энциклопедий. Мне приходилось искать его, прижиматься к горячему и кутаться, кутаться, кутаться. Я также вооружился древними и не очень знаниями, ножом, компасом, веревкой и сетью от насекомых, и на дымчатой заре покинул свою семью. Первые шаги были самыми трудными: все откликалось приятными воспоминаниями, из каждого дома дышало теплым, уютным сном, в котором всегда хотелось остаться подольше в субботнее утро. Необычно красивым казался сам город, ежедневно утопающий в слякоти и грязи. Расчистилось и небо над ним – розовое, как щеки в морозе.

Повсюду летали вейбы. Они пели так нежно, так чисто и высоко, как никогда не споют птицы. Они заманивали в каждый уголок и каждый гектар газона, они кричали из деревьев, чьи ветки я знал хорошо. Они смеялись на мельчайших листочках, что царапают небо, дразнили меня, так любившего доползать до самой вершины. Я посмотрел на иву, мимо которой проходил каждый день, а она взяла двумя руками мою голову и держала ее, не давая уйти. Не отпускало, и я должен был смотреть назад, в старые дни, должен был слушать старые звуки. Но у меня еще были мои глаза, и я закрыл их, чтобы оказаться в моей темноте, где рисовал другой мир и другого себя. Ей пришлось опустить свои руки. Я тряхнул головой. Как же я был уверен.

Еще горели пустые улицы, и фонари, так ненавистные мной за отвратительный желчный свет, в те минуты между ночью и утром казались неожиданно домашними, как настольная лампа у свежезаправленной кровати.

И никуда не могло деться это чувство долга – запомнить место, что покидаешь навсегда. Посмотреть на него еще раз долго и тщательно, попрощаться. Я шел медленно, останавливаясь у случайных окон и заглядывая внутрь. Внутри было хорошо. Там дремал обособленный уголок теплой жизни, там была белая тюль и плотные шторы. Карниз, за который я держался, впивался в ладони, и мне пришлось отпустить его вместе с окном.

Я ударил себя по щекам: вспомнить! Для чего я покидаю все это? Впереди нечто большее!

И я двигался дальше, прочь из города к условной границе. И каждый шаг давался с трудом, пока не была пройдена эта условность: я никогда не был так далеко от дома. Впереди уже не было ни одного барака, ни одного деревянного столба с проводами. Начинался лес, сгущающийся в сплошное поле стволов, снова редеющее и покрывающееся смрадом топких болот. Но именно к ним я держал путь. Там, через сырую хлюпающую почву лежал путь к междуречью, обведенному на всех моих картах. Две реки – одна текла с плодородного запада, другая с обветренного востока – сливались в одну, чтобы встретиться с морем. Карта вела до слияния, дальше вела река.

Идти предстояло три дня, ночью я останавливался. Настал момент жить по-новому, без сна, и мне предстояло проводить долгие темные часы в своих мыслях, или соединяясь с высшим светом? Но идти по отсутствию человеческих следов оказалось сложнее. Постоянно работали ноги, высоко задирались колени и выжимали по капле пота из моей шеи. Я смотрел на свой компас и держал путь на абсолютный север.

В первый день я прошел не больше 10 километров, когда повалился у поваленного дерева, глубоко дыша. Тело ныло, мысли не отпускали. Я решил остановиться и провести ночь у журчащего ручья. Целую ночь! Я не хотел спать, и внутри еще теснились силы, но я боялся провести еще полсуток с самим собой. Мои мысли с наступлением темноты выедали меня, и все сложнее становилось думать о моем мире, чистейшем свете и широкой судьбе. Все же я лег, уперев голову в гнилое бревно, и не давал глазам закрыться. Тогда передо мной возникла моя мать.

В нашей семье было непринято говорить о любви и сопутствующих эмоциях. Неуместными казались разговоры, и ценилась чистота места и звука. Ценилось молчание. Моя мама казалась мне самой таинственной женщиной, и я никогда не знал, что творилось у нее в голове. Однажды она застала меня в ванной, стоящего перед зеркалом и повторяющего вполголоса проклятия в ее сторону. Мне было 8 лет, и грубые слова помогали мне успокоиться. На маму это произвело впечатление, но какое – я не знал. Я повторюсь: я ничего не знал о ней.

Но я любил ее, люблю и сейчас, не зная, где она. Люблю, не зная, любила ли она меня. Воспоминания бросали меня из года в год. Они дополнялись свежими подробностями и изогнутой новизной. Мне нужно было представить ее, свою мать, полностью от головы до пяток. Мне нужно было сосчитать все пять пальцев на каждой ее стопе и кисти. Еще держа все тело в голове увидеть ее лицо. Но, нет! Чем больше смотрю, тем больше оно размывается. Ах, это мучение! Снова и снова: стопы, пять пальцев, единые целые ноги, тело и руки, ее голова. Ночь только началась. Я сбегаю в свой сон.

А ведь о ней я молился больше всего. Каждую ночь, включая эту. Я просил, чтобы при ней вечно были здоровье и счастье. Для себя я не смел просить такое. Неспокойный сон.

Вспомнить себя всего несколько недель назад, я не увижу мыслей о побеге. Я слишком любил ее, чтобы оставлять здесь. Но лишь когда все планы провалились, когда она собственными словами разбила каждое мое намерение, у меня не осталось выхода. А план был прекрасный.

Я хотел подготовить рассказ, описать, что известно лишь мне. Но слово показалось мне слишком узким, оно вбивало в заточение свободный полет моих иллюзий. Тогда я решил снять кино. О, какие кадры кружились у меня в голове! Кино – это ведь такая же жизнь, но оставшаяся позади. Она была плосковата, но могла передать и звуки, и голос, и мои видения. Снимать я должен был в лесу, я даже знал, в каком именно. В светлом и просторном лесу, где у мамы был деревянный дом, доставшийся от ее отца. Мы часто гуляли там в мае, а летом прилетали комары и гулять было невозможно. Я мог лишь убегать от них, размахивая длинными ветками, но и они не спасали от мелких дьяволят, целящихся в глаза. Иногда я упрашивал ее пойти со мной за травами или черникой – что был лишь предлог выйти на солнечную поляну и бродить, перепрыгивать ручьи, обводить руками старые корни – а она посылала меня одного, вручив ведерко, и давала мне полчаса. За это время я успевал дойти до первых ягодных кустов, но не успевал затеряться в глубине. Мы часто гуляли в мае, но последний май был 6 лет назад. И он засел в моей голове, как вечно солнечное, тихое место. Только там возникали кадры моего послания, уговаривающего ступить внутрь и заблудиться. Заблудиться, чтобы снова найтись.

На один из праздников я получил камеру. На другой – триногу. За это время у меня вырисовывалась цельная картина: вот я нагой сижу на высокой ветке, вот огромный костер, а я вокруг пляшу и прыгаю. Долго не мог решить, где будет само послание. За кадром в виде моего голоса или в тексте, бегущем внизу экрана? Но это оказалось не важно: я так и не съездил в тот лес, я так ничего и не снял.

Позднее я вернулся к тексту. Нужно было действовать решительно. Новый план: к своему дню рождения написать письмо-книгу, в которой я признаюсь во всем. Выложу начистоту все самые сокровенные мысли. Обнажу веру. Каждый день я проводил в библиотеке и писал, писал. Стиль был похож на песню, написанную сплошными певучими линиями. Главы прибавлялись, убавлялись дни до финала. Но она убила весь смысл своими словами. Все мои намеки о нашем будущем путешествии в вечность она отражала испуганными переживаниями за мое будущее. Она не понимала, почему я был так пассивен в выборе карьеры. Не понимала, почему летели вниз посещаемость и баллы. В ее голове я, наверное, был праздным юношей, которому был нужен только толчок. Но я уже летел вниз.

В один день я понял, что маму не уговорить. Она жила в своем мире, и никогда бы не стала жить в моем. Бетонной стеной упирались гордость и независимость. Я не мог сделать ее моей собственностью, забрав с собой.

Когда сон кончился, но глаза еще были закрыты, вдруг забылись последние месяцы и показалось, что глаза откроются на белую стену с тремя морскими миниатюрами, купленными мамой у одного неизвестного художника. Но они открылись в холмы из незрелой черники и долгие, однообразные столбы. Солнца не было, не было и моих миниатюр.

Следующие сутки пути давались легче, но были однообразны и долги подобно первым. Я шел уже бодрее, приноровился наступать в нужные места, не давал праздно лежать ножу. Лес менялся так медленно, что я испугался, не придется ли идти лишний день. Несмотря на все обещания питаться небесным эфиром или магией света (нет, таких понятий не было в моей вере), я вдруг начал принимать тот факт, что мне придется поесть. В моем животе желудок выскребал себя внутрь, но еды я с собой не взял. Я ускорился. Глупо было бы умирать в самом начале бессмертной жизни.

Но я опоздал лишь на пару часов. Конец леса ознаменовал подсоленный ветер. Он обогнул редеющий цвет коры и на шуршащих листьях дополз до углубления, что вытоптали мои ступни. Я понял, что дошел до конца. Я вырвался из скуки, и за минуты до этого вырвалась таинственная полоса под небом, алая, как сила. Тогда я и увидел его.

Человека, смотрящего на небо.

42.

Я хотел быть честным – я буду честным до конца.

Ровно 23 минуты назад, в 16:16 часов на моих отстающих на три минуты настенных часах, я лежал в позе трупа и пытался убедить себя, что люстра не сорвется с потолка и не придавит меня насмерть железным основанием, которым она крепится к потолку, и своими железными цветами. Я закрывал глаза, делал долгий вдох и еще длиннее выдох, но видение не уходило, и я открывал глаза проверить, что она все еще на месте. На моей левой руке несколько дней назад я начертил фразу, схожую на отрывок из священного писания, напоминавший мне, что страха больше нет. И каждый раз, когда, проходя вдоль дома, надо мной вдруг осыпалась крыша и медленно обрушались балконы, я настойчиво отводил взгляд к руке, где уже стиралась волшебная надпись, призванная меня успокоить. Но я начал привыкать к ней, и вглядываться в буквы приходилось все дольше. Постепенно она и вовсе начала отталкивать меня назад в пропасть, и я понял, что так рождается новая мания, новые ритуалы. Я стер надпись вечером в ванне, тер ее мылом, но слабый след оставался. Тогда я ногтем начал оттирать старую кожу, делая ее красной, но чистой. Возможно, стереть волшебные слова было ошибкой.

Иногда я думаю, обратимо ли все это. Не оставило ли мое прошлое на мне шрам, остающийся белым на солнце, такой гладкий, что хочется водить по нему указательным пальцем. Тогда я иду на кухню, где мою руки холодной водой. Не сушу их ничем, лишь встряхиваю лишние капли. Из шкафа достаю последний чистый стакан стекла, большой, как моя ладонь. Заливаю его водой почти до края и жадно выпиваю залпом. Вода холодит все внутри, и я чувствую, как она проходит по мне все ниже и ниже. Я вновь заливаю его, уже наполовину, и так же уверенно, но менее быстро, опустошаю стакан. Со стуком ставлю на стол, двигаюсь к большой комнате. Там меня ждет она – тихая люстра с железными цветами и потухшими лампами. Теперь мы вдвоем, и я покажу ей, что я изменился. Я изменюсь и сяду под ней. Нет, я не буду смотреть на нее, выжидая. Я брошу быстрый взгляд, какой бросают на нечто обыденное и непримечательное. Усмехнусь и начну писать в дневнике.

Надо же! А я ведь мог убить себя! Да, легко. И ведь были возможности!

Я же почти сошел с ума, кто бы мог подумать! Да только взял и не сошел. И никого не убил – ни себя, ни других. Я за свою жизнь убил лишь сотню-две насекомых и кустовую розу, о которой не смог позаботиться. Розы я люблю сильно, до безумия, люблю их запах, их лепестки на ощупь. Уважаю их слабость, их уязвимость. Вижу в них гордость, но не вижу гордыни. Они требовательны к себе, как любое великое творение, как деяние гения. Я посягнулся на сокровенное лишь раз, когда хотел укротить их дикость, их тонкую красоту. Я хотел поработить запах роз, заставить его служить мне. Поставить себя выше Их. Осенью я выкупил куст у знакомых, но не удосужился дать им новую землю. Лишь дал воды слабым, больным корням, и установил на письменном столе рядом со всеми писаниями. Как же было прекрасно писать среди роз! Отвлечься, чтобы уткнуть свой нос в мягкую плоть бутонов, втянуть все ароматы поглубже, насытиться и с кружащейся от сладости головой продолжить работу. Но они увядали под атакой слепых и безносых мошек, что пускали желтую хворь по листьям моей красоты. Я отрезал по листу, потом и по ветке. Но я не мог обезглавить ее. Четыре красные головки стояли так пусто на голых стержнях, и все это имело ужасно жалкий вид. Через пару дней они начали осыпаться, а всепожирающие мошки плодились и основались надолго в моих тетрадях, стаканах и засушенных листьях. В воскресенье я выкинул ее с балкона.

Надо же, какой я сильный! Если выдержал свои мысли, выдержал тьму, самого себя… значит, выдержу все, что угодно.

43.

Люди в деревне не заметили, как среди деревянных бараков и зимних изб возникло новое лицо. Даже когда лицо это имело измученный отпечаток леса. Мой первый незнакомец также не обратил внимания на далекого гостя, и лишь повернул глазные яблоки в сторону, отмечая мое присутствие. Кто я был его не интересовало. Того же он ждал от меня.

Но необычность его поведения увязалась за мной, как и место, куда я пришел. Я начал вести себя совсем бестактно, что мне несвойственно, и как неразумное животное встал рядом с ним и уставился на спокойный человеческий пейзаж. Он стоял, ничего не предпринимая, ничего не держа в руке. Он стоял без практической цели, но что важнее, он пришел сюда так же бесцельно. Он пришел посмотреть. И в его щетине из темного серебра, в опущенных руках, щупающих воздух, было что-то странно знакомое.

До края земли я дошел, когда красная полоса сжалась в тонкую леску. На краю были лодки, пара крупных мужчин в свитерах и землистых штанах, и целые поселения чаек. Они слетались к воде, обсуждая что-то, замышляя что-то, и вновь разлетались по деревянным крышам, пристаням и головам, доказывая свое господство над жителями.

Воздух в той деревне был разреженный, как вакуум. И каждый человек, каждая частичка его узкого быта, могли часами блуждать по земле, прежде чем встретить жену и соседа. Места было слишком много, чтобы рождалась вражда. Ведь ярость исходила из трения, а здесь каждый уважал пространство другого, никто не переходил границы. И все они любили стоять праздно, не производя ни звука, ни действия, и смотреть на цветущие облака, на сгущающуюся пену воды, на сговоры чаек. И это их отличало.

В своем кармане я непроизвольно нащупал пару монет, и так же случайно вынул на воздух. Эти последние деньги я взял с собой все из-за той же слабости, или как я себе говорил «на всякий случай». Да, в большом мире деньги не нужны. Но мой желудок уже онемел, и голодной слабостью покрывалась макушка.

Руки женщины, продавшей мне сухой серый хлеб, были удивительно мягкими и теплыми. Я касался их всего секунду, когда та протягивала мне бумажный сверток с ароматным содержимым, но мне вдруг захотелось держать их снова. Она была полной и простой, лицо было белое, а тонкие губы улыбались медово. Она, как и ее соседи, говорили на странном диалекте, при котором рот едва открывается и сглатываются все звуки. Но голос был громкий, бьющий в ухо. Такой голос был нужен, чтобы перекрикивать чаек и перелетать обширные пустоты.

На длинном хребте волнореза я сел на край, чтобы есть в спокойствии, и живот мой при этом рычал на низких частотах. Передо мной поднимались тучные волны, а я ел медленно. Каждый кусок должен был задержаться в моем рту, где его оценивали сразу несколько судей: мой мозг, мой рычащий желудок и мой неугомонный язык. Я растягивал его, и пористый булыжник из черной и белой муки уносил меня в порочный мир физического наслаждения.

44.

Подморозило вчера – сапоги слегка проламывают ледяную корку, под ней – пушистый слой, еще ниже – твердый и уплотненный фундамент. Идти по такой дороге легко, кромсает звонкие кристаллы черная кожа, в безветрии звук подошв отлетает на многие километры. Наконец, лысые круги и овалы, выметенные начисто вчерашней ночью. Идется уже совсем быстро. Цвет из-под снега торчит сероватый с синим отливом, местами мутный, но в целом чистый, водянистый. Значит, дорога еще крепка, но с ударом проверяет надежность моя жесткая пятка. Не проламывает и куска, лед молчит, значит смело держу дорогу.

Крепкий лед местами не выдерживает своей крепости и сжимается, стягивается в разломы. Друг на друга наваливаются тяжелые ледовые плиты, и кажется, будто внутри они начинают петь. Загорается огонек – чуть меньше пламени спички – опасений, но льдины толстенные, а цвет еще синий. После них уже ровно и гладко, где-то встанешь и ветер сам понесет тебя по скользким проплешинам. Лягу на одну из них, накатавшись, и близко-близко услышу постукивание, похрустывание. Наверху, рядом – везде пусто. А тихое постукивание все идет, но из глубины. Лед начинает петь. Из-за крепости сжимается. Потом и вовсе поползут по надувам, сметая да одевая в белую пыль, вьюжные опилки. Не место мне здесь, просят уйти. Ведь я дурак! Забыл, что пришла весна! Не то значит серость с синим отливом. Не крепость, а таяние. Тают плиты, изламываются платформы, и я бегу со всех ног от треска, что наступает на пятки. Бегу, пока не увижу знакомый разлом. Так разломился однажды мой разум, моя душа, и теперь не знаю, зарастет ли снова со следующими морозами. Или же морозы не придут никогда.

45.

Я не смог уйти и не смог вернуться.

Вместо этого ушла моя вера. Она пошатнулась, будто на одной ноге, по крупицам начала обсыпаться, как ветхий дом. И когда я больше не смог стягивать ее воедино, она ушла насовсем. Среди моря и праздно стоящих людей, среди завываний за моим окном, за треском фундамента, расшатанного северным ветром, я оказался в путанице своих обещаний, видений, знаков. Прошла целая эпоха, но новая еще не настала. И моя жизнь у берега с тучами чаек казалась бессмысленной.

Моим единственным утешением был замерзающий океан. Я выходил на него на рассвете и на закате, бродя вдоль каменного берега с севера на юг и с юга на север. В глубь воды я ходить уже не решался. И давно бросил эти затеи. Достаточно было стоять и не видеть земли и людей в горизонте. Достаточно было большой воды, щекой прижимающейся к сонному небу.

Я выходил к нему пустой, стараясь оставить ключи, лишние одежды и последние деньги в своем новом доме. С океаном нужно быть честным, голым. Только так можно исповедаться перед ветром, быть прощенным водой. Поначалу, стоя на морском льду, я думал о прошлом и прошлое пленило своей беззаботностью. В нем, казалось, было столько смысла, столько грубого счастья, что мне хотелось провалиться в это время-пространство и оказаться в нем снова. Меня тянули упущенные часы, я думал о своей комнате, о матери.

Не было стремлений и жажды роста, только противоестественное уменьшение до младенчества. Но со временем и это прошло. Я стал обычным человеком со слегка поломанной головой, кто жил тем, что видел, и черпал радость из окружения. Я устроился в помощники к рыбакам и добывал свой хлеб, потроша белую рыбу. Иногда они брали меня на судно, но мне было трудно перерезать глотки скользким, трепещущим рыбинам. Они выскальзывали у меня из рук до того, как острое лезвие могло раскрыть их белую плоть, чтобы темная кровь вылилась из них до конца. Поэтому я чистил уже мертвые тельца, делая это так быстро и качественно, что старик, у которого я работал, стал относиться ко мне, как к сыну. Он часто приглашал меня к себе на ужин, и в его желтых комнатах, обставленных по-старчески, я познакомился с его женой. Она никогда не выходила из дома и все свободное время посвящала травам и картам. Последние использовались для азартных игр, но чаще для гаданий. В нашу первую встречу она гадала и мне, предсказав неожиданное известие, перемены и ангела-хранителя. В последнюю встречу, когда я выпросил у нее колоду, она нагадала мне смерть.

Забытый привкус серы защипал на кончике языка, когда я бежал к себе с предчувствием, что вот-вот умру. Жена старика не уточняла, что умру именно я, но о смерти кого-то из моей крови я не мог и помыслить. Ночью мне слышались шорохи, и я проснулся еще до рассвета. Спать было невыносимо. Все мои силы были брошены на борьбу с приближающейся трагедией. Я думал, трактовал это слово «смерть» по-своему. Чья же смерть? Неужели действительно моя? Или же это значит конец? Конец чего? Незнание сводило с ума.

И я взялся за колоду.

Там было много карт, каждая с особой картинкой, с особым значением. Я рассыпал их на своем единственном столе рубашками вверх, трогал их и широкими движениями руки путал, смешивал, рассыпал. Жена старика учила, что карты должны напитаться душой. И я, следуя ее заветам, сливался с ними. Из кончиков пальцев в рубашки с луной, королями, пажами утекала по каплям моя душа.

Я собрал их вновь в узкую стопку, и задал главный вопрос.

Далее следовало достать единственную карту.

Правая рука водила над веером в поисках, чувствуя, ощущая тепло и холод каждого уголка. Но в глаза бросилась одна карта, и рука, забыв про мнимые ощущения, повиновалась и выпустила ее из колоды. Тогда запульсировали от волнения ладони.

Она лежала на столе.

Я прикоснулся к ее рубашке – палец обдало жаром – и перевернул на ответ.

Из карты на меня смотрел дьявол.

Значение той карты мне неизвестно до сих пор, но три дня, что последовали за ней, я полагал, что это было мое будущее. Я становился темнее с каждым днем, эго же мое разрасталось и выходило за переделы не только деревни, но и всего замерзшего моря. Та карта предупреждала меня и давала совет: единственный шанс спастись – стать лучше. И я начал менять себя. Корил за каждую ироничную мысль, за злость и зависть, за нетерпимость. Я пытался смотреть на рыбаков самыми светлыми глазами, меньше говорил грубостей и язвительных шуток, и оттого замолк насовсем. Я так хотел исправиться! Нет, я так не хотел умирать!

Но сейчас я знаю, что должен был погибнуть. Что встретился с Дьяволом лишь затем, чтобы отыскать ее.