Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

6

Вернувшись в Брюссель, он сообщил регентше Маргарите часть того, что услышал в Германии. И сказал ей, что все правители верят, что Филипп планирует вооруженное нападение на нидерландских лютеран и намерен получить для этого помощь от французов. Все они в это верят и этого боятся. Вероятно, в его докладе была немалая доля правды, потому что слухи о планах Филиппа действительно существовали. Но Вильгельм вполне осознанно извлекал максимум пользы из того, что услышал, считая крайне важным предупредить Филиппа, что о планах, которые тот замышляет, знают уже не только в Нидерландах, но и в других странах. Вильгельм надеялся, что если короля не сможет остановить ничто, то, возможно, остановит боязнь поссориться с немецкими правителями.

Следующим шагом было заставить Филиппа сдержать слово, которое тот дал Генеральным штатам летом 1559 года, когда они предоставили ему субсидию. Тогда король согласился вывести все испанские войска, но прошло больше года, а он еще ничего не сделал для этого. Вильгельм твердо решил заставить королевскую руку двигаться быстрее. Он и помогавший ему Эгмонт вместе пригрозили, что подадут в отставку из-за того, что связь с испанской армией разрушает доверие к ним народа, отчего они не могут выполнять свои обязанности как штатгальтеры. После этих слов даже Гранвела посоветовал Филиппу сдаться, и в январе 1561 года войска ушли в Испанию. Филипп согласился спокойно, но это было зловещее спокойствие: король был достаточно умен и понимал, что может украсть победу у нидерландцев, рассеяв их самые худшие подозрения, а когда придет время, он без большого труда пошлет к ним новую армию.

Уступив в вопросе об армии, он не пошел на уступки в другой, более важной части своей политики – в вопросе о Церкви. Религиозная политика, которую было решено проводить в Нидерландах, должна была столкнуться с трудностями, потому что в этом случае король не мог рассчитывать, как в Испании, на сильную поддержку со стороны большинства своих подданных. Большинство нидерландских католиков были совершенно равнодушны к этой проблеме. Первая волна воскресшего католицизма лишь совсем недавно разбилась о землю их страны; их вера еще была добродушной, как в эпоху Возрождения, и не имела ни капли той силы, которая ведет людей в крестовые походы. Особенно слаба она была у дворян, которые считали священников просто теми, кто своими разрешениями при случае может избавить их от неудобств, создаваемых верой. Один прелат, серьезно относившийся к своему служению, жаловался, что одна дама попросила у него разрешения есть мясо в Великий пост из-за ее слабого здоровья; «но мне говорят, что накануне ночью она танцевала», – возразил он на это. Другие просители были ему еще неприятней. «Я не люблю давать разрешение тем, кто не нуждается в нем по-настоящему, особенно графу Эверстайну, который молод, силен и каждый день напивается допьяна». Женские монастыри стали убежищами для непригодных к замужеству дочерей богатых родителей, а мужские для лишних сыновей; и уровень набожности в жизни католиков, которые всегда склонны брать за образец монашескую жизнь, опустился ниже, чем когда-либо за всю историю Нидерландов. Поскольку торговая или профессиональная карьера предоставляли умному человеку больше возможностей, чем церковь, она уже не имела в своем распоряжении лучшие мозги страны. Ее умственный и нравственный уровень стал ниже.

Уже в 1520 году Карл Пятый попытался остановить опасное развитие ереси в этой деморализованной стране и с этих пор выпускал в свет те эдикты, которые заслужили зловещую известность под названием «Умиротворение». Репрессии уже в самом начале отпугнули интеллектуалов, любящих все новое, а также дворян и образованные слои общества. Но в народе протестантизм, наоборот, ушел в подполье и в своих крайних формах смешался с вечным воплем угнетенных. Пока респектабельное учение Лютера втайне продолжало постоянно и непрерывно распространяться среди купцов, в народе вспыхивали как факелы более буйные секты с более бурными чувствами. Из них самую большую ненависть вызывали анабаптисты с их коммунистическими убеждениями и бескомпромиссной верностью своим принципам. Вначале их крайности и позже – их вызывающее жалость упорство отвлекали внимание от лютеран. Дым от костров, на которых жгли анабаптистов, становился дымовой завесой, скрывавшей рост числа лютеран.

Умиротворяющие эдикты (Placaten) занимали странное место в политической структуре Нидерландов. Они превратили ересь, которая раньше была преступлением только против церкви, в нарушение гражданских законов. Более того, они были почти единственными законами, формулировки которых были одинаковы на всей территории Нидерландов. Таким образом, политика Карла и его сына Филиппа в вопросах религии имела вполне практический смысл: она была шагом к централизации правительственной власти. Но было и нечто большее: эдикты приводила в действие инквизиция, международное учреждение. В 1524 году инквизиция была формально введена в Нидерландах. Через двадцать лет после этого, в тот самый год, когда юный принц Оранский впервые приехал в усыновившую его страну, папская булла дала инквизиторам право давать показания в гражданских судах по делам о ереси. Так было устранено противоречие между юрисдикциями светского и церковного судов. Теперь стало ясно, что инквизиторы могут вести перекрестные допросы и быть свидетелями-экспертами, а также подготавливать дела для гражданского суда, а правительство преследует и сжигает. Но несмотря на это совместное наступление церкви и центрального правительства, некоторые провинции, в том числе Брабант, Гелдерланд и Голландия, а также, разумеется, могущественный город Антверпен стали протестовать, заявив, что их хартии целиком и полностью исключают существование инквизиции. Это было заявление о независимости не только религиозной, но и политической.

Изначально инквизиторы были папскими чиновниками, а инквизиция была средневековым учреждением, которое в течение столетий с заметным успехом боролось против ереси. Лишь в более позднее время, когда уменьшилось духовное значение папы, она должна была опереться на государство, ища у него поддержки, и только в Испании она в результате коренного преобразования стала защитницей единства государства и инструментом государственного управления, чем-то вроде духовного гестапо. Испанская инквизиция, хотя и состояла в родстве с прежней папской инквизицией и произошла от нее, по своему духу принадлежала к централизованному миру с авторитарной властью, который не имел ничего общего со Средними веками. Те люди в Нидерландах, которые обращали внимание на что-либо подобное, постепенно стали спрашивать себя, не изменится ли инквизиция в их стране по испанскому образцу, а в 1550 году, когда Карл объявил, что отныне инквизиторы признаны имперскими чиновниками, которым каждый гражданин обязан оказывать помощь, тень испанской инквизиции дотянулась до их страны.

В том же году в список авторов, чьи сочинения были запрещены в Нидерландах, было добавлено еще одно имя – Жан Кальвин. Этот запрет уже сам по себе показывал, как быстро сильная, динамичная и хорошо организованная секта последователей Кальвина, которая в то время завоевывала целые области во Франции и уже имела свою теократическую республику в Женеве, укреплялась в Нидерландах. Кальвинизм был более суровым и более живучим, чем лютеранство, он не шел на компромисс с официальной церковью и официальным государством, и там, где это учение пускало корни, оно процветало; оно было неискоренимым и плодовитым, как одуванчик.

Тем временем репрессии Карла, кажется, вызывали больше сочувствия к их жертвам, чем было полезно для правительства. Это не было удивительно, поскольку сильные религиозные чувства в Нидерландах были только у сектантов, и вид людей, с радостью страдающих за чужеземную веру, сильно действовал на людей, которые никогда не чувствовали ни малейшего желания пострадать за свою. Позже король Филипп был вынужден запретить публичное сожжение нераскаявшихся еретиков. Лишь те, кто плакал и отрекался, могли умереть на глазах у толпы, гибель решительных и восторженных людей видели только их палачи.

Меньше чем через год после вступления на престол Филипп, вопреки мнению своих советников, сделал еще один шаг, а именно, ввел в Нидерланды новый религиозный орден – Общество Иисуса. Иезуиты были ударным отрядом Контрреформации, отрядами возрожденной и очищенной католической церкви, строгие формулировки учения для которой были за эти годы разработаны на долгих заседаниях Трентского (иначе, на латинский манер, Тридентского) собора. Еще до отъезда своего отца из Нидерландов Филипп по его совету разработал обширный и всесторонний план реорганизации нидерландской церкви. После отъезда самого Филиппа этот план держали в секрете, пока он не был обнародован в виде папской буллы через два месяца после вывода испанских войск. Четыре широко раскинувшихся нидерландских епископства, границы которых не совпадали ни с языковыми, ни с политическими границами этой страны, а иногда захватывали часть земель Германии, были преобразованы в восемнадцать примерно равных по площади округов с четкими границами и верховным руководством в Мехелене. Назначения в монастыри настоятелей и другие повышения в должности брала на себя королевская власть, и в будущем она собиралась давать эти должности только за достоинства и святость. Все эти решения были вполне приемлемы и достойны уважения; и в самом деле, трудно было оспорить такой прекрасный план в том, что касалось нидерландской церкви или духовного благополучия нидерландцев. Причины недовольства были, по крайней мере у части недовольных, связаны с личной выгодой, и почти у всех были политическими. Дворяне, которые долгое время считали, что лакомые должности в нидерландской церкви предназначены исключительно для их младших сыновей, были в ярости от этого покушения на свои привилегии. Что станет с их младшими сыновьями и лишними дочерьми, если те не будут иметь преимущества при назначении канониками и приеме в монастыри? Средний класс чувствовал такое же беспокойство, хотя и в меньшей степени: люди из этого слоя общества тоже имели выгоду от церкви. Но в первую очередь их тревожила скрытая опасность, угрожавшая сделать их жизнь труднее. Протестантизм в его лютеранской форме был очень распространен среди этих людей, а нидерландская церковь поддерживала с мирянами приятные неформальные отношения и закрывала глаза на такие мягкие формы ереси. Но если на все свободные места в церкви будут назначены молодые люди с суровыми лицами, доказавшие свою ортодоксальность, этому придет конец.

Однако самым важным в королевском плане было то, что он был принят без консультации с главными людьми Нидерландов и обнародован в форме папской буллы. Церковь имела большие земельные владения на всей территории Нидерландов, служители церкви занимали важные административные посты. Хотя фактически не было ни одного намека на то, что какой-нибудь испанец получит церковную должность, хотя первым главой реорганизованной нидерландской церкви должен был стать Гранвелла, который был из Франш-Конте, а значит, формально не был иностранцем, все-таки план реорганизации, несомненно, был вдохновлен теми, кто находился вне этой страны, – королем Испании и папой. Это было очень похоже на реформу, которую Великий инквизитор кардинал Хименес на пятьдесят лет раньше навязал испанской церкви. Поэтому по крайней мере члены Государственного совета были обеспокоены и запротестовали. Как только прозвучали слова «Великий инквизитор», туманные страхи, формировавшиеся десять лет, приобрели ясные очертания. Не станет ли план короля основой для введения испанской инквизиции в Нидерландах? Было похоже, что станет.

Церковный план показал, что вывод Филиппом армии ничего не значит. Так оно и было. Король полностью перестал демонстрировать нидерландцам свою силу, но уже нанес два точно нацеленных удара по независимости провинций, а именно устранил дворян из советов и взял в свои руки контроль над церковью.

7

Вильгельм, умело балансируя между своей верностью и своими дурными предчувствиями, сказал регентше Маргарите, что она может полагаться на него при выполнении приказов короля, но он предвидит, что все слои населения будут сильно противодействовать этим приказам. И добавил, что такая политика сурового вытеснения меньше всего подходит для страны, которая живет за счет связей с иностранцами, среди которых много протестантов.

Филипп не удивился, узнав мнение Вильгельма: король был уже разгневан на принца из-за его переговоров о свадьбе в Саксонии. Филипп был убежден, что свадебные празднества в Лейпциге дадут возможность всем немецким правителям устроить заговор, чтобы подорвать его власть в Нидерландах, и совершенно не был успокоен одним из, в общем, очень дипломатичных писем Вильгельма, в котором принц писал, что его свадьба принесет Филиппу одну лишь пользу, потому что улучшит отношения между Германией и Нидерландами. К своему сожалению, Филипп не мог запретить этот брак. Он направил жениху достаточно сдержанное поздравительное письмо и, пока писал, тайно и настойчиво потребовал от регентши, чтобы та поставила на пути этой свадьбы все препятствия, которые возможны.

В том числе она должна настаивать, чтобы будущая принцесса Оранская стала католичкой. Маргарита так твердо, как только могла, потребовала этого от Вильгельма и напомнила ему о его обещании, что его сестра должна перейти в католическую веру, если, выйдя замуж, переедет в Нидерланды. Это обещание не было исполнено. Вильгельм, чувствуя недоверие к себе, не мог быть искренним. В ответ он не только сообщил Маргарите, что его невеста выполнит требование, но добавил удивительную новость: его брат Людвиг уже получает указания на этот счет, и добавил к этому хитроумное объяснение того, что он сам нарушает церковные правила – ест мясо в пятницу. Маргариту ответ успокоил только частично, а Филиппа не успокоил совсем.

Но к каким бы уловкам и обманам ни принуждала Вильгельма требовавшая огромного такта обстановка в Нидерландах, в целом он вел себя как верный и благоразумный человек. Например, он устоял против чрезмерных требований родственников своей невесты, когда они пожелали получить от него письменную гарантию, что Анна сможет свободно и открыто исповедовать свою религию. Он отказался выдать им такой документ и пообещал лишь то, что, как он знал, мог сделать, а именно, что у себя дома его жена будет молиться так, как пожелает, и что ее не будут пытаться обратить в католицизм. Вероисповедание его жены останется ее личным делом. Регентше он сказал, что прилюдно Анна будет соблюдать католические обряды, и в этом была большая доля правды. Больше он не мог обещать и не обещал.

В конечном счете Филипп не смог сделать ничего, лишь послал неискренние поздравления жениху и велел Маргарите купить для невесты обычное кольцо по цене не дороже двухсот экю. Вильгельм был готов к тому, что его не одобрит Филипп, но меньше был готов к тому, что его не одобрят и некоторые родственники невесты. Дед Анны, ландграф Гессенский, сопротивлялся яростно. Ему не нравилось, что его внучка выходит замуж за принца-католика, живущего при католическом дворе, а чтобы лучше обосновать свое неодобрение, он заявлял, что Вильгельм, хотя и имеет собственное маленькое суверенное княжество, является слугой и министром нидерландского правительства, и это невозможно оспорить, а значит, он недостаточно хорош для дочери курфюрста, к тому же у Вильгельма есть сын от первой жены, значит, Анна не будет матерью наследника. Вильгельм преодолел эти преграды одну за другой и наконец добился цели. Он был молод, силен и здоров и хотел иметь жену независимо от политических причин. И он был удовлетворен тем немногим, что увидел в Анне и услышал от нее. Правду говоря, он увидел и услышал слишком мало. В Дрездене ее держали очень уединенно, и Людвиг во время своих дипломатических визитов к ее дяде Курту видел ее и общался с ней только на мгновение: их встречи были так коротки, что он едва успевал вздохнуть. Вряд ли он имел возможность исполнить пожелание брата, который просил: «Крепко пожми ей руку от моего имени и скажи ей, что я бы хотел быть на твоем месте». Еще меньше возможностей он имел, чтобы определить ее характер.

Неуклюжая девочка-подросток, которую вырастили взаперти и мало любили, потому что Анне, единственному ребенку несравненного курфюрста Морица, никто не мог простить, что она девочка, теперь стремительно и безрассудно вошла в роль невесты, которую жених долго искал. Она с нескромным пылом поспешила объявить, что влюблена в Вильгельма, как только впервые увидела его, а после этого передавала жениху шаловливые шутки через Людвига, постоянно уверяя, что обожает «черного предателя»: так романтично она называла загадочного принца Оранского, которого ее родственники не хотели дать ей в мужья. Это не было поведение девушки с уравновешенной психикой, и действительно Анна была эгоистична выше нормы, слаба, самоуверенна и жестока.

Вильгельм готовился ехать за невестой; он твердо решил быть достойным не только Анны, но и претензий ей семьи, и потому приготовления были грандиозные. Он начал с того, что попросил всех знатнейших дворян Нидерландов поехать с ним, но это было уже слишком для Филиппа, и тот запретил им принять это предложение: король опасался того, что гости Вильгельма могли бы увидеть в Германии. Английский агент написал домой: «Король приказал, чтобы ни один человек, находящийся на какой-либо должности, не ехал с ним, чтобы их не заразила ни одна из тех ересей, которые исповедуют жители этой страны». Следующей задачей было подготовить дилленбургскую семью к этой свадьбе. Юлиана была вполне довольна планом сына и писала: «Желаю, чтобы ты скоро имел счастье обнять свою фрейлейн Анну и обрести все виды счастья и удовольствия». Но немного позже она забеспокоилась: ее сын хотел, чтобы две из его сестер были на празднике и приветствовали невесту, а Юлиана в смятении обнаружила, что им нечего надеть. Конечно, к свадьбе Екатерины им сшили самые лучшие платья, но теперь сестры Вильгельма из них выросли. Разумеется, дело кончилось тем, что Вильгельм снова одел сестер в самые лучшие наряды из Брюсселя.

Наконец, все было готово, и Вильгельм официально въехал в Брюссель со свитой числом тысяча сто человек, которая бы удовлетворила даже самую требовательную невесту, со слугами в ливреях и пажами в блестящих нарядах, со свитой из дворян, не говоря уже о вьючных лошадях и повозках, нагруженных подарками для Анны. Шел август 1561 года, Вильгельму было двадцать восемь лет, он был на вершине телесной силы и красоты, и Анна, ярко и роскошно одетая, с первым румянцем юности на лице, была достаточно достойной невестой. Саксонцы отпраздновали свадьбу по-старинному, счастливые молодожены даже были публично уложены в просторную четырехместную кровать под балдахином, на котором были изображены их соединенные гербы. Расписание празднества почти не оставляло принцу и его жене времени быть вместе, кроме этой игривой формальности. Целую неделю с вечера до раннего утра продолжались пиры, а весь день шли турниры. Вильгельм тактично дал саксонцам победить, хотя тяжеловесный курфюрст во время состязаний сломал себе руку при падении. Этот мелкий несчастный случай не омрачил праздника, и шесть ночей подряд никто не уходил в постель трезвым. Уж не после ли одного или двух стаканов вина Вильгельм сказал курфюрстине, тетке Анны, что теперь, став его женой, принцесса должна будет танцевать, а не шить, и развлекаться романами вроде «Амадиса Галльского», а не религиозными трактатами и серьезными проповедями. Курфюрстина, которая в конце того дня пыталась предупредить молодого мужа, что его жене потребуется твердая рука, была возмущена: танцы и французские романы погубили бы Анну. История доказала ее правоту, но пока еще ничто не омрачало едва начавшуюся совместную жизнь супругов, и Вильгельм, увозя к себе в Нидерланды восторженную молодую жену, был вполне доволен своим союзом и в политическом, и в личном отношении.

8

Король не жил в Нидерландах уже два года, и нидерландская знать разделилась на две группы. Вильгельм, Эгмонт и Хорн постоянно охраняли эту страну от нарушения ее привилегий, а герцог Эрсхот и граф Аремберг поддерживали короля и Гранвеллу. Эрсхот был на год или два старше принца Оранского и после него был богатейшим человеком в Нидерландах; этот герцог был честолюбивым, высокомерным и консервативным. Аремберг, верный феодальный дворянин старой школы, был храбрым человеком с ограниченной способностью к сочувствию и ограниченным кругозором, для которого долг перед монархией значил больше, чем долг перед соотечественниками. Преимущество и в уме, и в личностях, несомненно, было у оппозиции. Вильгельм по-прежнему был кумиром толпы, хотя Эгмонт почти сравнялся с ним в этом. Эгмонт, цветущий здоровьем и жизнерадостный военный, типичный фламандец по манерам и привычкам, смеявшийся искренне и весело и державший себя непринужденно, покорил сердца народа, когда одержал победу при Сен-Кантене, и с тех пор сохранял популярность. Третий оппозиционер, адмирал Нидерландов граф Хорн, был наименее привлекательным из трех – он горбился и рано постарел; но его грубая манера высказывать свои мысли в какой-то степени нравилась простонародью. Этих троих с большим воодушевлением поддерживали брат Хорна Монтиньи и молодой Хоогстратен и более сдержанно – графы Меген и Мансфельд. Оппозиция казалась грозной, и Маргарита не оставалась невозмутимо спокойной при мысли о том, что должна будет проводить в жизнь непопулярную религиозную политику короля в стране, самые влиятельные люди которой объединились против своей регентши. Не выражая своего недовольства ни одним словом, которое можно назвать явным нарушением верности, они могли дать почувствовать свою волю, просто применяя те административные средства, которые у них оставались. До сих пор король не имел ни власти, ни средств заменить их кем-то другим. Если же они пойдут дальше и открыто выразят свое недовольство центральным правительством, это может вызвать большие неприятности с народом. Охота на ересь уже привела к тому, что в Валансьене и Брюгге разгневанные толпы штурмовали церкви.

Единственной прочной опорой политики Филиппа был кардинал Гранвелла. У Эрсхота и Аремберга не было ни больших возможностей, ни популярности, Берлеймон был ничтожеством, а Виглиус ван Айтта годился только выполнять приказы. А вот Гранвелла был талантливым политиком, дальновидным, осторожным, умевшим быстро замечать преимущества и использовать их и очень опытным. У него были манеры дипломата, выработанное обаяние и даже чувство юмора. Этот кардинал, прошедший обучение в годы правления императора Карла Пятого, был по своей сути человеком эпохи Возрождения: он не был строго добродетельным, был эпикурейцем, и проявлял интерес к искусствам, возмущая ханжей тем, что коллекционировал классические статуи и современные ему картины. Для него церковь была местом для карьеры, а не призванием. Этот странный неподходящий слуга Филиппа Второго защищал религиозную реформу в основном по политическим причинам. Его единственной слабостью было острое чувство своей сословной принадлежности, которое делало его, выходца из низшего дворянства, очень чувствительным к пренебрежению со стороны его часто бывавших открыто высокомерными собратьев-министров. Но хотя он часто морщился от их грубости, вежливость принца Оранского раздражала его еще больше. Грубость он хотя бы понимал, а вежливость Вильгельма казалась просто насмешкой. Это Гранвелла первый назвал Вильгельма хитрым. Неприязнь развила у кардинала в качестве психологической защиты презрение к Вильгельму, а презрение привело к постоянной и губительной недооценке способностей Вильгельма.

Пока Филипп медленно и досконально, как он привык, планировал смещение с должностей знатных нидерландцев, те отвечали на его тайную войну, стараясь объединенными усилиями сместить Гранвеллу. Поражение одного этого человека помогло бы им добиться двух целей: ясно дало бы королю понять, что они твердо решили защищать давно существующий статус своей страны и привилегии своего сословия, и отняло бы у него единственное орудие, которым тот мог эффективно осуществить эту политику.

Слухи о заговоре против кардинала возникли еще до того, как Вильгельм уехал в Германию. За предыдущий год Вильгельм еще больше сблизился с Эгмонтом, и граф, по натуре ленивый и достаточно оптимистичный, более простодушный и менее подозрительный, чем Вильгельм (который по возрасту был моложе его), скоро полностью попал под влияние этого мастера убеждать. Однако у Эгмонта было опасное свойство: он легко поддавался внушению и склонен верить всему, что ему говорили, если казалось, что это говорят искренне и честно. Последнему рассказу, который он услышал, он верил больше, чем предпоследнему, поэтому нужно было постоянно настраивать его против друзей и агентов Гранвеллы.

Обстановка не стала спокойнее за то время, пока Вильгельм женился в Германии. Присутствие повсюду шпионов, обычное для политической жизни в то время, еще сильнее напрягало натянутые нервы. Не было ни одного человека с видным положением в обществе, который не держал бы шпионов в домах своих врагов или соперников. Не было ни одного большого дома в Брюсселе без одного или двух агентов в числе персонала. Таким агентам платили в зависимости от частоты и ценности их информации, и они, естественно, преувеличивали то, что слышали, а если сведений не хватало, достраивали их как хотели на этой скудной основе, давали рациональное объяснение и политическое значение любому правдоподобному слуху. В эпоху, когда правду было трудно добыть, когда службы новостей еще не существовали и сообщения о самых важных событиях передавались, в сущности, только из уст в уста, эти агенты могли создать очень много беспорядка и путаницы. Совершенно точно известно, что в это время Вильгельм получил казавшееся достаточно вероятным сообщение, что Гранвелла обсуждал с королем Испании, желательно или нет избавиться от него, Вильгельма, при необходимости даже путем убийства. Хотя принц Оранский вполне осознавал, что этот слух – пропаганда с целью настроить людей против Гранвеллы, он сам отчасти верил тому, что узнал.

Гранвелла, не меньше Вильгельма осознававший, что этот слух может быть использован против него, решил прекратить такие разговоры единственным возможным способом. Однажды, встретив при дворе принца Оранского, рядом с которым был Эгмонт, кардинал откровенно обсудил весь этот вопрос, заявил, что ни в чем не виновен, что считает принца Оранского своим сердечным другом и возмущен этой клеветой. У Вильгельма не было выбора, и он принял оправдания кардинала, но в глубине души не поверил ему.

Вскоре после этого Вильгельм убедил Эгмонта совместно с ним направить предварительное письмо регентше Маргарите, в котором они оба должны были заявить ей, что не желают больше заседать в Государственном совете, поскольку так с уважением выслушивают только мнение кардинала Гранвеллы. Как он и предвидел, Маргарита стала умолять их остаться: она знала, какое впечатление их уход из Совета произведет на народ, и не могла рисковать. Сам Гранвелла, полностью понимавший, что делается вокруг, направил Филиппу письмо, в котором уверял, что ничего серьезного не происходит; но, добавил он, невозможно узнать, что происходит в уме принца Оранского. Что касается пасквиля на него самого, который якобы был сыгран актерами в масках на одном из праздников, устроенных принцем, он не смог выяснить, было это на самом деле или нет. Планируя менее радикальные, чем убийство, способы избавиться от своего главного противника и стараясь выиграть время, он писал доклады о том, что принц Оранский, согласно достоверной оценке, имеет долгов примерно на миллион флоринов и больше не может нигде получить кредит. Возможно, этот сумасбродный и расточительный молодой дурак уже сам вырыл себе яму и упал в нее, потому что примерно в то время, когда он женился в Германии, в Нидерландах ходили слухи, что он собирался, чтобы расплатиться с кредиторами, продать свое имущество в Нидерландах и уехать в другую страну. Если эти надежды не оправдаются, то, может быть, король предложит ему место губернатора далекой Сицилии? Так предполагал Гранвелла, но он надеялся напрасно.

Хотя Вильгельм глубоко увяз в долгах, он вовсе не тонул в этой трясине. Он был упорным, стойким, а за предыдущие несколько лет стал более проницательным в политических вопросах и более решительным в вопросах морали. Он все более открыто проявлял себя как главный противник политики короля. Весной того, 1562 года во Франции началась первая религиозная война, и тогда Филиппу, хотевшему не больше и не меньше как увидеть Францию единой и готовой под его руководством присоединиться к европейскому крестовому походу, стало ясно, что, если он сможет послать войска из Нидерландов на помощь Екатерине Медичи, гугеноты могут быть окончательно разгромлены. И регентша Маргарита, и кардинал Гранвелла возразили ему, что его пожелание будет иметь самые худшие последствия для Нидерландов, но Филипп был упрямым, и им оставалось только сообщить его требование Совету. Вильгельм с необычной для него прямотой заявил, что король не имеет власти командовать и что отправка армии без согласия Штатов противоречит законам и обычаям Нидерландов. А поскольку Вильгельм был главнокомандующим, его заявление, разумеется, положило конец планам Филиппа.

Гражданская война во Франции дала Вильгельму много пищи для размышлений. Гражданская война, разрушение государственного механизма, казалась ему величайшим из зол, самым осуждающим из обвинительных приговоров для любого правительства, которое настолько сбилось с верного пути, что позволило ей случиться. Но гражданские войны способны перекидываться на другие территории, особенно туда, где для них есть те же коренные причины. Он все более горячо надеялся, что помешает бескомпромиссной религиозной политике короля привести Нидерланды к «опасной вспышке гражданской войны».

Его самого тоже затронула французская катастрофа, и самым непосредственным образом. В городе Оранж, где он был суверенным правителем, произошло крупное восстание гугенотов, с которым должен был справиться замещавший его городской наместник. Из-за этого Вильгельму пришлось иметь дело с папой, который был для него не только святым отцом, но и соседом-землевладельцем (по папским владениям в Авиньоне). Заявляя о своей верности церкви, Вильгельм старался удержать от крайностей своих французских подданных обоих вероисповеданий, а это была неблагодарная задача, и к тому же деликатная оттого, что он знал: Филипп Испанский должен наблюдать за ним, чтобы по действиям в Оранже яснее предугадать его будущее поведение в Нидерландах.