Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

6

Более крупные государственные дела оставили Вильгельму мало времени для траура. Король Франции Генрих Второй просил мира, и в сентябре принц Оранский, разумеется, оказался среди тех, кто был послан обсуждать условия мирного договора с французскими представителями в приятном городе Като-Камбрези, в Арденнах. Это было неизбежно, потому что официальному предложению мира предшествовали попытки мирной дипломатии, которые Вильгельм вел с пленным французским маршалом, жившим у него в Бреде. Договор был заключен в апреле следующего года и был составлен по образцу, обычному для договоров между правящими династиями. В нем были незначительные изменения границы в пользу Филиппа, гарантии против будущих боевых действий и, как обычно, свадьбы, которые оптимистически считались средством погасить вражду между династиями: единственная дочь Генриха Елизавета должна была стать супругой Филиппа, недавно лишившегося своей пожилой английской жены. Но в Като-Камбрезийском договоре было сказано больше, чем было видно по его внешней форме. Речь шла не просто о полном разгроме или утрате сил одной из сражавшихся сторон; речь шла о том, что обе стороны осознали, что имеют общих врагов, против которых должны объединиться. Много лет папы и прелаты безуспешно старались примирить завидовавших один другому европейских правителей, размахивая у них перед глазами куклой в наряде турецкого разбойника. Но теперь, хотя турки иногда на короткий срок тревожили Европу, было похоже, что страшный разбойник далеко. В любом случае к туркам привыкли и поэтому стали относиться к ним почти с презрением. Эти иноверцы били молотом в ворота христианского мира, иногда их удары вызывали тревогу, но враг был только у ворот, в худшем случае доходил до заднего двора. Однако теперь, несмотря на все усилия пап, прелатов, закона и инквизиции, существовали новые иноверцы – и в самом центре дома.

Когда Реформация произошла, это случилось не потому, что учение Лютера было наилучшей формой религии, само лютеранство возникло в тот момент, когда агрессивные европейские династии увидели в церковной реформе средство укрепить свою власть и увеличить свои богатства, потому что растущий класс предпринимателей и торговцев, которому не было места в феодальной Европе, обнаружил, что эта вера легче совмещается с его мировоззрением, потому что Европа экономически и политически росла так быстро, что старая структура общества раскололась на части. Старая церковь была встроена в эту структуру и раскололась вместе с ней. Дольше, чем существует одно поколение, протестантизм вставлял свои клинья в трещины структуры католической феодальной Европы. От нее отвалились большие куски – Англия, Дания, Швеция, половина Германии; огромные трещины пересекли Францию и прошили Нидерланды.

Невозможно сейчас, да и всегда было невозможно отделить в спутавшемся клубке побуждений искренние чувства от личных интересов – как у протестантов, так и у католиков. Во все времена некоторыми людьми управляют глубокие духовные побуждения, непонятные материалистам, и эти побуждения невозможно ни предсказать, ни объяснить с помощью понятий политики и экономики. Знание о том, какой экономический толчок стоял за Реформацией, увеличивает сумму того, что нам известно, но, если мы будем видеть только этот толчок, сумма наших знаний уменьшится. Одни люди хорошо использовали новую религию, другие умерли за нее в муках. Одни поддержали старую церковь потому, что с ней были связаны их интересы, а другие погибли, но не отреклись от нее.

У Филиппа Испанского политические убеждения и религиозное усердие так полно слились между собой, что он сам не мог отделить свои политические побуждения от религиозных. Его представление о королевском долге было основано на нерушимом единстве церкви и государства, которые оба были святы. У Генриха Второго Французского, обычного католика, во взглядах было больше практицизма, но он тоже видел, что пришло время для решительных действий. Дело в том, что для ответственного правителя протестантизм в католической стране значил гораздо больше, чем потерю душ его подданных. Это было неповиновение королевской власти, действия против установленного Богом государственного порядка. Протестантизм был скрытым мятежом.

Из делегатов Филиппа в Като-Камбрези сильнее всех чувствовал эту религиозную проблему герцог Альба. Этот сторонник дисциплины и авторитарных методов был до глубины души возмущен. На вопрос, как поступить с противниками, он всегда давал один и тот же совет, потому что принадлежал к той старинной школе мысли, лозунг которой – «Поставьте их к стене и расстреляйте!». Только он предпочитал сжигать «их», и обычаи его времени не мешали ему это делать.

Но принц Оранский был известен как сострадательный человек; беглецы странным образом ускользали от его поисков, он редко выносил смертные приговоры, а от пыток его тошнило. И к тому же его родные в Дилленбурге, разумеется, были лютеранами. Неразумно было забывать, что эта райская птица вылупилась из яйца в далеком еретическом гнезде. Поэтому религиозный вопрос в Като-Камбрези обсуждали с французскими послами Альба и епископ Аррасский, когда принца Оранского там не было.

Вильгельм предоставил им много случаев привлечь его к этому обсуждению. Нидерланды – маленькая страна, и путь от Арденн до Брюсселя и от Брюсселя до границы очень короткий. Политические и личные дела постоянно заставляли его ездить между столицей, его поместьями и местом переговоров, а может быть, и куда-нибудь еще. Он, конечно, знал направление религиозной политики Филиппа, и ему не нравилась ее безжалостность, к тому же тревожило, что противоречия между нидерландцами и испанцами усиливаются. Старый император был в этих делах тактичнее, чем его сын, который даже не старался хотя бы казаться не иностранцем в Нидерландах. Но даже император по причинам военного характера незадолго до своего отречения ввел в Нидерланды несколько испанских воинских частей для защиты границы от нападения французов. Эти профессиональные солдаты создавали много неприятностей, не всегда по своей вине. Вильгельм был генерал-лейтенантом этой армии и знал об этих трудностях даже слишком хорошо. Главнокомандующий, итальянец Филиберт Савойский, не меньше Вильгельма осознававший тяжесть этой ситуации, откровенно сказал королю: народ Нидерландов говорит, что на их земле идет испанская война за испанские интересы. Это было неверно, но в это верили.

Тревоги возникали постоянно и становились все сильнее, но, несмотря на них, Вильгельм, которому было только двадцать пять лет, наслаждался жизнью. Его душа, которая была подавлена утратой Анны, скоро излечилась. Может быть, было грустно, что этот ранний брак не затронул глубоко душу ни одного из супругов, но Анна вместе со всеми возможностями, которые он и она потеряли, упокоилась в могиле в Бреде, и это изменить было невозможно. Его дети, Филипп и Мария, были еще младенцами; целая армия их высокооплачиваемых слуг называла их почтительно «господа дети». Его дом не слишком манил его к себе, а политика лишь частично заполняла еще незрелый ум. Вильгельм начал искать вторую принцессу Оранскую; и с общественной, и с династической точки зрения новый брак был разумным решением. Вильгельм с обезоруживающей искренностью писал своему брату Иоганну, что вдоветь ему не годится из-за того, что он еще молод. Богатый и привлекательный жених, он не предвидел больших трудностей в поисках невесты, но первая попытка закончилась комичным отступлением. Он хотел получить юную принцессу Лотарингскую, но ее мать-вдова, влюбчивая тридцатипятилетняя блондинка, заявила, что она сама «более приятная партия». Вильгельм поспешно отступил. Тем временем он развлекался. Позже он признался: «В то время у меня в голове были в первую очередь упражнения с оружием, охота и другие упражнения, подходящие для молодых знатных дворян». К огорчению его добродетельной семьи, жившей в Дилленбурге, именно «другие подходящие упражнения» главным образом занимали его в течение зимы и весны, последовавших за смертью Анны. Его любовным увлечением была фламандская девушка по имени Ева Элинке. О ней известно только, что она была любовницей принца Оранского и, по некоторым сведениям, дочерью бургомистра города Эммерих. Судя по тому, как она вела себя позже, она не была профессиональной куртизанкой. После рождения сына, которого отец признал и воспитал, дав ему имя Юстин фон Нассау и который впервые упомянут в возрасте шести лет среди служивших в Бреде пажей как «мальчик монсеньора», Ева ушла из жизни своего любовника и из истории как респектабельная жена горожанина по фамилии Арондо.

Эта связь была одним из ярких примеров того неустойчивого равновесия противоположных вкусов и побуждений, которым было воспитание Вильгельма: он наслаждался с юной любовницей, когда в Като-Камбрези Альба и епископ Аррасский обсуждали истребление протестантов в Европе. Пока в Вильгельме еще не было и намека на того, кто позже освободил целый народ.

К апрелю 1559 года мирный договор был заключен, и король Филипп, выполняя условия соглашения, послал заложников во Францию. Его посланцы только назывались заложниками, но на деле были почетными гостями, и была надежда, что с некоторыми из них король Франции продолжит обсуждать проблемы протестантизма. Этими тремя заложниками-гостями, которые въехали в украшенный ликующий Париж 16 апреля, были принц Оранский, граф Эгмонт и герцог Альба. Город был полон бурного веселья. Даже камни мостовой на улице Сен-Антуан были подняты ради рыцарского турнира. Двор занял 1 100 000 крон на устройство праздников. Парижские поставщики еды и портные, оружейники и ювелиры торговали так хорошо, как ни разу за это столетие. Были устроены танцы и охоты; королевский двор состоял из ослепительно прекрасной молодежи, и среди придворных блистала, как восходящая звезда, изящная утонченная дофина Мария Стюарт. У молодого красивого вдовца здесь было множество возможностей найти себе новую жену. Вильгельм сразу же увлекся маленькой герцогиней Энгиенской. Она тоже недавно овдовела и в свои семнадцать лет была так очаровательна в своем элегантном траурном наряде. Но король Генрих, хотя и был гостеприимным, не мог допустить, чтобы одна из богатейших наследниц Франции увезла свое состояние в Нидерланды. Вильгельму намекнули, чтобы он прекратил ухаживание, и он понял намек.

Парижские празднества продолжались и не имели себе равных по великолепию, но в Париже не все было хорошо: на недавнем заседании парламента два адвоката высказали возмутительные протестантские взгляды и теперь ожидали казни. Охотясь вместе с гостями в лесах возле Шантильи, король Генрих размышлял об этом растущем зле. Он знал, что король Испании желал, чтобы некоторые заложники обсудили этот вопрос с ним, и ошибся лишь в том, что выбрал не того заложника – открыл свою душу принцу Оранскому, стал увлеченно говорить ему о предложении Альбы, чтобы Испания и Франция силами своих объединенных войск, в основном испанских, истребили ересь и начали с главного очага заразы – с Нидерландов.

Вильгельм слушал короля с изумлением, но ничем не выдал своего негодования и ужаса. Он даже деликатно вставлял в его рассказ вежливые и ни к чему не обязывавшие замечания, которые побуждали короля сказать больше. Сто мелких намеков и невысказанных тревог кристаллизовались в уверенность. Теперь принцу казались чем-то далеким турниры, охоты, вечеринки и «другие упражнения, подходящие для молодых знатных господ». Он вспомнил про нидерландские законы против ереси, которые он и другие ненавидели и не вводили в силу; вспомнил «те жестокие смерти – сожжения, убийства мечом, утопления», на которых так настаивал новый король. Его душа словно растаяла от «жалости и сострадания ко всем этим добрым людям, обреченным на уничтожение». В первый раз он осознанно почувствовал любовь к Нидерландам – стране, которая его усыновила, в которой он вырос, к ее выносливому, грубоватому, упрямому и энергичному народу, который так громко выражал свою любовь к нему. «Страна, перед которой я имел такое большое обязательство», – скажет он позже; но он был обязан только быть достойным приветствий, которые так долго принимал не задумываясь.

Внешне в этот момент осознания ничто не изменилось. Лес Шантильи был таким же зеленым, белое вино в оправленных в серебро бокалах – таким же прохладным, под деревьями стояли корзины с едой для пикника и были разостланы скатерти из дамасских тканей, веселые звуки рога и голоса дам журчали то как всплески фонтана, то как бормотание ручья, как и прежде. Перевороты в душе человека происходят тайно и обособленно от всего, когда солнце движется по небу, ручьи текут вперед, а другие люди занимаются любовью или пытаются угадать, что будет подано на ужин.

Но для принца Оранского наступил переломный момент. При брюссельском дворе он научился общественным и политическим обязанностям, но в Дилленбурге узнал, что такое право и справедливость. И вдруг словно слиток распался на части: понятия, до сих пор соединенные в легком принятии и выполнении поручений, отделились одно от другого и стали указывать в разные стороны. Он должен был выбирать между безграничным повиновением королю, своему повелителю, и своим собственным чувством справедливости.

Вильгельма ждали годы самообмана, годы борьбы за то, чтобы примирить свою политическую верность со своими моральными взглядами; годы, когда он будет обманывать себя надеждой, что Филипп откажется от своего ужасного решения. Но когда через двадцать лет он оглядывался на пройденный им путь, он уверенно и совершенно ясно видел, где на этом пути стоял указательный знак. Это было в Шантильи, в середине лета, на двадцать седьмом году его жизни. Между своим повелителем-королем и народом Нидерландов он выбрал народ, между политической верностью и моральным правом выбрал право. Дилленбург одержал победу над императорским двором.

Глава 2
Гроза надвигается
1559–1565

1

Пока король Франции снимал тяжесть со своей души, принц Оранский молчал – в переносном смысле этого слова. Он не выдал себя не только из-за осторожности, но и потому, что его чувства были в беспорядке; вряд ли они успели утихнуть и сложиться в какую-то определенную точку зрения. В каком-то смысле он после этого молчал еще семь лет – верно служил королю Филиппу и вряд ли сам признавался себе, что в конце концов может нарушить эту верность. К счастью, он хорошо умел скрывать свои чувства. Враги называли его хитрым – по-английски sly, по-голландски schluwe. У этого слова есть оттенок «тайный, действующий тайком». Его перевели на латынь величавым словом taciturnus – «молчаливый», а потом нелепо перевели обратно на все языки Европы словом «молчащий». Это прозвище Молчащий, полученное в те самые семь следующих лет, едва не меньше всех других подходило приветливому и любезному молодому человеку, но даже в этом неверном переводе в нем была доля правды, потому что это были годы подавленных чувств и душевной раздвоенности для Вильгельма.

Пока Вильгельм приходил в себя после душевного потрясения, рыцарский турнир в честь Иванова дня на улице Сент-Антуан внезапно закончился. Король Генрих, упрямо продолжавший состязаться, хотя все остальные устали, был ранен в глаз обломком расколовшегося копья и через десять дней умер. Преемник умершего, Франциск Второй, шестнадцатилетний мальчик, вряд ли мог играть ту роль, которую предполагал сыграть его отец. План Альбы должны были отложить.

Женитьба Филиппа на старшей французской принцессе была торжественной, но унылой и мрачной. Слезы королевы-матери тихо капали на подол ее черного платья. Место жениха занимал по доверенности угрюмый герцог Альба. Сам жених был занят в Нидерландах: планировал свое возвращение в Испанию. Туда же в конце лета поспешил отправиться принц Оранский, чтобы получить указания от своего повелителя перед его отъездом.

Во всех отношениях лето 1559 года было полно для Вильгельма мрачных предчувствий. До этого он делал все по-своему. Император баловал и выдвигал его, и, хотя на государственной службе он пережил несколько небольших тревог и понес расходы, его выбирали для самых почетных и ответственных поручений, что ему льстило. Например, это он поднес императорскую корону брату и преемнику Карла, это он принимал двоюродного брата Филиппа, эрцгерцога Макса, когда тот приехал в Брюссель, а когда Карл умер в Испании, именно Вильгельм, великолепный в своем черном наряде, вышел вперед, встал над гробом Карла в соборе Святой Гудулы и звучно произнес последний возглас: «Король умер, да здравствует король!» Но после смерти Карла исчезло последнее, что еще сдерживало Филиппа, и Вильгельм обнаружил, что ему противоречат, его унижают и оттесняют. Французский король, неосторожно проболтавшись, показал ему не только какое место отвели Нидерландам, но и какое место отвели ему самому. Сколько случаев неявного пренебрежения, намеков, мелких политических неудач стали понятны, когда он осознал то, что изумило и ужаснуло его, но было бесспорным: его сознательно устраняли с заседаний, когда советники его повелителя обсуждали вопрос, касавшийся его страны!

За предыдущие четыре года сдержанная неприязнь Филиппа к Вильгельму превратилась в полное недоверие, как прохладная вода в твердый лед. Чрезмерно чувствительный и не терпевший даже самой легкой критики король был господином, которому нелегко служить. Недостаточно уверенный в себе для того, чтобы менять свои мнения в соответствии с опытом, он замкнул свой ум, как зажимами, неизменяемыми принципами. Полностью противоположные характеры короля Испании и принца Оранского определяли их непримиримо противоположные линии поведения в политике. Филипп был только теоретиком, Вильгельм только практиком. Филипп искренне верил, что Бог избрал его и предназначил быть правителем, и предпочитал централизованное единое государство унаследованному от Средневековья множеству отдельных привилегированных владений и городов. В лучшем случае это были возвышенные и конструктивные замыслы, направленные на создание порядка, при котором церковь и государство через посредство добросовестных чиновников совместно заботились бы о телах и душах всех его подданных. Но реальности этого мира очень мало значили для короля. Его глаза смотрели лишь на далекую цель и не замечали страданий, переживаемых в пути.

Вильгельма мало интересовали политические теории и религиозные догмы. Он действовал так, как подсказывали ход событий, свойства отдельных людей или срочные нужды народа. Он инстинктивно чувствовал ситуацию такой, какая она есть, имел невероятно гибкий ум, и, что было главным, обладал воображением, позволявшим понимать людей, их практические нужды и их неразумные видения. Его поступки направлял его собственный характер, а не навязанная извне теория. Например, Европа могла бы стать более упорядоченной и целостной, если бы все подданные Филиппа строго выполняли державную волю своего короля или если бы все еретические секты были истреблены; но Вильгельм видел лишь ближайшее – мучения тех, кто пострадал бы при этом. Для Филиппа законы и теории были хороши или плохи сами по себе; для Вильгельма – только в зависимости от их последствий. Филипп верил в единообразие и правила, Вильгельм предпочитал разнообразие и свободу для человека действовать по личному усмотрению. Например, законы против еретиков нестрого применялись в Нидерландах, где многие сочувствовали сектам. Филипп дал своим министрам указание ввести эти законы в действие, но Вильгельм посчитал это неразумным и в подвластных ему округах действовал так, как ему казалось лучше. Иногда он даже заранее предупреждал обвиняемых, чтобы избежать неприятной обязанности арестовать их. Такие поступки подрывали основу авторитарного государства, но Вильгельм меньше думал о государстве, чем о людях, из которых оно состояло.

2

В 1559 году политическая сторона стратегии Вильгельма вызывала больше беспокойства, чем религиозная.

Нидерландцы когда-то увидели, как их страна стала частью владений семейства Габсбургов, когда их герцог Карл унаследовал трон Кастилии и Арагона, а также герцогства Австрию, Штирию и Каринтию, графство Тироль и другие земли. Хотя Карл, герцог Бургундский, получил множество незначительных титулов и для всей остальной Европы стал императором Карлом Пятым, для нидерландцев он всегда оставался в первую очередь их герцогом. Даже когда он в конце концов навсегда уплыл в Испанию и его сменил наследник – сын Филипп, даже когда Филипп тоже стал готовиться к отъезду в Испанию, нидерландцы не до конца поняли, что не они присоединили к себе испанскую монархию, а, наоборот, испанская монархия присоединила к себе их. Уже несколько лет они подозревали это, их подозрения становились все сильнее, они ворчали по поводу испанских войск и войн ради интересов Испании; но только летом 1559 года, когда Филипп вот-вот должен был уехать, появилась ужасная уверенность.

Нидерланды, которые знал Вильгельм, нельзя охарактеризовать ни одним современным термином. Это было не государство и не нация, а спутанный клубок графств, герцогств и земельных владений, которые в течение многих поколений накопились в руках одного правителя, имевшего тоже вносивший путаницу титул «герцог Бургундский». У каждой из семнадцати нидерландских провинций были свои собственные привилегии, своя высшая и низшая знать, свои суды, а города, расположенные на их земле, имели собственные, не зависевшие от провинциальных, права, свои суды, гильдии, торговые советы, муниципальные советы и освященные временем конституционные хартии. Карл Пятый без заметного успеха пытался централизовать и объединить некоторые из них, но, кроме нескольких общих для всех законов, введенных в последние годы, – например, так называемых «Плакатен» против ереси, – не существовало единой системы, и центральное правительство имело лишь одно право – назначать для каждой провинции главного администратора, который назывался штатгальтер, и великих пенсионариев, как назывались главные должностные лица городов. Штатгальтер был главнокомандующим набранных в провинции войск, председателем Штатов, то есть парламента, провинции, инспектором дамб и социальных служб, верховным судьей в своем округе. Эту должность всегда занимал человек с высоким положением в обществе, но обычно, по очевидным причинам, он занимал ее не в той части страны, где его личное влияние было особенно сильным. Например, Вильгельм, у которого основная часть земель находилась в Брабанте, был штатгальтером Голландии, Зеландии и Утрехта. Центральное правительство также контролировало армию, но деньги, чтобы ей платить, должно было выпрашивать у Генеральных штатов.

Национального единства не было. Нидерланды, которыми правил Филипп, теперь поделены между четырьмя странами – Голландией, Бельгией, Люксембургом и Францией. Те Нидерланды охватывали территорию от Дюнкерка, Арраса и Камбре на западе до нынешнего Великого Герцогства Люксембургского на юге. Во времена Вильгельма эта территория формально считалась частью Священной Римской империи, но это странное политическое образование существовало только в воображении, а в действительности на него никто не обращал внимания. Даже единого языка в семнадцати провинциях не было: в десяти из них говорили по-голландски, в шести по-французски, а семнадцатую, Фландрию, эти языки делили между собой. Французский был языком двора и правительства, и раньше это не вызывало ни малейшего недовольства у говорившего по-голландски большинства.

Сильный местный патриотизм и торговое соперничество между городами постоянно вызывали в Нидерландах волнения, но за несколько предыдущих лет в этих беспорядках произошли зловещие изменения. Капиталистическая революция преобразовала Нидерланды раньше, чем все остальные страны Европы. В прошлом Нидерланды были страной соперничающих городов, из которых каждый был самостоятельным обществом с гильдиями, привилегиями и учениками. Теперь по крайней мере Юг Нидерландов был индустриализованной страной с многочисленным и растущим в числе пролетариатом, и руководили этой страной не торговцы, а владельцы мануфактур и финансисты. Угольные шахты и железные рудники Льежа, Намюра и провинции Эно (по-немецки Геннегау) уже бросали свою грязную тень на эту землю. Сердцем всего этого был большой город Антверпен, занимавший положение, которого ни до, ни после этого не имел ни один другой город. Около ста лет, с 1500 по 1580 год, этот космополитичный город один контролировал денежный рынок всего известного тогда мира и весь обмен разнообразными товарами и благами. У каждого народа была своя концессия внутри городских стен; в Европе все переговоры о крупных займах происходили именно в Антверпене.

Север был еще сельским, там производили молочную продукцию и выращивали скот, «прекрасных быков и овец», и делали сыр. Но и там вдоль побережья росли прекрасные города, основой жизни которых были рыболовство и торговля. Мидделбург уже был «знаменитым и красивым городом»; Амстердам, самый крупный из северных портов, был центром поставки зерна для всей Европы, а изящный город Дордрехт был таким же центром поставки рейнских вин.

Но эти необыкновенные Нидерланды – маленький клочок земли с населением в три миллиона человек, где стояло больше трехсот укрепленных городов, – были не только местом, где находились самые передовые торговые и промышленные центры Европы, но и родиной ее самого древнего, гордого и богатого дворянства, и эти дворяне считали испанских грандов нищими выскочками. Вражда между нидерландцами и испанцами на своих начальных этапах была не враждой между народом торговцев и народом солдат и аристократов, по крайней мере со стороны нидерландцев. Первыми возненавидели незваных гостей дворяне. Для них испанцы были иностранцами из-за большой культурной разницы и оттого, что их цивилизация была слишком молодой: нидерландские дворяне считали, что испанцы только за предыдущие полвека из неизвестного народа стали господами Европы. Сдержанность испанцев, которую принимали за гордость, становилась пословицей в Европе, но она была ничтожной по сравнению с гордостью, которая скрывалась под большей общительностью нидерландских дворян. Именно из-за своей гордости и величайшей самоуверенности эти дворяне так долго осознавали, что делала с их страной ее связь с Испанией: они не могли поверить в такое.

Люди проживают историю, двигаясь вперед, но описывают ее, глядя назад. Мы знаем конец еще до того, как принимаемся рассматривать начало, и никогда не можем полностью представить себе, как это было – знать только начало. Война за освобождение Нидерландов в конце была борьбой маленького и в основном торгового народа против великой империи, но в своем начале она была другой. Конечно, испанская монархия с ее владениями в Новом Свете и в Италии имела больше ресурсов, чем Нидерланды, но вначале нидерландцы не вполне понимали, насколько велики эти ресурсы. Нидерландское восстание в конечном счете спасли от поражения упорство и одаренность среднего класса, но в первые дни восстания центром националистических настроений была аристократия. Более того, жители Нидерландов были очень далеки от того, чтобы считать себя маленьким угнетенным народом, заслуживающим жалости. Наоборот, они считали себя первым во всех отношениях народом Европы – первыми и по величию своей знати, и по великолепию своего брюссельского двора, и по совершенству своих искусств и изделий. Это они писали лучшие миниатюры, делали лучшие витражи, самые роскошные гобелены, писали лучшие картины и лучшую церковную музыку. Это у них, по крайней мере по их мнению, были лучшие стихи на французском языке, самые грандиозные здания, самые прекрасные города, самые крупные порты, самые благородные рыцари. Разве их «земля, общая для всех наций» не была центром и рынком всего мира? Разве их герцог не сказал о Париже насмешливую остроту: «Весь Париж уместился бы в моем Генте^[1]»? Разве названия нидерландских провинций не проникли в языки и литературы всей Европы как названия лучших и самых благородных товаров, которые производились в этих провинциях, – аррасские гобелены, тонкое белье из Камбре, голландское долговечное белье, мехеленские и валансьенские кружева, эдамский сыр?

Такими были тогда Нидерланды – самый полный хаоса в политике, самый передовой в культуре и промышленности, самый населенный край в Европе; страна с многочисленным и активным пролетариатом – ткачами, портовыми рабочими, шахтерами, поденщиками, чьи гротескные лица, подходящие для горгулий, и неуклюжие тела известны нам по картинам Брейгеля, страна с энергичным и процветающим средним классом – торговцами, адвокатами, врачами, учителями, страна с гордой и древней аристократией. Страна, которую втягивали во внешний мир множество дел, международные связи ее дворян, финансовые предприятия ее торговцев и космополитические интересы ее моряков и судовладельцев. И наконец, это была страна, где не было даже подобия единства, где дворянство ссорилось с купцами, бюргеры с ремесленниками, города с сельской местностью, а торговцы со всеми так давно, что никто не помнил другой обстановки. В Нидерландах был очень любимой эмблемой пучок стрел с надписью «В единстве – сила» – самое красивое изображение желания, принятого за действительность, которое человек захотел бы увидеть. Но в дни потрясений в значении этой эмблемы была доля правды: как ни странно, эту разделенную страну парадоксальным образом объединяла любовь к ее разделенности. Вот что было единым для всех в Нидерландах – уважение каждым освященных временем особенностей жизни его соседей.