Черный ферзь

Глава вторая
Гноище

– Отбросы, кехертфлакш, помойка, – пробурчал Церцерсис. – И девка твоя…

– Она не моя, – возразил Сворден.

– Ха! – Церцерсис провел пальцем по шрамам, будто проверяя – не исчезли ли куда. – То-то она на тебе с самого начала вешалась. Почуяла защитничка…

– Хватит уже.

– Прикинулась, – Церцерсис плюнул. – Баба в своре – корму больше. Вот как говорят! Соображаешь? А эта… Кехертфлакш! Прикинулась мальчишкой, стерва!

Свордену надоело возражать. Тема Пятнистой-Флёкиг и ее превращений из девочки в мальчика и обратно все еще оставалась болезненной для Церцерсиса. Стоило каким-то боком ее затронуть, как уже ничто не могло пресечь потоки яда, которые Церцерсис изливал на Пятнистую. Он так и продолжал ее звать – Пятнистая, кривя губы и сжимая кулаки.

Несмотря на все усилия Свордена как-то предугадывать течение разговоров и вовремя отклоняться от чреватой подводными камнями темы в более глубоководные и спокойные фарватеры, Церцерсис все же умудрялся даже в безобидной болтовне напороться на шхеры по имени Пятнистая.

Постепенно у Свордена укрепилось ощущение, что обсуждение преображения Пятнистого в Пятнистую, чучела в стерву – единственное, что по-настоящему интересно Церцерсису. Только тот это тщательно скрывает.

– Возьми ее себе, – предложил Сворден, решив проверить догадку.

Церцерсис закряхтел, взял со стола наушник, послушал. Ничего, кроме разрядов забортного электричества, оттуда не доносилось. Шум мира, вывернутого наизнанку. Но Церцерсиса успокаивало.

– Страх, – он выпрямил указательный палец, возвращаясь к прерванному разговору, – страх есть кратчайший путь к цели. Скажу больше – это вообще единственный путь к цели. Убеждения, уговоры, посулы – все, что угодно, лишь маскируют стремление породить страх – страх не оправдать надежд, потерять лицо, разочароваться в идеалах.

– Значит, Блошка и остальные умерли из-за страха? – уточнил Сворден.

– Я говорю о людях, а не отбросах! Блошка, Крошка, Мондавошка, кехертфлакш, – все они лишь части единого организма. Один – лапки, другой – усики, третий – брюшко. По отдельности каждый – тупая скотина, червяк. Но если их собрать, то можно получить нечто похожее на человек. Заметь – похожее. Не более того.

– Но они – люди?

Церцерсис посмотрел на Свордена:

– Блошка – человек? – пришла его очередь уточнять. – Пятнистый… тьфу, Пятнистая – человек?!

– Разве нет? – спросил Сворден. – Выглядят они как обычные люди. Две руки, две ноги, голова, перьев нет.

– Вот ты о чем, – Церцерсис потер глаза. – Слыхал я о такой мути. Слыхал. Человек – отдельно. Так вот, брось!

– Что бросить?

– Думать так брось! Нет никаких людей по отдельности, понятно? Нет! Если ты по отдельности жрешь или там в гальюне сидишь, то это еще не делает тебя человеком.

– То есть, ты тоже не человек? Не отдельный человек? – поинтересовался Сворден.

– Не отдельный, – согласился Церцерсис. – Постой, уж не считаешь ли ты себя…?

Сворден промолчал. Церцерсис хлебнул из кружки.

– Невозможно, кехертфлакш, жить в одном месте! Вот представь, что твоя, – Церцерсис скривился от отвращения, – твоя… хм, Флекиг вылезла из-под теплого одеяла, взяла нож и пришила бы, ну, например, Червяка. Дрянь существо, никчемное, только воздух портит, но все к нему как-то притерпелись. Ну, вот так случилась – прирезала его из-за отвращения. Считал бы ты себя виноватым?

– За то, что она зарезала Червяка?

– Мерзкого Червяка.

– Она бы никогда этого не сделала.

– Почему? – Церцерсис подался вперед так, что Сворден легко мог укусить его за нос. Но не стал.

– Я бы ей не позволил.

– Ты ведь спал, – объяснил Церцерсис. – Накувыркался ночью и заснул.

– Тогда, конечно, считал, – пожал плечами Сворден. – Я ведь в ответе за нее.

– То есть, она – часть тебя?

– В каком-то смысле, – сказал Сворден. – Она самостоятельный человек, но…

– Подожди, – Церцерсис еще ближе наклонился к Свордену, и тому пришлось отодвинуться. – Ты хочешь сказать, что ты и она – отдельно? Вот здесь – она, вот здесь – ты? Так? – Церцерсис развел руки.

У Свордена возникло странное чувство, что они говорят на совершенно разных языках. Слова употреблялись те же, но смысл их не совпадал.

– Э-э-э… так.

– По отдельности мы бы здесь все сгнили. Кто пошел бы на поверхность? Кто бы чинил помпы? Каждый по отдельности? – Церцерсис с сомнением посмотрел на свою руку, точно ожидая, что она отделится от тела и отправится по своим делам.

– Но если никто этого делать не будет, то все погибнут. Каждый это понимает. Поэтому и берут на себя часть общей работы.

– Ха, даже если эта часть – быть приманкой для дерваля? – спросил Церцерсис.

– Риск есть везде, – ответил Сворден, но тут же вспомнил Блошку – на существо, которое осознавало всю опасность предприятия, она никак не походила.

– Где ты такого дерьма нахватался? – вздохнул Церцерсис. – Вот, посмотри, – он растопырил пальцы, – это – Блошка, это – Гнездо, это… – Церцерсис сжал кулак. – Все они – это я. И только я решаю – кому помпы чистить, а кому на корм пойти.

– И как же ты решаешь? То есть, нет. Как ты заставляешь их выполнять то, что решаешь?

– А как ты заставляешь себя отливать? – спросил Церцерсис. – Тут и заставлять не надо. Нужно захотеть. Все остальное – дело редуктора.

– Редуктора? – переспросил Сворден.

– Да, редуктора, – подтвердил Церцерсис.

– Тот, который на баллисте?

– Да.

– Ну, хорошо. Редуктор. И что же он делает?

– Вот, – Церцерсис выпрямил пальцы, затем медленно сжал их в кулак.

Такое мы где-то проходили, мелькнуло у Свордена. Страх, презрение к человеку плюс лучевые технологии превращения гордого звучания в бурление желудка – сытого или пустого – разницы нет.

– У меня появилась идея, – Церцерсис встал, подошел к крану и налил еще воды. Громко отхлебнул.

– Приди с той стороны в наш мир могущественные люди, отдельные люди, такие, о которых ты толкуешь, то они немедленно начали бы наводить здесь свои порядки. Ведь они бы нас пожалели. Жуткий мир. Кровавая бойня. Блошек не бережем. Жалость – страшное чувство, Сворден. Она заставляет думать, что весь мир в твоей власти. Или желать этого.

– Что тут плохого? – спросил Сворден. – Разве в мире нет ничего, что надо изменить? А если пришельцы так могущественны, то почему бы им не взяться за это?

– Мир – дерьмо, кехертфлакш, – Церцерсис подергал двумя пальцами кончик носа. – Но из мешка дерьма и мешка галет получится два мешка дерьма. И даже здесь, – Церцерсис топнул по палубе, – стоя по колено в гноище, мне жутко представить, во что превратят мир твои отдельные пришельцы. Они будут жалеть совсем неправильные вещи.

– Вовсе они не мои, – сказал Сворден.

Что-то поскребло по обшивке, породив протяжный гул. Все внутри задрожало. Кружка с водой сдвинулась к краю. Сворден вернул ее на центр стола.

По коридору затопали. Дверь отодвинулась, и внутрь заглянул Кронштейн, как обычно перепачканный смазкой. Кожаная шапка съехала на одно ухо, темные очки-консервы задраны на лоб. Зубами он привычно прикусил длинный болт.

– Усадка! Утряска! – сообщил Кронштейн. – Вода просочилась в трюмы! Помпы забило! – болт на каждом слове перемещался из одного уголка рта в другой и обратно. – Трави давление в гальюнах!

– Было у отца два сына, старший – умный, младший – трюмный, – проворчал обычную присказку Церцерсис. Он всегда ее повторял, как только Кронштейн попадался ему на глаза, непонятно что имея в виду. – Чего тебе, человек?

– Так говорю же – вода в трюмах! – Болт переместился почти к левому уху Кронштейна. – Пожар в торпедном отсеке! Приступаю к стабилизации глубины без хода!

– Сходи проверь, – кивнул Церцерсис Свордену.

– Пятнистую прислать? – уточнил Сворден.

– Кехертфлакш!

– Я так и понял. Пошли, – Сворден вытолкал Кронштейна в коридор, вытащил у того изо рта болт и положил в карман.

– Суши выгородки! – во рту механика чудом возник новый болт. Из карманов он точно ничего не доставал.

Спуск на нижние уровни кладбища затопленных дасбутов замедлялся тем, что каждый люк на пути приходилось отпирать и запирать – Церцерсис свирепо следил за герметичностью отсеков. Кремальеры и клинкеты отлаживались и проверялась до тех пор, пока Церцерсис самолично не обследовал и одобрял каждую переборку. Или не одобрял. Тогда у механиков наступали особо трудные вахты.

Но на нижних уровнях добиться герметичности почти невозможно. Там, в толще жидкого грунта, покоились самые древние дасбуты, ржавеющие и сминаемые колоссальной тяжестью многих поколений металлических отложений. Гноище постепенно просачивалось в трюмы, заполняло отсек за отсеком, палубу за палубой, пока полностью не отвоевывало мертвую машину у людей. Тогда приходилось отдавать концы переходов через затопленный дасбут, и возводить обходные из одной части колонии в другую. Если таковые пути требовались. Иначе потерявших связь просто бросали умирать.

Выискивать тонущие дасбуты и являлось одной из обязанностей Кронштейна. Он единственный, кто знал каждый закоулок гноища как свои болты в зубах. А малейшую течь чувствовал, словно прыщ на собственной заднице.

– Команде приступить к курсовой задаче “раз”! – проорал механик в первый подвернувшийся выгороженный закуток. Оттуда немедленно запустили обрезком трубы.

Сворден поймал железяку и аккуратно положил на палубу. Из закутка выполз Червяк, опираясь на культи и принялся ощупывать вокруг себя единственной уцелевшей рукой. Сворден подтолкнул к нему кусок трубы.

– Шещо шашашаша? – прошепелявил, пуская обильные слюни, Червяк. Бельмастые глаза пытались хоть что-то разглядеть в скудно освещенном проходе.

Кронштейн остановился, вернулся и присел на корточки перед калекой.

– Продуть баллоны гальюнов! – проорал в ухо Червяку.

Червяк махнул железякой, но Кронштейн перехватил ее, вытащил изо рта болт и запихнул в ноздрю калеке. Червяк взвизгнул, заелозил, пытаясь уползти в закуток. Из носа потекла кровь.

– Шашаль шашаший! Шашаль шашаший! – причитал Червяк, пытаясь ухватить головку болта обрубками пальцев.

Сворден поковырял ногтем в зубах, терпеливо дожидаясь конца представления. Являясь существом мерзким, Червяк особого снисхождения не заслуживал. Поговаривали, что на культях он ловко пробирается по гноищу, выискивает еще более немощных – умирающих стариков и детей, и высасывает из них кровь.

Отвесив Червяку напоследок оплеуху, Кронштейн выпрямился и сдвинул новый болт в уголок рта:

– Команду отпустить на берег! Дежурным по вахте приступить к уборке кают!

Он их выхаркивает из горла, решил Сворден. Выблевывает из желудка. Сворден попытался вообразить внутренности Кронштейна, забитые железками, и как тот пополняет свой запас, столь щедро расходуемый болты на Червяков и ему подобных уродов. Картина получалась сказочная.

Чем ниже они спускались, тем тише становилось. Казалось, ледяной воздух подмораживает все звуки, отчего привычный шум пара в плохо отцентрированных турбинах, шелест воды в трубах сменялись тяжелой тишиной. Она подкрадывалась откуда-то снизу, просачивалась сквозь трещины в корпусе, постепенно затапливая палубу за палубой, отсек за отсеком. С каждым шагом Сворден и Кронштейн все глубже окунались в черное безмолвие, которое нестерпимо хотелось нарушить. Любым способом.

Кронштейн принялся тихо бормотать. Сворден прислушался:

– Основным боевым назначением корабля является… эээ… поражение боевым воздействием сил и средств противника. Организация корабля строится… хм… в соответствии с его боевым предназначением на основе задач… да, задач… решаемых данным классом кораблей, – Кронштейн неистово чесал затылок, вспоминая подробности Общего уложения флотской службы. – Организационно-штатная структура корабля устанавливается его штатом… Так, свистать всех наверх… Во главе корабля стоит… да, понятно, что командир корабля. В помощь командиру корабля назначается… назначается… – тут Кронштейн даже остановился, вцепившись в промасленный затылок уже обеими руками. – Ах, да, конечно же!…старший помощник, являющийся первым заместителем командира корабля. Весь личный состав корабля составляет его экипаж…

– Хорошо, – сказал Сворден, слегка подтолкнув Кронштейна в спину. – Откуда такие познания, дружище?

– Читаю, – объяснил тот. – Очень много читаю.

Образ механика, листающего на досуге «Общее уложение», «Типовое корабельное расписание» или «Незыблемые правила вахтенной службы», да и вообще держащего в руках нечто, кроме трофейных книжек с пахабными картинками заставил Свордена похлопать Кронштейна по плечу.

Через несколько отсеков они наткнулись на прокладочные работы. В свежевырезанное отверстие внутреннего корпуса втискивался плазменный резак, вокруг которого собрались Торпеда, Сморкалка и Две полоски. Едко воняло поглотителем и остывающей металлокерамикой. Тишина, наконец-то, испуганно жалась по темным углам, уступив место жаркому спору по узкоспециализированному вопросу:

– Глотка! – Торпеда комкал на груди прожженную куртку. – Говорю же, глотка!

– Дифферент! – Сморкалка утирал безостановочно текущую из носа мокроту и тыкал перепачканным пальцем в схему. – Предельный килевой дифферент!

Две полоски хранили молчаливый нейтралитет, всеми четырьмя руками расталкивая спорщиков. Судя по хрипоте в голосах, дело приближалось к поножовщине.

– Команде по местам стоять! – проорал Кронштейн, перегнулся через руки Двух полосок и втиснул Сморкале в ноздри по болту. – Торпедные аппараты товсь!

Сворден отобрал у Торпеды кортик.

– О чем спор?

– О дифференте, – сказала левая половина Двух полосок.

– О глотке, – возразила правая половина.

– Раком он стоит, раком! – брызгал слюной Торпеда. – Концы бросим вниз и уже на нижнем ярусе, как дерьмо в гальюне!

– Диффергент, – уперся Сморкалка. – Эт тегя гаком за гагие штучки постагят… всех утопишь… мугак!

– На попа… на попа… – Торпеда уже задыхался, лицо его посерело, язык выпячивался между губ синеватым слизнем. – Вертикально… глотка здесь, глотка…

Кронштейн отобрал у Сморкалки схему:

– Дай сюда, чучело. Мы здесь, так?

– Так, – Сморкалка поглубже запихал металлические затычки.

– Предельные углы где вымеряли?

– Как и полагается…

– По осевой, – буркнул Торпеда. Две полоски согласно закивали.

– Сопротивление грунта учли? – продолжал допытываться Кронштейн.

– Пго эго и тогуем, – сказал Сморкалка. Лишенный стоков, он, судя по всему, начал изнутри переполняться мокротой. Глаза его уже заволокло зеленоватой дурной мутью. – Нег готки згесь, нег!

– А вот это что по-твоему? – указал Кронштейн. – Вот здесь что торчит?

– Э-э-э… дасбут? – спросил Сморкалка.

– Не пароход! – рванул на груди куртку Торпеда.

– И какой же дасбут? – вопрошал Кронштейн, встряхивая одной рукой за шиворот Сморкалку, а другой тыча в лицо схемой. – Какой же, а?

– Я его порву! – сообщил Свордену Торпеда. – Пусти меня. Я бешеный!

– Порвет, – кивнула одна половинка Двух полосок.

– Не порвет, – кивнула вторая половинка.

Кронштейн нацепил схему на крюк, вытащил изо рта болт и нацелился воткнуть его Сморкалке в глаз.

– Ты, чучело, когда режешь проход прежде поинтересуйся, что за канистра под тобой жидкий грунт хлебает! Ага?

– Ага! – зажмурился Сморкалка.

– А лежит под тобой Ее Императорского Высочества Флагманский Ракетоносец “Проныра”. Усек? – Сморкалка кивнул. Кронштейн потребовал:

– Повтори!

– Пгоныга!

– Полностью!

– Иго Игегагоского Выгочегва Фгамагий Гагегоногец Пгоныга!

– За такое произношение с тебя заживо шкуру содрать мало, – поморщился механик, но затем поинтересовался:

– И чем знаменит Ее Императорского Высочества Флагманский Ракетоносец “Проныра”?

Сморкалка гулко сглотнул.

– А знаменит Ее Императорского Высочества Флагманский Ракетоносец “Проныра” водоизмещением. Он был самым большим дасбутом, пока не пошел в гноище, понял, чучело?

– Таг тогно!

– Боевая тревога! Дасбут к выходу в море приготовить! И что это по-твоему означает? – продолжил Кронштейн допрос с пристрастием. Но ответа дожидаться не стал. – А означает это, чучело, что Ее Императорского Высочества Флагманский Ракетоносец “Проныра” выдержит очень большое количество “глоток”. Очень. Сечешь?

– Сегу.

– Тогда режь, – пожал механик плечами.

Сворден отпустил Торпеду. Тот, отвесив Сморкалке оплеуху, мгновенно успокоился. Затем вместе с Двумя полосками ухватился за резак. Аппарат заурчал, погружаясь в корпус дабута. Сморкалка подтянул баллон с охладителем и принялся поливать раскаленную броню. Облака пара с шипением вырывались из отверстия.

– Пошли, – сказал Кронштейн Свордену. – В другом месте переберемся.

Через тамбур-шлюз они перешли в следующий отсек и спустились на среднюю палубу. Оттуда по узкому переходу переползли в другой дасбут.

– Подняться на перископную глубину! – командовал Кронштейн. – Приготовится к поднятию перископа! Включить аварийное освещение! – источник команд флотского устава казался неистощимым. Для Свордена это тоже оставалось загадкой – откуда тот их выуживал. Как болты.

Они продолжали погружаться. Отсек за отсеком, палуба за палубой, уровень за уровнем, “глотка” за “глоткой”. Мир, сотворенный из мириад отработавших свой ресурс “дасбутов”, все глубже заглатывал их. Кронштейн и Сворден шли бесконечными коридорами, открывая и закрывая люки, съезжали по перилам трапов, опускались по скобам и веревкам, шлепали по вонючим лужам гноища, в которых копошилась какая-то мерзость.

Редкие встречные неприветливо кивали и продолжали свои непонятные дела в синем полумраке аварийного освещения.

С какого-то момента тишина начала отступать. Кронштейн прекратил бормотать. В шумы работающих энергетических установок и пыхтящей гидравлики вплетались посторонние звуки. Гудели корпуса, сжимаемые тяжестью верхних наслоений, где все новые и новые дасбуты медленно погружались в вязкое вещество гноища. Скрежетали друг о друга обшивки лодок. Шуршали пузыри воздуха – последние выдохи раздавленных дасбутов.

Разноцветная ржавчина расползалась по переборкам, поёлам и подвалоку. Красные, оранжевые, зеленые языки покрывали металлические поверхности бугристыми влажными язвами. Казалось, рука касается не мертвого материала, а живого тела, охваченного неизвестной болезнью, обжигающей кончики пальцев огнем лихорадки.

– Плохо дело, – качал головой Кронштейн, проводя обслюнявленным болтом по пятнам ржавчины. – Дрянь дело, – чем глубже они погружались, тем больше вменяемых фраз разбавляли корабельно-уставной лексикон механика.

Поначалу это были редкие вкрапления слов-оценок: “плохо”, “дрянь”, “никуда не годится”, “все крахом идет”. Затем между ними редкими пузырями, но со временем все чаще и чаще всплывали: “немедленно подтянуть крепления”, “захватить сюда Штангеля и продуть гидравлику”, “организовать приборку отсеков и проверку энергоустановки”.

– Трудная работа, – сказал Сворден.

– Не девок в кубрике тискать, – согласился механик. – И здесь никуда не годится. Опять ржавчина появилась. Никому дела нет. Все надо чистить, и там тоже. А тут – болты затягивать, пробки ставить. Соблюдать режим тихого хода!

Доставая из подсумка инструмент, Кронштейн останавливался подтянуть крепления, простучать подозрительный участок трубы, замерить напряжение в бортовой сети.

Иногда они натыкались на ремонтные группы, которые сосредоточенно копались в переплетениях проводов силовых установок, по направляющим рельсам перетаскивали громоздкие агрегаты смутного назначения, разбирали на части округлые туши торпед.

Свордену приходилось терпеливо ждать, пока Кронштейн обстоятельно расспросит о неполадках, со вкусом обсудит похожие случаи и методы ремонта, посетует на недостаток запчастей и толковых помощников, ободряюще похлопает коллег по спинам и, засунув очередному зазевавшемуся в нос болт, удовлетворенный потопает дальше, пряча в подсумок позаимствованный без спроса моток провода, шланг, крепление, кусачки, отвертку или какой другой инструмент.

Но и своими запасами Кронштейн, в случае острой потребности, делился щедро и без раздумий. В его руках возникали весьма неожиданные, но, судя по восторженным восклицаниям механиков, самые необходимые приспособления. Да и на болты, которые он норовил засунуть всякому в ноздрю, особо не обижались – достаточно немного бдительности, чтобы не попасться на очередную уловку Кронштейна и не заполучить в нос железку.

Наконец, они дошли. Спертый воздух, непрерывный вой помп, сквозь который, однако, ясно слышался хруст деформирующихся корпусов. Чудовищное давление ни на миг не переставало пережевывать крепчайшую сталь и металлокерамику, все глубже вонзая зубы в тела дасбутов. Здесь уже отсутствовали прямые линии и гладкие обводы – все искривлено, искажено, точно в болезненном сне. Бездна крепко держала свою добычу и упрямо тянула в свое логово.

Кронштейн прекратил бормотать – перечислять встречающиеся неполадки оказалось делом безнадежным. Борьба за живучесть проиграна вчистую, и окончательное поражение оставалось вопросом времени.

Сворден пробирался вслед за механиком сквозь завалы, образованные вдавленной внутрь обшивкой, через провода, выдранные из коробов и свисающих плотными завесами, где с трудом удавалось найти подходящий по размеру промежуток между толстыми свитками кабелей дабы протиснуться дальше.

– Здесь уже не пройдем, – Кронштейн присел на корточки над ведущим в трюм люком. – Принять балласт и погрузиться с дифферентом три!

Сворден лег на живот и заглянул внутрь. Свет фонаря мешал что-либо разглядеть.

– Выключи, – сказал Сворден. – Я и так все увижу.

Кронштейн убрал фонарь.

– Течь под нами, – сказал он. – Два градуса влево и прямое попадание! Если рванет здесь, то не успеем задраить переходы. Дрянь дело, суши переборки! Гноище пробьет до самой поверхности.

Сворден расширил зрачки. Чернота слегка посветлела, приобрела синеватый оттенок. Гноище действительно прибывало. Оно заполняло трюм вязкой массой, в которой возникали и исчезали странные потоки. Казалось, в ней двигаются плотные косяки рыб, почти касаясь поверхности острыми гребнями. То там, то тут надувались и лопались пузыри, выпуская еле заметные сизые облачка. Протянутые трубы помп покрылись плотным слоем склизкой дряни. Все звуки тонули в этом веществе, погружая трюм в такую же вязкую, липкую тишину. А потом…

– Там кто-то есть! – Сворден сел на колени и попытался отдышаться. От вони в горле невыносимо першило.

– Вахтенному доложить о повреждениях! – Кронштейн ухватился за болт и задумчиво его пожевал. – Там никого нет. Ты что-то путаешь. Гноище! Дасбуту приготовиться лечь на грунт!

Сворден закашлял, но от гадкого ощущения стекающей по горлу в желудок дряни избавиться не удалось.

– Почудилось, чучело, – Кронштейн потянулся к Свордену с болтом, но тот перехватил его руку.

– Я спущусь вниз, проверю помпы, – сказал Сворден. – Заодно посмотрю – почудилось мне или нет. Понял?

Кронштейн потер запястье. Сворден отобрал у него подсумок с инструментом, надел очки и натянул маску.

– Почудилось, чучело, – повторил механик напоследок.

Трап тоже покрывала слизь – миазмы гноища оседали на металлической поверхности, превращая ее в нечто скользкое, податливое, точно касаешься не твердой стали, а чего-то рыхлого, студенистого и… и живого.

Шаг. Еще шаг. Странное ощущение. Забытое чувство. Стертое воспоминание. Такой же туман. Черная жижа, которая с каждым движением поднимается все выше и выше. Свисающие отовсюду липкие веревки и исходящее от них слабое сияние. И нечто, притаившееся во мгле, – не столько пугающее, сколько отвратное.

Ботинок касается поверхности гноища. Видение не исчезает – оно расслаивается. Как будто тысячи отражений Свордена готовятся вступить в грязь, в жижу, в топь, в слизь, в гниль, в болото. Тысячи миров готовятся принять человека в ледяные объятия. Когда это случилось? Не вспомнить. Разноцветные камешки памяти перекатываются средь зеркал, и не уследить за изменчивым узором.

Ноги по колено погружаются в гноище. От невероятного холода хочется крикнуть. Под кожу вбивают ледяные клинья – в каждую пору, в каждую мышцу. Воля требует еще шаг, ноги подчиняются с трудом, неохотно. Рассинхронизация души и тела. Тысячи миров, тысячи Сворденов, тысячи душ, в которых живет его отражение.

Вот оно – странное ощущение. Мучительный поиск образа услужливо подсовывает самое очевидное – тонущий дасбут, дасбут, потерявший герметичность, дасбут, чья команда более не в силах бороться с пробоинами. Ужас, страх, отчаяние, отвращение к тому, что проникает за казалось бы непреодолимый барьер души.

Хочется вынырнуть из ядовитых миазмов, но воля – безотказный часовой механизм уничтожения трусости – заставляет сделать еще шаг.

Неудача. Ботинок за что-то цепляется, руки соскальзывают с перил трапа, и Сворден обрушивается в гноище – весь, целиком, с головой.

Удар прорвавшейся воды страшен – люки с оглушительными хлопками выбиваются волной, лопаются переборки, словно кто-то запихивает в гортань бешеное сверло, сдирая слизистую оболочку панелей и перегородок, вырывая куски плоти внутреннего корпуса, в клочья разрывая кровеносные сосуды энергетических шин, паропроводов, гидравлики. Сорванные с мест гладкие тела торпед вклиниваются в отсеки, пулями прошивая агонизирующее тело. Стальной молот воды обрушивается на сердце лодки, разбивает оболочки и стискивает в удушающих объятиях пылающий огонь. Чудовищный перепад температур и давления рвет как бумагу искореженный корпус.

Восторг первобытной стихии, в чьи жернова попал отлаженный тысячелетиями цивилизации механизм души, втиснутый в прочный корпус воспитания, просвещения, долга.

Оттолкнувшись от дна, Сворден поднялся. Гноище стекало по одежде, залепило очки и маску.

– Забавное зрелище, хи-хи, – раздалось в темноте. – Поучительное зрелище, можно сказать. Преисполненное самым… хм… отъявленным символизмом! – голосок походил на гноище обволакивающей липкостью, как будто каждое слово превращалось в мерзкий плевок.

Сворден поднял очки на лоб, тяжело втянул воздух – по капле, отмеренными глоточками наполняя легкие гнилью испарений. Дыхательный аппарат пришел в негодность. Стылая слизь обволакивала все тело, насквозь пропитав одежду. Несмотря на жуткий холод, двигаться не хотелось даже для того, чтобы согреться. Наоборот, хотелось навечно замереть, только бы не испытывать неизъяснимо гадкого ощущения взаимного касания кожи и гноища.

Нелепо изломанная человеческая фигура темнела на выступающей из слизи трубе.

– Кто ты? – медленно выдохнул Сворден, с усилием задавливая рвотные позывы. Виски стиснуло стальным обручем.

Фигура шевельнулась. Совсем не так, как человек. Имелась в ее даже столь ничтожном движении изрядная примесь чего-то чужеродного, почти потустороннего.

– Зови меня Парсифаль, хи-хи, – сказал человек.

– Мерзко выглядишь, Парсифаль, – признался Сворден.

– Да. Септические условия. Подтверждаю как бывший медик.

Внезапно Сворден осознал, что Парсифаль говорит на незнакомом ему языке, очень похожем на тот, что он слышал в затертом льдами дасбуте. И Сворден не только его понимает, но и сам свободно извлекает откуда-то эти лающие, шершавые фразы.

– Что ты здесь делаешь, Парсифаль? Тебе нужна помощь?

– И каково оно – впервые погрузиться в ту гниль, которую из тебя так заботливо выкачали этой, как ее… ах, да, – Высокой Теорией Прививания? – участливо спросил Парсифаль, пропустив вопрос Свордена мимо ушей.

Стальной обруч сжимался все сильнее. Сворден схватился скрюченными пальцами за виски и застонал.

– Вы когда-нибудь замечали сколь противоречива наша позиция? – продолжил Парсифаль. – С одной стороны – Высокая Теория Прививания, культура самых великих человеческих отношений, дружбы, участия, любви, а с другой – легкость, с какой мы окунаемся в чужие страдания, извращения, где озверевшие люди, окормленные до кровавой рвоты человечиной, творят собственную историю? Откуда в нас подобное высокомерие? От непереносимых мук сострадания или от тайного желания в полной мере познать гнилые стороны человечности?

Вытянутый на поверхность дасбут безжалостно резали гигантскими пилами. Они вгрызались в искореженную обшивку, все глубже проникая в хаос палуб, отсеков, кубриков. Все ближе их вой, громыханье выдираемых кранами бронированных плит защиты, под которыми пыталась затаиться покрытая струпьями душа.

Хотелось проломить себе череп, впиться пальцами в мозг и вырвать невыносимую боль неимоверного страдания.

– Муки совести переносимы, – сказал Парсифаль. – А знаете в чем заключается счастье?

– Что есть счастье? – Сворден заскрипел зубами. Он уже с трудом понимал Парсифаля. Смысл некоторых слов ускользал – чудесная способность понимать и говорить на чужом языке давала сбои.

– О, да вы опытный крючкотвор! Что есть счастье? Что есть истина? Что есть, если кроме как человечины есть нечего? – Парсифаль зашелся смехом.

Сворден понял – сейчас он упадет. Тело все больше кренилось, как окончательно потерявшая равновесие башня, вокруг продолжал раскручиваться гигантский маховик, трюм поглотила мгла, и лишь фигура Парсифаля обретала жуткую четкость и гниющую плоть.

Кожа свисала струпьями, в почерневших разрезах, разрывах кишели черви, на пальцах не осталось ни клочка мяса – лишь голые размозженные кости. На голове зияла чудовищная рана от неряшливо снятого скальпа. Один глаз вытек, второй повис на тонкой ниточке сосудов полусдутым шариком, и из него сочилась слизь. Губы отрезаны, и лицо приобрело пробирающую до костей ухмылку.

– Могу поспорить на что угодно, но ОН, – Парсифаль сделал ударение, как будто Сворден знал о ком идет речь, – он сказал: “Боюсь, его не просто убили”. И скорбно помолчал! Пару мгновений, не больше, – вполне достаточно для близкого друга.

Сворден с трудом заставил себя оторвать пальцы от висков и ухватиться за трубу, на которой восседал Парсифаль. Голова должна взорваться, понял Сворден. Вот сейчас сработает заряд, и кровавый фонтан окатит кошмарную тварь. С ног до головы. С головы до ног. Эти пакостные останки, склонные к философии… А что есть философия?

– Так вот, товарищ, – Парсифаль ткнул костяшкой в грудь Свордена, – величайшее счастье – умереть без мучений. Заснуть и не проснуться. Упасть и не подняться. Закрыть глаза и не открыть их. Вот так, – он щелкнул фалангами. – Как свет.

Парсифаль подвинулся еще ближе к Свордену, который вдруг понял, почему эти гниющие останки перемещаются так странно. Они находились повсюду. В каждой точке заполняемого гноищем трюма – миллионы теней давно исчезнувшего тела. Стоило на чем угодно сосредоточить взгляд, как пустота пучилась все тем же болтливым и злым гнильем, послушно выдавливая ловкими пальцами скульптура из слизистой мглы скальпированный череп, истерзанное тело, обглоданные пальцы. То, что именовало себя Парсифалем, паразитировало на внимании, выпадая на нем как роса.