Кровь молчащая

Часть I
Эскизы гвоздей. Обретение ноши

1909 год. Поволжье, Саратов

Полдень. Метель по городу. На углу Царёвской улицы у парадного входа в двухэтажный деревянный особняк прогуливается невысокий молодой мужчина. Одной рукой он то и дело поправляет на плечах наспех наброшенный полушубок из овчины, другой – аккуратно стряхивает с дрожащей папиросы пепел себе под ноги. Нескончаемый поток крупных пушистых снежинок ложится на рано поседевшие виски и усы. Совсем тихо что-то шепчут замёрзшие губы. Взгляд больших голубых глаз прикован к окну на втором этаже…

Александр Меерхольц. Этот субботний день стал для него особенным, одним из главных в его жизни. Беспокойство, страх, нежность, сомнения – всё нелепым образом перемешалось в его распахнутой душе и начало терзать неутомимо, безжалостно, незнакомо прежде. Там, на втором этаже, вот уже более суток испытывает мучительную боль и страдания в родах Женечка – его милая, любимая супруга.

Двери парадного внезапно распахиваются и выпускают на улицу громкий волнительный крик домработницы Серафимы. Совсем ещё детское лицо её светится широкой радушной улыбкой, а руки смешно взлетают навстречу Александру Петровичу, словно раскидывая весть о только что происшедшем: «Случилось, хозяин! Случилось! Мальчик!»

Брошена недокуренная папироса, полушубок падает в снег, грохот каблуков добротных кожаных сапог нарушает холодную тишину старой деревянной лестницы. В ней двадцать одна ступень, не более и не менее. Они посчитаны Меерхольцем тысячу раз: и в прохладные утренние часы знойного лета, по пути на службу в юридическую контору Полубояринова. И в поздние морозные вечера, когда, возвращаясь уставшим, но спокойным и счастливым, он с каждым своим шагом приближался к двери в своё тёплое уютное жилище.

Вбежав в спальню, Александр Петрович немедля бросается на колени перед просторной дубовой кроватью и начинает отчаянно целовать свою супругу. За всё время отпущенных Всевышним мучений она не произвела ни одного крика, позволяя себе лишь еле слышно стонать и крепко сжимать искусанные до крови губы. Влажные от пота волосы разбросаны по подушке, длинные пальцы теребят небольшой кружевной платок. Евгения тяжело дышит, она заметно ослаблена. Её очаровательное лицо кажется совсем белым. Но, как и прежде, она строга и невозмутима в своих суждениях:

– Оставьте, оставьте это телячье, Александр!

И Александр послушно поднимается с колен, подбегает к акушерке, большим мягким полотенцем обтирающей новорожденного, и восторженно восклицает:

– Боже мой, Женечка! Боже мой! Это же настоящее чудо! Посмотрите, посмотрите, как прекрасен мой сын! Ах, какая же Вы у меня славная, Женечка! Какая же сильная!

Евгения медленно усаживается в постели, осторожно опираясь на дрожащие локти:

– Не следует придавать физиологическим процессам романтический оттенок, Александр. Лишнее это… Лучше поспешите записать в нашу семейную книгу, в Штаммбух, только что появившегося, Божьей милостью, наследника – продолжателя рода Меерхольц…

Доктор Штейнберг, стоя у наглухо зашторенного окна, с улыбкой наблюдает за происходящим, заведя длинные худые руки за спину. Через минуту он бросает взгляд на циферблат напольных часов, снимает белый халат, обнаружив под ним недорогой чёрный костюм, и даёт необходимые рекомендации роженице. Прощаясь, выходя из спальни Штейнберг оборачивается:

– Решили уже, каким именем сына нарекать будете?

Голос Евгении спокоен:

– Конечно. Его будут звать так, как моего уважаемого супруга, – Александр.

– Шурка, значит, – мать Александра Петровича Елизавета Иоганновна вытирает слёзы радости с морщинистых щёк и бережно принимает на руки младенца, завёрнутого в пелёнки, расшитые золотыми виноградными листьями…

А через несколько дней в метрической книге Сретенской церкви города Саратова за 1909 год появится актовая запись за номером семь о рождении 9 января^[2] у саратовского мещанина Александра Петера Меерхольца и его жены Евгении Карловны сына Александра.

Семья Меерхольц происходила из потомков немцев, иммигрировавших в Поволжье в конце восемнадцатого века. В те времена в поисках лучшей жизни представители многих западно-европейских стран покидали свою Родину и устремлялись осваивать новые земли. Побуждением для эмиграции служили многие факторы: религиозные реформы, войны, нестабильность экономического климата, высокие налоги, нехватка земель для возделывания сельскохозяйственных культур. Приехав в Россию, впрочем, так это складывалось и в Америке, эти люди объединялись в группы, впоследствии называемые колониями. Так легче было жить. Вернее, как оказалось позже, выжить…

Германская культура и жизненный уклад колонистов, как правило, оставались неизменными в течение многих лет, несмотря на то что пришедшие со временем поколения успешно «получали в наследство» полную вовлечённость в жизнь принявшей их семьи, страны. Несмотря на постепенное затухание родства с Германией, великая этническая гордость и самосознание уникальности нации неизменно подчёркивались переселенцами и имели особую, ярко выраженную форму свободы. А свобода эта в начале долгого исторического пути в России объяснялась, прежде всего, позитивными политическими причинами, такими как изоляция колонистов в сельскохозяйственной системе, в религии и в культуре, которая, безусловно, превосходила на тот момент культуру славян.

Манифест Екатерины Второй «О позволении иностранцам, кроме жидов, выходить и селиться в России…», послуживший приглашением немцев к переселению, содержал в своём тексте многие и многие заманчивые обещания, начиная от оплаты расходов по поездке из Германии до пункта по распределению в Ораниенбауме, заканчивая освобождением от земельных налогов, военной службы и разрешением на строительство католических и лютеранских церквей. Приложением к данному Манифесту был регистр земель, которые Императрица открыла для поселений. Он включал в себя перечень обширных областей в районе Тобольска, в северо-западной Сибири, район Астрахани и территории вдоль реки Волги, выше и ниже Саратова. Российские правительственные агенты успешно распространяли переписанные и переведённые копии Манифеста в различных районах Германии, Голландии, Австрии и Пруссии. Также и в устной форме гарантировались замечательные условия для существования переселенцев, неограниченные возможности и льготы.

Специальные уполномоченные по делам переселенцев в России в своём отчёте Императрице о проделанной в Германии работе подчеркивали особенности характера немцев: честность, бережливость, незыблемые религиозные убеждения, прочная ориентированность на свои семьи, трудолюбие, строгость…

Открыто пропагандировались предложения о переселении только в тех странах, где была не запрещена эмиграция. В иных же странах агенты действовали согласно инструкции, агитировали «тайно и с предостережением». Все желающие уехать в Россию заносились в списки под номерами, с подробным определением степени их трудоспособности и родом занятий. Отказывали, как правило, старым, немощным и не имеющим семьи, а также тем, кто не мог показать документ об официальном увольнении от работодателя. Завербованные эмигранты организованно направлялись к морским портам через город Бюдинген в Любек и Росслау. Пастор Бюдингенской Евангелистской Лютеранской церкви, господин Вейс, писал в своём дневнике: «…каждый день я вижу караваны людей, проходящих через наш населённый пункт с намерением оставить Германию и уйти в Россию по тем или иным причинам. Невозможно постичь душой, почему люди делают это, почему вверяют свои судьбы незнакомому иностранному государству. Бегущие надеются обрести счастье и найти лучшую землю, чем наша земля. В действительности они слушают мнение тех, кого совсем не знают, кто может оказаться обманщиком или жуликом. Среди отъезжающих совсем немного представителей знати – они из тех, кто разорён или выкинут на обочину жизни политическими интригами и грязными играми правящей верхушки Германии. Но есть и такая категория людей, принявших предложение русских, у которых практически ничего нет, которые не имеют уже ничего, что можно было бы потерять. Их жизнь уже не может стать ещё хуже, чем есть…»

Германия, город Бюдинген. Незабываемая средневековая архитектура возвышающегося в середине города замка Изенбургов, долгих семь сотен лет служившего родовым гнездом этого прославленного графского рода… Около замка – большая Евангелистская Лютеранская церковь, в которой не одна сотня молодых пар перед отъездом в Россию совершила обряд венчания. В честь этих событий в городе зародилась красивая традиция – недалеко от церкви новоявленные супруги должны были посадить саженец дуба…

Когда эмигрирующие достигали порта посадки на корабли, их помещали под охрану, несколько дней до отплытия ограничивавшую свободу перемещения, дабы предотвратить таким образом общение с теми, кто развивал ностальгические чувства, или с теми, кто мог бы отговорить их от предстоящего путешествия. Путешествия, которое для многих стало дорогой испытаний, разочарований и даже смерти…

Из письма лидера иммигрантов, Иоханнеса Билдингмайера, родственникам и друзьям в Германию: «…дорогие мои, преданные братья и сёстры в Господе нашем Иисусе Христе! Я должен описать вам подробности поездки, так как полагаю, что вы с нетерпением ждёте новостей от нас. Мы отплыли на пяти судах и провели в общей сложности, на море и на суше, в пути сто тридцать три дня. Это было сложное время для всех нас! Болезни, эпидемии холеры и сыпного тифа… Каждый день мы видели мучения наших соотечественников: лихорадка, рвота, стоны и боль. Мы заходили в порты и предавали чужой земле сотни умерших. Местные жители проявляли к нам жалость, давали еду и некоторые подарки нашим детям. Это вселяло в нас надежду и придавало сил. Вознесите хвалу Господу нашему, что болезни обошли нашу семью! К окончанию пути в Россию на судах не хватало уже более половины женщин и детей… За это время мне пришлось продать половину своего имущества, так как с семьи потребовали девять тысяч гульденов за транспортировку, что стало для нас полной неожиданностью. Также в пути мы испытали проблемы с едой и пресной водой…»

И только по прибытию в летнюю императорскую резиденцию, в Ораниенбаум, произнося клятву верности российской короне, многие колонисты осознали, что были безжалостно обмануты. За исключением нескольких семей, которым позволили остаться под Санкт-Петербургом, все остальные должны были отправиться в Нижнее Поволжье и, независимо от рода своих занятий и образования, стать земледельцами.

Перед отбытием из Ораниенбаума лидерам-руководителям групп переселенцев были выданы карточки на покупку необходимой одежды и различных принадлежностей для дальнейшего путешествия вглубь великой России. Каждому полагалось ежедневное довольствие на еду, называемое суточные (tagegelder), в размере одного гроша и шести пфеннигов.

Во время следования немцев в Саратов наступила зима. Некоторые из колонистов оставались зимовать в деревнях, попадавшихся на пути, другие же продолжали движение. В конце концов, после преодоления многих трудностей, холода, болезней первые из иммигрантов добрались до города Саратова, который в то время ненамного отличался от русской деревни.

Саратов был объявлен административной столицей области, отведённой для поселений иммигрантов. Этот район охватывал огромные просторы земли, лежащей на двух берегах Волги. Область на западе от реки стала известна как сторона гор, Bergseite, а область к востоку от реки – как сторона лугов, Wiesenseite. Первая входила в территориальный округ Саратова, а вторая – Самары.

Немец-колонист Филипп Вильгельм Ассмус позже написал в своих мемуарах: «…по прибытии на место нас всех ждало разочарование. Нас спустили вниз по Волге на плоской барже и высадили. Там мы обнаружили голую невозделанную степь без домов. Наше довольствие было сокращено наполовину. Нам дали муку, которую мы обязаны были экономить до первого урожая, когда наше довольствие должно было окончательно закончиться. Людям дали лошадей и скот, но не было ни сена, ни соломы… Нам пришлось копать себе землянки…»

Землянки первых поселенцев быстро сменились крепкими, хоть и маленькими деревянными постройками с соломенными крышами. Вскоре появились заборы, отделяющие двор каждого дома, который включал в себя летнюю кухню (так велика была боязнь пожара) и погреб.

Одна из первых и главных колоний была названа в честь императрицы – Катариненштадт, а ближайшая к ней – в честь наследника российского престола Павла Петровича – Паульская.

Особое внимание уделялось тем переселенцам, которые имея некоторый капитал предлагали строить в России фабрики и заводы с неизвестными до того производствами. Из ремесел же наиболее полезными признавались те, которые имели прямое отношение к земледелию и сельскому хозяйству.

Постепенно в колониях строились мельницы и расширялось мукомольное производство, появились плантации тутовых деревьев, был посеян табак и освоено производство пряжи…

Основной частью духовной жизни немецких колоний были школы, которые строились на местах поселения даже ранее, чем церкви. Колонисты сохранили структуру и форму немецкой народной школы, в которой учились и они сами, и когда-то их отцы. По своему характеру эта школа была конфессиональной, церковной, наиболее распространённой в германских княжествах со времён империи Карла Великого. Обязательным и самым близким руководителем школы был пастор, а содержалась она на средства общины, которая через своих представителей могла влиять на её внутренний порядок. К слову сказать, на тот период времени в России не существовало никакого образования для русских крестьян…

Годы конца девятнадцатого столетия стали для поволжских немцев наиболее страшными с момента основания поселений. Всю Россию охватил великий голод. В двадцати двух губерниях случился неурожай, и особенно значительным он был на Нижней Волге. Период великого голода спровоцировал сильнейший кризис и обрёк колонистов на чрезвычайно бедственное существование. Им приходилось питаться всем, что можно было найти более или менее съедобного, вплоть до собираемых по берегам кореньев. Тысячи несчастных вынуждены были начать попрошайничать и воровать еду. Многие семьи селились вместе, в одном доме, для экономии топлива, иные покидали своё хозяйство и уходили искать лучшей доли. Другие же трагически заканчивали свою жизнь…

Полная драматизма история поволжских немцев заложила основы их процветания в дальнейшем. Колонизационные мероприятия в Поволжье позволили России накопить богатый опыт массового поселения иностранцев, освоения окраин империи и всестороннего развития. Ни одно европейское государство не знало прежде такого объёма строительных работ, таких высоких показателей в сельскохозяйственном и мукомольном производстве! Жесткая регламентация всех сторон жизни колонистов со стороны российского государства и одновременно проявление характерных черт, присущих менталитету германских народов, способствовали формированию в России своеобразной национальной группы – немцев Поволжья…

Семья Людвига Меерхольца, потомком которого являлся Александр Меерхольц, прибыла в Россию с одной из поздних волн иммиграции. Германия не проявила материнской любви и заботы к этому уважаемому роду и, поставив на колени два его последних поколения, лишила полноценного существования.

По приезду в колонию Куттер от государства на подъём Людвигом было получено двадцать пять рублей, лошадь, узда, телега и восемь саженей веревок. Через год его хозяйство составляло уже две лошади, две коровы, и была распахана одна десятина земли.

1914 год, январь. Саратов

Пятый день рождения Шурки происходит особенно торжественно. На праздничный обед пожаловали дорогие семье гости – крёстные родители мальчика, саратовский мещанин, Владимир Семёнович Белопахов с супругой, скромной, очаровательной Анной Фёдоровной.

В гостиной ещё стоит рождественская ёлка, украшенная пряниками и конфетами в ярких обёртках. Под бордовой кружевной скатертью дремлет большой обеденный стол. Он держит на себе великое множество угощений, распространяющих по дому совершенно невероятные запахи: суп с капустой и чечевицей, заправленный маслом, тушёная в пиве свинина, галушки на выжарках из свиного сала, варёный «в мундирах» картофель, густая заливная лапша, а также горячие пирожки с мясом, морковью и тыквой, посыпанные затиркой из муки и сахара. Причудливой формы фарфоровый чайник важно выпускает из задиристого носика аромат свежезаваренного степного напитка, который был бережно составлен Александром Петровичем из цвета липы, плодов шиповника и солодского корня. В стеклянной розовой пиале играет янтарь душистого мёда, а резную деревянную чашечку до краёв наполняет земляничное варенье.

Евгения Карловна сидит на широком, коричневого плюша диване. Мышиного цвета строгое платье, украшенное лишь скромной полосой белых кружев по воротнику, невероятно ей к лицу. На коленях Евгении располагается теперь уже самый младший в семье Меерхольц – Лев. Он изучает большую детскую книгу, то запихивая указательный пальчик в рот, то упорно тыча им в картинки:

– Ёшадь, мама, ёшадь!

Мама же, блаженно улыбаясь в ответ, тихо мурлычет:

– Лошадь, Лёвушка, лошадь. Умничка ты моя!.. Александр, какой Вы находите речь Вашего сына? Для двух с небольшим лет он говорит довольно достойно!

Александр Петрович подтверждающее кивает головой, хватает на руки пробегающего мимо него среднего сына, Ростислава, и несколько раз легко подкидывает его под потолок. Гостиная заполняется громким детским смехом и возгласами: «Давай, давай, папочка, ещё раз!»

Шура стоит у окна и, чуть отодвинув тяжёлую штору, внимательно смотрит сквозь летящий снег вниз, на проезжую дорогу. Там, похожий на медведя, неуклюжий дворник, замотанный толстым шерстяным платком поверх пальто, чистит снег, громко ругаясь на пробегающие мимо него авто и коляски, увлекаемые окутанными паром лошадьми. Шура худощав и выше положенного по годам, а выражение больших голубых глаз кажется слишком серьёзным. Бабушка Елизавета неслышно подходит и гладит его бритую голову, затем, крепко поцеловав в темечко, оборачивается на играющих:

– Сашенька, когда уже Серёжа наш подъедет? Поезд, поди, пришёл давно? За стол пора, остынет всё, да и Шурка, «клоп» наш, весь извёлся, от окна не отходит, ждёт.

Но ответ незамедлительно даёт Евгения. Она вскакивает с дивана и устраивается с Лёвочкой за праздничным столом:

– Вот что: этот ваш политизированный может и к ночи пожаловать! Обязательно по приезду в Саратов обойдёт всех своих дружков-бандитов, а потом уже и про нас вспомнит! Давайте уже кушать, праздновать!

Александр Петрович пытается робко возразить:

– Ну уж, Женечка, отчего Вы так, «бандитов»? Мой брат…

– Ваш брат, дорогой мой супруг, одержим идеей революции и оттого безумен! Он затянут этой всепожирающей Гидрой основательно, безраздельно. И не осталось для него по этой самой причине ничего святого в этом мире! Ничего! Он не сын и не брат нам. Он… Он – член партии большевиков с девятьсот четвёртого года!

Несмотря на суровое замечание Евгении Карловны, праздничный обед в дальнейшем проходит замечательно. Шуру осыпают поздравлениями, а долгожданные подарки заставляют трепетать маленькое взволнованное сердце. Александр Петрович много разговаривает со старшим сыном, даёт напутствия, изобилует пожеланиями. Шура заметно стесняется этого, плохо и медленно ест, опустив взгляд в тарелку, лишь изредка поглядывая на родителей и бабушку. Взрослые принимают за здоровье мальчика вишнёвую наливочку, шумно беседуют и по-доброму шутят. Ростислав, или, как называют его домашние, Ростик, в противоположность старшему брату, крайне разговорчив, подвижен и непослушен. Мать сердится на него и делает громкие замечания. Четырёхлетний Ростик не может смириться с тем, что Шурке сегодня оказано так много внимания, и поэтому спешит измазать его щёку вареньем да покрепче ущипнуть за ногу. Шурка терпеливо молчит, лишь маленькая слезинка капает на белую нарядную рубашечку. Через минуту он встаёт из-за стола, бежит в детскую комнату и возвращается оттуда с подаренной крёстным деревянной саблей. И вот – сабля протянута Ростику:

– На, возьми, можешь поиграть, мне не жалко…

За окнами бесконечный снег, снег, ледяной ветер. Темнеет. Как завьюжит, закрутит, как завоет по дымоходам печным! Где-то недалеко залаяли собаки. Громко так, злобно. В праздничной гостиной семьи Меерхольц словно по мановению волшебной палочки зажглись свечи. Разбужен старый кабинетный рояль – Евгения охотно демонстрирует послушность пальцев на клавишах и правильно поставленный голос. Дети расселись на большом шерстяном ковре, совсем недалеко от её ног, облачённых в бордовые атласные туфельки. Множество раскиданных игрушек уже не представляет интереса – всё внимание обращено сейчас на мать, на волшебство звука, извлекаемого ей из инструмента уверенно, сильно, но в то же время очень нежно и трепетно…

А за окнами 1914 год. И пройдёт совсем немного времени, и будет июль, когда кричащие газетчики разнесут по Саратову весть о начале австро-сербской войны. Вечером того же дня на Московской улице соберётся толпа, торжественно демонстрирующая знамёна и портреты русского императора. В сопровождении грохочущего оркестра манифестанты отправятся на Соборную площадь, к памятнику Александру Второму. Патриотическое шествие растянется на целый квартал и далее по Немецкой улице направится к казармам. На следующий день по указу Правительствующего сената о мобилизации в Саратовской губернии начнётся призыв на военную службу.

Тогда же, в июле 1914, Германия объявит России войну. Известие об этом всколыхнёт саратовцев, и состоится вторая патриотическая манифестация. После молебна в Ильинской церкви возмущённая толпа предпримет попытку разгромить германское консульство. В события вмешается полиция…

Городская дума Саратова пошлёт императору адрес, заявляя о готовности всеми средствами и силами поддержать войну и намерения царя…

С августа 1914 года в Саратовской губернии будут спешно образованы уездные земские комитеты для попечительства и помощи раненым воинам, а также семьям призванных на войну.

Саратовское Поволжье, находящееся в глубоком тылу, будет тесно связано с фронтом. На его территории развернётся формирование запасных воинских частей, насчитывающих в своих рядах более ста пятидесяти тысяч солдат. Запасные призывники буквально заполонят Саратов. Их будут размещать в зданиях школ, училищ, гимназий, в том числе духовного ведомства. В одной только консерватории будет расквартировано восемьсот мобилизованных.

Уже с самых первых дней войны начнутся жестокие и кровопролитные бои…

1914 год, январь. Саратов. Дом семьи Меерхольц

…Евгения стремительно вбегает в гостиную и замирает. Глаза её широко раскрыты, по щекам растекается румянец, а ладони сжимают маленький глиняный горшочек, переполненный цветущими розовым кустиками фиалок. Елизавета Иоганновна, заботливо избавляя от пыли старый дубовый буфет, вскрикивает от неожиданности и роняет на пол белую фарфоровую тарелку:

– Тьфу на тебя! Напугала! Что? Что, Женя?

– Приехал! – в её взгляде то ли испуг, то ли боль, то ли строгая печать суровой действительности…

Минутой позже за её спиной возникает Сергей. Сергей Петрович Меерхольц. Длинное старенькое пальто коричневого сукна, очки-велосипед и смелая улыбка, обнажающая неровные зубы. Сергей снимает с головы заячью шапку и нервно бьёт ей о колено, стряхивая снег.

Елизавета Иоганновна размашисто крестится:

– Боженьки мои, Серёженька, сыночек! А мы тебя вчера так ждали, так ждали! И за стол долго не садились, всё ждали! А уж Шурка-то как ждал тебя!

– Дайте, мама, чая горячего, что ли!.. Или нет, лучше водки! Водка есть в доме? Замёрз, как сука бездомная, пока дошёл от вокзала!

Пальто и шарф брошены на диван, грязные стоптанные сапоги приставлены к виртуозно расписанным изразцам тёплой голландской печки.

Мать суетливо перемещается по дому. В её руках то чашки, то тарелки, то закуски различные. От среднего сына Елизавета Иоганновна не знает объятий, поцелуев и знаков внимания. Не приучена, понимает своё место… Вот она отвернулась, украдкой промокнула слёзы широким воротником чёрного платья. Того самого платья, которое надела много лет назад, в день скоропостижной гибели мужа Петера…

– А что же брат мой, Александр, не дома, не с семьёй в день воскресный? А? Милейшей души особа, Евгения Карловна, а выводок твой где? – запотевший стеклянный лафитник, до краёв наполненный холодной тягучей водкой, замирает в дрожащих пальцах Сергея.

Евгения усаживается за стол напротив, их взгляды встречаются, и на некоторое время возникает тяжёлая пауза. Резким движением женщина подвигает хрустальный графинчик и наливает водку себе, в изящную кофейную чашечку:

– Достаточно скомороха из себя делать, Серёжа! Брат твой к доктору отъехал, скоро обещался быть. А дети с няней и с помощницей по дому в Городском парке… Ну, давай, Сергей Петрович, за встречу что ли… Мамочка, и Вы с нами глоточек…

Елизавета Иоганновна лукаво улыбается и смотрит на невестку:

– Давно же ты меня мамочкой не называла, лисица. Уж и не вспомню, когда в последний раз.

Евгения с силой бьёт ладонью о стол:

– Бросьте Вы это! – переводит колючий взгляд на Сергея, – Всё хорошо у нас! Не слушай её. Поди три года, как тебя, Серёжа, не видели. Пока из Пензы телеграмму не отбил, что едешь, и не знали, где ты, жив ли.

– После ссылки, в девятьсот двенадцатом, в Пензе и остался. Работал на Сызрань-Вяземской железной дороге конторщиком. Не просто так остался, конечно, интерес преследовал по женской части. Был интерес, да нет его более. Закончился. Так оно, вот… Хочу попробовать себя здесь, в Саратове, согласно образованию университетскому, в направлении юридическом.

Елизавета Иоганновна хватается за сердце:

– Господи, господи. Да кто ж тебя, Серёжа, возьмёт по образованию-то? Ты ж неблагонадёжный у нас! То тюрьма Саратовская в девятьсот восьмом, то ссылка Пензенская в девятьсот одиннадцатом. И всё по политической! А жандармов сколько в доме перебывало с девятьсот четвёртого года – одному Богу известно! Я как вспомню все эти обыски да допросы, стыдоба кромешная. А уж сколько уважаемых людей от нашего порога отвернулось!

Сергей поправляет очки, долго мнёт папиросу, закуривает, наливает в лафитник водки, пьёт. Евгения отодвигает чашечку в сторону и выходит из-за стола.

– Ваши внуки и правнуки, мама, будут с гордостью говорить о моих ссылках! Я намерен прочно вписать свою жизнь в историю критических, революционных перемен в государстве Российском! Мы изменим этот мир, мама, вот увидите! Россия жаждет обновления, она скулит и воет от боли по происходящему ныне. Движение несогласных и возмущённых растёт изо дня в день, из года в год! Вы же, мама, видите, что происходит у нас, в Саратове, в последние годы? На заводах Беринга и Гантке, в железнодорожных мастерских во всю действуют социал-демократические кружки, создана «Саратовская социал-демократическая рабочая группа», выпускаются очень смелые по своему содержанию газеты и журналы, мама. Очень смелые! «Саратовский рабочий», к примеру. С девятисотого года по всей России нами проведено множество стачек и забастовок, через которые успешно достигнуто удовлетворение требований по оплатам, пособиям, изменениям условий труда. Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muss!^[3]

Громко сморкается в белое полотенце и снова наливает водки:

– Скоро… Скоро… Уже совсем скоро… А, к слову, вот что – когда случится всё, вы, мама, не забудьте – семейную родовую книгу нашу сожгите что ли или закопайте вон под кусты, в палисаднике. Ни к чему она нам. Позор это. Потом не отмоемся, если Штаммбух кому-то в руки попадёт…

Евгения смотрит в окно, потом задёргивает портьеры и, прикусывая указательный палец, шепчет:

– И далась же тебе эта революция, юродивый… Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben.^[4]

Через четверть часа с прогулки возвращаются дети. Дом наполняется смехом и весёлыми возгласами. Шурка вприпрыжку подбегает к Сергею Петровичу, забирается к нему на колени и крепко обнимает за шею:

– Наконец-то ты приехал, дядя Сига, мой любимый!

– Сига? Ну, пусть буду для тебя Сига, пусть. А откуда же ты, клоп, меня помнишь? Помнится, мы в последний раз встречались, когда ты ещё под стол пешком ходил! Женечка, я удивлён до крайности!

– Отец, наш Саша, ему много про тебя рассказывает, жалеет тебя. Бабушка, опять же, по несколько раз на дню молитвы произносит, имя твоё употребляет в церкви. Он вон даже фотографическую карточку твою стащил и под подушкой прячет вместе с вырезкой из газеты. Ну, той газеты, где статья о твоём аресте…

Шурка слетает с колен дяди Серёжи, убегает, а через минуту возвращается с завёрнутым в льняную салфеточку секретом:

– На! Это ты!

«Саратовский листок» разложен на столе, папироса затушена о край тарелки с обглоданными куриными костями:

– Ну-ка, ну-ка… Почитаем, что тут обо мне намарали: двадцать шестого июля девятьсот восьмого года на станции «Ртищево» Рязанско-Уральской железной дороги по указанию агента охранного отделения жандармским унтер-офицером Родионовым был задержан и подвергнут обыску прибывший с поездом номер одиннадцать конторщик депо станции «Аткарск» Сергей Петрович Меерхольц. При обыске у него были обнаружены в значительном количестве разные издания российской социал-демократической рабочей партии и несколько отпечатанных на пишущей машине экземпляров «обзора деятельности центрального комитета российской социал-демократической партии и её организаций». По осмотру отобранных изданий оказалось следующее: восемьдесят девять экземпляров брошюры под заглавием «Наёмное рабство и лучшее будущее», двенадцать экземпляров газеты «Вперёд», два экземпляра газеты «Социал-демократ», три экземпляра газеты «Пролетарий» за 1908 год… Арестованный, а далее привлечённый к судебному делу в качестве обвиняемого Сергей Петрович Меерхольц объяснил, что никаких показаний по поводу всего, найденного у него, давать не желает…

Не без помощи и благородной поддержки младшего брата Александра Сергей Петрович устроен в нотариальную контору Полубояринова и прослужит там около года. Исполнительность, блестящее знание юридического дела в совокупности с высокой порядочностью и положительными личными качествами позволят ему довольно быстро оказаться на хорошем счету у хозяина. По-прежнему озарённый высокими идеями революционных перемен в России, Сергей Петрович не пожелает остаться в стороне от стремительно развивающегося движения недовольных. Участие в демонстрациях, активная работа в пролетарском издании «Наша газета», плодотворное общение с лидерами большевистских организаций в Саратове, Москве и Пензе обеспечат ему пристальное внимание со стороны жандармского управления и, как следствие, повлекут за собой многочисленные допросы и обыски.