Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

3

До этого времени верховная власть испанской монархии принесла с собой в Нидерланды мало внешних перемен. Провинции сохраняли свои привилегии, многочисленные и у каждой собственные. Штаты, то есть парламенты, провинций собирались каждый в соответствующей столице; они посылали меньшие по числу делегации в Брюссель, в Генеральные штаты, которые были не столько парламентом, сколько удобным собранием, где герцог, а в эти последние годы король или его представитель мог объяснить свою политику и попросить денег. Делегации сообщали обсуждаемый вопрос каждая своим местным Штатам, затем полностью обсуждали его там и возвращались в Генеральные штаты с ответами. Если ответы были неблагоприятными, правительству приходилось начинать все снова. Страна была маленькая, равнинная и с хорошими дорогами, но все же эти поездки туда и обратно отнимали много ценного времени и вызывали достойное карикатуры раздражение у такого человека, как король Филипп. Но за четыре предыдущих года он научился понимать, что не сможет установить порядок в Нидерландах, действуя напрямую. Он должен был работать медленно и идти обходными путями, разрушая сначала одну часть устройства этой страны, затем другую и так далее. В сущности, это было бы нетрудно в столь сильно разделенном обществе. Для начала в то лето 1559 года он задал задачу Генеральным штатам – запросил у них субсидию сроком на девять лет. Это требование вызвало большое недовольство. До этих пор Филипп ничего не сделал, чтобы изменить усиливавшееся во всей стране впечатление нидерландцев, что их деньги уходили на ведение войны за власть Испании в Европе. В мирное время дела Филиппа стали еще хуже. Зачем королю больше денег сейчас? Его испанские войска по-прежнему стоят на квартирах в Нидерландах, а он при этом посмел заявить нидерландцам, что уезжает, что принял меры для вывода своих войск и хочет получить субсидию на девять лет!

Субсидия на девять лет означала, что Штаты временно отрекаются от своей власти. Фактически она означала, что у короля будут впереди девять лет, в течение которых он сможет вести дела с дворянством, армией, органами правосудия и служителями религии без сдерживающей его необходимости просить деньги и выслушивать критику в свой адрес перед тем, как их получит. Вначале Генеральные штаты ответили отказом: западня была видна любому. Но Филипп был упрям. В конце концов, он был их наследственным государем и сыном своего отца. Не его вина, что он был должен покинуть их страну ради Испании. Отказ в деньгах мог повлечь за собой такие неудачи во всей его политике, которые не принесли бы Нидерландам ни чести, ни процветания. Все эти доводы можно было выдвинуть, чтобы уравновесить сомнения штатов. Более того, дотация на девять лет не исключала новый созыв Штатов: случись новая война, внезапный кризис, особая необходимость, и они будут созваны снова. И в конце концов, они не единственные, кто охраняет интересы Нидерландов. Был Государственный совет, состоявший из штатгальтеров и знатных местных дворян, были рыцари Золотого руна, имевшие особое право на критику, были самоуправляемые города и провинции, которые неохотно стерпели бы любое нарушение своей независимости. И фактически почти каждый член Генеральных штатов имел еще какую-нибудь административную должность – был бургомистром, состоял пенсионарием одного из бесчисленных юристов, имевших должности при местных судах, или в худшем случае инспектором дамб и шлюзов, или же был мелкопоместным дворянином, возможно занимавшим командную должность в армии. В любом случае Штаты, местные и Генеральные, были не единственным эффективным инструментом, позволявшим препятствовать воле короля, а лишь одним из многих таких инструментов, причем не самым главным.

Вильгельм вернулся из Франции, когда штаты еще заседали, сразу же обнаружил, что оказался в центре внимания Филиппа, и насторожился. Уже несколько лет он был известен своим большим влиянием на делегатов, и действительно, он распахнул для них двери своего дома так широко, что вряд ли кто-то из дворян подражал ему в этом. Несомненно, Вильгельм мог управлять ими, но к чему он их поведет? В этом Филипп не был уверен. В прежние годы он раз или два просил Вильгельма, чтобы тот использовал свое влияние. Тогда Вильгельм самым лучшим образом разъяснил делегатам позицию короля, но приобрел раздражавшую короля привычку разъяснять ему позицию делегатов. В этот раз Филипп, нападая, действовал менее ловко, но более прямо: он назначил Вильгельма членом Государственного совета и предложил ему стать одним из двух командующих всеми испанскими войсками (вторым был Эгмонт). Смысл этих назначений был даже слишком очевиден, и Вильгельм высказался о них примерно в этом духе. Назначение в Государственный совет было просто платой за безусловную поддержку и к тому же ничего не значило, потому что, как Вильгельм хорошо знал, король Филипп не обращал никакого внимания на свой совет и предпочитал советоваться лишь с двумя или тремя доверенными министрами. А командование армией было хитроумным способом скомпрометировать Вильгельма, заставив его поддержать политику оставления войск в Нидерландах.

Однако полностью отказать королю в субсидии вряд ли было возможно. В конечном счете Вильгельм, Эгмонт и еще несколько дворян направили штаты по среднему пути. Как позже писал Вильгельм, это должно было показать королю, насколько далеко он может зайти, не рискуя. Субсидия на девять лет была предоставлена, но вместе с протестным заявлением: одновременно была направлена подписанная первыми людьми Нидерландов просьба убрать из их страны испанские войска и недвусмысленно закрепить в документах освященные временем права этой страны. Сохранился выразительный рассказ, что, пока Филипп читал протест, Вильгельм играл с Эгмонтом в шахматы в доме Эгмонта; некий испанский дворянин разыскал их там и с похвалой отозвался о них за то, что они играли, когда их жизнь была в опасности. Испанец сообщил им, что в этот момент король и епископ Аррасский готовятся устранить всех, кто подписал петицию, при первом удобном случае. Этот рассказ несет на себе печать вымысла, но в сжатой и карикатурной форме он отражает настроения того времени, когда туман подозрений и страха уже сгущался над Нидерландами. Дальше сказано, что Эгмонт рассмеялся, но принц Оранский был серьезен.

В августе раздраженный и разочарованный Филипп покинул нелюбимые им Нидерланды. Он играл свою роль до последней минуты: ожидая попутного ветра в Мидделбурге, он узнал, что несколько арестованных еретиков, находившиеся тогда в тюрьме этого города, были допрошены недостаточно сурово, и направил местным властям письмо, в котором настаивал на применении к этим заключенным пыток. Тем временем знатные дворяне съехались туда, чтобы проводить его в путь добрыми пожеланиями. Филипп не видел причин скрывать свои недавние обиды, и, когда красноречивый принц Оранский начал с тем осуждающим видом, в искренность которого король так сильно не верил, разъяснять поведение Штатов, обычно владевший собой Филипп не выдержал, и это прозвучало зловеще. Злобным по содержанию и тону замечанием он прервал успокоительные слова и многозначительно сказал, что без помощи тех, кто стоит выше, Штаты никогда бы не доставили никаких неприятностей. Те, кто услышал эти слова, не могли не заметить такое ясное указание на недоверие к ним лично. Смысл самих слов был в достаточной степени завуалирован, но то, как они были произнесены, и случай, по которому были сказаны, сделали их значение ясным и через удивительно короткое время породили легендарный, но драматичный пересказ этого случая: якобы Филипп вцепился в рукав Вильгельма и прошипел принцу в лицо по-испански: «Не Штаты, а вы, вы, вы!»

4

Эта вспышка и другие дошедшие до него раньше слухи заставили Вильгельма сразу же попрощаться, а не пройти на корабль, как сделали его подобострастные или экспансивные коллеги. Он вовсе не хотел, чтобы его увезли в Испанию, устроив будто бы несчастный случай.

Так был брошен вызов, с которого началась долгая дуэль между королем Испании и принцем Оранским. Стоявшие за ней политические, религиозные и экономические причины, которые придали ей историческое значение, не изменяют главного – того, что это был поединок двух личностей, отразивший стремления и нужды целой эпохи. Мировоззрение Филиппа было целостной жесткой системой, в которой государство находилось поверх бесчисленного множества сталкивающихся между собой интересов различных людей. Мировоззрение Вильгельма или, скорее, отсутствие у него мировоззрения было воплощением бессистемных практических разработок народа, которые повсюду спорили с набиравшей силу машиной авторитарного государства. Рано или поздно эти две точки зрения должны были столкнуться; рано или поздно Нидерланды должны были бросить вызов захватывавшей их испанской монархии, а протестантское меньшинство – вызов признанной церкви. Но время и повороты конфликта были заданы двумя его главными участниками.

Разница между неверностью и законным противостоянием власти мала. Несомненно, Вильгельм в следующие несколько лет старался быть верным, несмотря на непонимание и недоверие Филиппа. Вильгельм безуспешно добивался, чтобы король увидел происходящее так, как это видел его народ. Он противился действиям короля, критиковал их и пытался их изменить не потому, что чувствовал к нему неприязнь, и не из-за какого-то желания расшатать власть короля; зная, что Нидерланды в конечном счете никогда не подчинятся этой новой аристократии, он старался помешать приближающемуся разрыву. Но для Филиппа даже всего лишь намек на противоречие, особенно если ему противоречил человек, служащий королевской власти, был равнозначен измене, и король обвинял Вильгельма в создании тех условий, которые тот на самом деле пытался смягчить. Таким образом, в первой части поединка, от отъезда короля в 1559 году до отправки Альбы править Нидерландами в 1567 году, все преимущества были у Филиппа. Считая принца Оранского предателем, король только ждал подходящего момента, чтобы разоблачить его, не делал попыток понять его поведение и откровенно говорил тем, кому доверял, о своем неистребимом недоверии к Вильгельму. Его твердое решение избавиться от Вильгельма, а также и от остальных главных людей Нидерландов никогда не менялось, и он постоянно работал для достижения этой цели. Он мог быть и был совершенно неразборчивым в своих словах и поступках, когда дело касалось Вильгельма. А Вильгельм продолжал считать себя ответственным слугой, который стремится отговорить своего господина от неразумной политики и помешать неизбежному разрыву между королем и народом. Он мог противоречить Филиппу, но, когда дело доходило до вспышек насилия против короля, Вильгельм первый успокаивал их, первый осуждал применение силы и умолял применить разум.

Вильгельм пытался совершить невозможное. Он был глубоко потрясен тем, что узнал во Франции, открытая враждебность Филиппа заставляла его быть настороже, но он знал, что Нидерланды – законное наследство Филиппа и Филипп – их законный государь. Ему даже на ум не приходило низложить короля: это было бы нарушением всего, что он считал своим долгом и во что верил. Но существовал другой способ охранять Нидерланды от вторжения испанских идей и проникновения испанцев в правительство – соблюдать каждую букву (уместнее было бы сказать «все буквы») нидерландских привилегий. Если король Филипп считал это изменой, то ошибался. Таким образом, Вильгельм во всех своих поступках был и в теории, и на практике связан четкими формулами кодекса верности. В это время его часто компрометировали поведение его друзей, собственная популярность и крики толпы, но даже в ответ на самые сильные провокации он ни разу не отступил от стандартных правил поведения.

Филипп, покидая Нидерланды, оставил их в странном положении: свою политику постепенного размывания их устройства он прикрывал видимостью нормы: разрушал то, что было под водой, не задевая ее поверхность. Он успокаивал тех, кого желал уничтожить, оказывая им почести и давая должности. Это не вызывало доверия к королю, а приводило к взаимному недоверию, которое так запутало дела, что ни одно обычное правительство не могло бы работать, потому что никто не мог точно понять намерения короля: о них догадывались, но король их скрывал. Двух знатных дворян, которых Филипп боялся больше всего, графа Эгмонта и принца Оранского, он назначил на две из важнейших штатгальтерских должностей – Эгмонта во Фландрию и Артуа, Вильгельма в Голландию, Зеландию и Утрехт. Он также навязал им непопулярную обязанность командовать испанскими войсками.

Регентшей Нидерландов на время своего отсутствия Филипп назначил свою сестру по отцу Маргариту, герцогиню Пармскую. Она была дочерью Карла Пятого и молодой женщины из Гента, родилась и была воспитана в Нидерландах. Хотя она долго не была там, потому что жила в Италии – сначала была женой герцога Флорентийского, потом герцогиней Пармской, – нидерландцы чувствовали в ней свою, местную принцессу. Внешность у нее была совершенно фламандская: крепкое телосложение, умное лицо с крупными чертами и мужская походка – широкий шаг авторитетного человека. Умеренная и добропорядочная в своих привычках, она нравилась народу, а у дворян заслужила некоторое уважение тем, что была великолепной наездницей, и будила в них рыцарские чувства тем, что по своей глубинной сути была женственной: во время работы совета она с начала и до конца заседания вышивала на пяльцах; причем непривлекательное лицо и большие усики не совсем лишали ее женственности. Однако лучшими качествами Маргариты были ее ум и доброта. Но, к несчастью, ей не хватало того, что ей было всего нужнее, – твердого характера и достоинства. Филипп, уезжая, не дал ей права на последнее слово в делах Нидерландов. О каждом важном решении надо было сообщать ему в Испанию, а это означало задержку примерно на месяц, даже если почта прибывала без задержки, а король отвечал немедленно. В стране, где события развивались быстро и где многое зависело от использования преимущества момента, это замедляло работу правительства.

Вначале министры Маргариты не вполне осознали ее роль во власти, но они сразу поняли, что при ее регентстве сохранится самая непопулярная черта политики Филиппа, а именно существование внутри Государственного совета другого неофициального совета, малого. Раньше центральным органом управления Нидерландами был Государственный совет, имевший много ответвлений – совет по финансовым вопросам, военный совет и от случая к случаю – внутренний совет, который созывали для решения конкретных вопросов. В Государственный совет входили штатгальтеры, высшие офицеры армии и те, кого мы сейчас назвали бы начальниками департаментов, – опытные гражданские чиновники из образованных слоев общества. Этот совещательный орган обсуждал с регентом или с королем, если тот не был в отъезде, все политические и административные вопросы, и важные решения выставлялись на голосование. Результаты обсуждений передавались Генеральным штатам, когда наступало время голосовать по вопросу об очередной субсидии. Эта система очень слабо скрепленных один с другим элементов власти – король или регент, Государственный совет, штаты – была классической зачаточной формой народного правления. Пока сохранялась связь между ее тремя частями, то есть совет контролировал правителя своими рекомендациями, а штаты давали почувствовать свое мнение, предоставляя деньги или отказывая в них, система могла эффективно сдерживать авторитарные наклонности правителя. Но Филипп был склонен сводить свои консультации с советом к чистой формальности, а советы получать без свидетелей от своих приближенных. Уезжая, он дал Маргарите четкие указания обсуждать некоторые вопросы только с этими избранными министрами, которых обычно называли тайным советом, или consulta. Таким образом, финансы, правосудие, полиция и в первую очередь административные назначения и вопросы, касавшиеся конституции, были вырваны из рук знатных нидерландских дворян и полностью отданы подручным Филиппа.

С этого времени Государственный совет стал чисто формальным собранием, где просто сообщали как указания то, что решил этот малый совет. Так Филипп низвел нидерландских аристократов на уровень простых чиновников-исполнителей, и это был пролом в первой из стен, стоявших на пути наступавшей испанской монархии. Главными в малом совете были епископ Аррасский, позже ставший кардиналом Гранвелой, граф Берлеймон, не имевший там значения штатгальтер Намюра, подобострастный конъюнктурщик, и Виглиус ван Айтта, эффективный гражданский чиновник без творческих способностей. Все трое были людьми Филиппа.

Но разве знатнейшие люди Нидерландов могли смириться с таким положением без борьбы? Кроме принца Оранского, были и другие, готовые протестовать, – пылкий Эгмонт, опытный министр и знаменитый воин, одержавший славную победу при Сен-Кантене; Хорн, адмирал Нидерландов и штатгальтер провинции Гелдерланд и города Зютфен; Хорн был старше Эгмонта, служил всегда добросовестно, имел длинный послужной список и достаточно высокое мнение о своих достоинствах; младший брат Хорна, импульсивный Монтиньи; ворчливый Берген, вспыльчивый маленький Хогстратен, заносчивый Мансфельд. Все это были люди знатные, более богатые, чем любой кастильский гранд, и считавшие, что их семьи служили в Нидерландах предшественникам Филиппа еще в те дни, когда Испании не существовало.

Многие из них были соединены со своим государем еще одной, и более священной, связью, которую он, отнимая у них положенное им влияние, видимо, упустил из виду или, по меньшей мере, посчитал слабой. Этой связью был орден Золотого руна. Хитрый герцог Филипп Добрый основал этот орден якобы для того, чтобы освободить христианский мир от турок. Эта цель никогда не была достигнута, ее даже не пытались достичь, но остальные правила ордена продолжали действовать. Согласно этим правилам, рыцари имели привилегию быть созванными на собрание в любом случае, когда правитель Нидерландов, их председатель, нуждался в совете, давали торжественную клятву высказываться в этих случаях откровенно, и это право на откровенность тоже было их привилегией. На капитуле ордена Золотого руна государю Нидерландов могли сказать слова, которые очень неприятно слушать, но имевшие величайшую ценность для формирования политики этой страны. Но Карл Пятый в последние годы своего правления принял в орден нескольких иностранцев, преподнося членство в нем как почетный дар за выдающиеся заслуги своим союзникам, хотя орден никогда не предназначался для этой цели. Филипп Второй продолжил следовать этому новому обычаю. Однако, председательствуя на первом для него капитуле через несколько недель после отречения своего отца, он дал членство в ордене тем, кому оно полагалось, – нидерландским аристократам, которых отец рекомендовал ему в качестве министров, а именно принцу Оранскому, графу Эгмонту, графу Хорну, герцогу Арсхоту и графу Берлеймону. Но Филипп, в отличие от отца, никогда не понимал, что знак Золотого руна – нечто большее, чем украшение или награда. Хотя в последующие несколько лет рыцари со все большим негодованием применяли свое право на критику, король не смог ни оценить их советы, ни осознать, что они имеют право эти советы предлагать.

5

Прошло всего несколько недель после отъезда Филиппа, и внимания Вильгельма потребовали семейные дела. В октябре 1559 года его отец, граф Нассау, умер, оставив своего второго сына Иоганна наследником своих земель, а многих других своих детей – еще несовершеннолетними. Вильгельм не мог сразу же поспешить к своей матери, которая тяжело переживала смерть своего мужа, и поддержать ее в горе. Но в это время у нее нашелся эффективный и симпатичный помощник – молодой граф Шварцбург, бывший ученик дилленбургской школы, который, как только стал совершеннолетним, начал добиваться руки сестры Вильгельма Екатерины. Теперь он в качестве будущего зятя осушал слезы овдовевшей Юлианы и руководил ее большой и молодой семьей в эти тяжелые переломные дни. Вильгельм, которого официальные обязанности удерживали в Нидерландах, был растроган его вниманием к своей матери и почувствовал облегчение. Так возникла дружеская связь между ним и будущим мужем его сестры, которая выдержала удары времени.

Лишь через несколько месяцев он нашел возможность побывать в Дилленбурге. К этому времени его следующий по рождению брат Иоганн уже прочно обосновался на месте отца, и обычный порядок жизни в замке и школе был восстановлен. Даже причина побыть с родными была радостная: Екатерина выходила замуж за Гюнтера фон Шварцбурга, и Вильгельм получил от своей матери просьбу приобрести в Брюсселе подходящее кольцо, которым невеста смогла бы обменяться с женихом. В Дилленбурге такие кольца нельзя было достать. Свадебное настроение словно пропитывало собой воздух: среди гостей, приглашенных на брачную церемонию, была принцесса Анна Саксонская, приехавшая по просьбе и с определенной целью. За это время Вильгельм продолжал искать себе жену, но по-прежнему не имел успеха. Пленительная вдова малолетнего короля Франции, который умер, проведя на троне один год, осталась глуха к его уклончивым намекам. Мария, королева Шотландская и вдовствующая королева Франции, уплыла на корабле в свое собственное королевство, не обученная и не подготовленная в свои восемнадцать лет к тому, чтобы носить самую опасную корону в Западной Европе. Не судьба была ей стать принцессой Оранской, а Вильгельму не судьба была стать королем Шотландии.

Разочарованный, но не сломленный неудачей: он ведь действительно целил слишком высоко для себя – Вильгельм без шума начал делать предварительные намеки курфюрсту Саксонскому относительно его племянницы Анны. Решили, что будет лучше, если он и она хотя бы увидят друг друга, и потому Анну пригласили на свадьбу в семье Нассау. Одна из фрейлин Анны писала ее тетке, курфюрстине Саксонской: «Молодую госпожу никогда нельзя будет убедить сделать что-то, к чему она не имеет склонности». В Саксонии знали, что, если Анне придет в голову отвергнуть жениха, будет бесполезно продолжать переговоры. Как же надеялись при дворе курфюрста, что Анна согласится, она ведь была девицей с характером. Там вздохнули с облегчением, когда узнали, что элегантный принц Оранский, как только она его внимательно рассмотрела, воспламенил и ее тщеславие, и ее желания. А Вильгельм был более или менее готов ради политического союза принять в жены любую небезобразную девушку. Анне было пятнадцать лет, она была толстой неуклюжей блондинкой с ярким цветом лица и немного искривленным позвоночником. Сойдет!

Пока не угасло первое впечатление, Вильгельм послал своего брата Людвига в Дрезден для сватовства и вскоре приехал туда сам. Теперь ему уже несколько раз разрешили встретиться с Анной, и та была от него в восторге. Если бы это зависело только от нее, он мог бы сразу увезти ее с собой, но ее опекунов беспокоили политические и общественные подробности брака. Анна была видной невестой – единственная дочь великого курфюрста Морица Саксонского, племянница правящего государя, внучка и подопечная того самого ландграфа Филиппа Гессенского, чье твердое решение жениться на двух женщинах сразу стало толчком к Реформации в половине Германии. Кроме того, с точки зрения испанского короля, она была очень опасной женой для принца Оранского, потому что это привело бы его к большим контактам с силами немецкого организованного протестантизма. Поэтому Вильгельм должен был действовать осторожно, чтобы примирить Филиппа с этим браком.

С такими мыслями он вернулся в Нидерланды. Когда он отъехал от Дрездена на один день пути, его догнали в Лейпциге целых три любовных письма от Анны. Все они были написаны в течение нескольких часов после его отъезда. Он был занят другими делами – узнавал мнения и предсказания о европейском религиозном кризисе и о политике Филиппа, а потому не нашел времени, чтобы ответить на горячую страсть Анны. Его брат Людвиг, который теперь был его постоянным спутником, сочинил для него подходящий галантный ответ, который Вильгельм, не воспринимавший свою невесту всерьез, переписал и отправил ей.