Косой крест

10.

Женя шел по широкой песчаной полосе. Справа пенными волнами, прибивавшими к берегу водоросли и мусор, бурлило Балтийское море. Он знал почему-то, что это именно оно. Может, потому, что слева от него вдаль уходили дюны. Поросшие травой, они цепко удерживали золотистые с зелеными кронами сосны, размахивавшие ветвями, словно крыльями, как будто собирались улететь. Складывалось странное ощущение, потому что он, шагая в полную силу, то продвигался очень медленно, то вдруг перескакивал на несколько метров вперед, не меняя усилия. То оказывался почти у самой воды, а то вдруг – руку только протяни – можно было прикоснуться к золотым чешуйкам устремленных в бело-голубое небо стволов. Женя взглянул под ноги и удивился. Песок под ними шевелился. Дрожа и перекатываясь, двигался в разные стороны. Он, как и Женя, метался и перепрыгивал с места на место, словно ни гравитации, ни инерции, ни даже массы не существовало. Ничего такого, что в земных условиях имело бы значение. Неожиданно и грохот волн, и шум ветра стал быстро затихать. Его сменил шум человеческих голосов, ворвавшихся откуда-то. Появились люди. Они обступили его, начали наперебой что-то говорить. А тот, что был ближе всех, похожий на жабу, схватил за плечо.

– Старик, просыпайся… просыпайся… Саранск, – теребил его за рукав дефектоскопист, выпучив за линзами очков глаза.

Сознание нехотя стало возвращаться. От неудобной позы, затекла шея. И рука. Тело ныло и сопротивлялось движениям. Женя встал и оглянулся назад. Последние несколько человек в хвосте самолета уже покидали салон.

– Пойдем, пойдем, – стал торопить Роман, – Мы последние.

– А куда мы? – зевая, спросил Женя.

– В аэропорт. Автобус – вон, видишь, – кивнул он вправо – на иллюминаторы, – Пока заправят, пока отстоится топливо, пока пробы возьмут…

– Не понял, – обернулся Женя.

– Так положено. Когда идет дозаправка, в самолете никого не должно быть.

– А-а! Понял.

Они последними вошли в прозрачный салон автобуса, и тот, насколько можно резко развернувшись, стал быстро пересекать бетонную пустоту аэропорта. А через несколько минут, подрулив к аэровокзалу и резко затормозив, распахнул двери. Но вахтовики даже не все успели выйти из него, как диктор объявила о посадке.

– Заходим обратно, – крикнул старший рейса.

Послышался неодобрительный ропот.

– Семеныч, – возмутился неопрятный бородатый мужик, стоявший рядом с Женей, – Чо за хрень? Ни тебе в туалет сходить. Ни покурить, – от него отвратительно через запах неухоженности пахнуло перегаром.

– Завьялов! – бесцеремонно одернул его старший, – Дома будешь права качать – перед женой. Сказано – в автобус, значит, в автобус… В Свердловске накуришься, – добавил он, взглянув в сторону главного инженера, массивно стоявшего чуть в сторонке.

– Ладно, ладно тебе. Молчу, – буркнул мужик, входя в проем передних дверей, и жуликовато оглядываясь, стал протискиваться в другой конец.

– Вот увидишь, – наклонился к Жене дефектоскопист, – сейчас втихаря – в рукав будет курить. В Саранске нас уже не первый раз так мытарят…

– Извини, – не стал Женя ждать подробностей, – А Семеныч – это кто?

– Семеныч? – переспросил Роман, – Начальник бурплощадки – Копытов. Мой тезка, между прочим.

Последними в салон, переговариваясь, вошли главный инженер со старшим. И автобус, хлопнув дверями, тронулся. По салону, буквально через полминуты, потянуло сигаретным дымком.

– Кто там курит? – повернувшись назад, громко спросил старший, – Кто-то хочет поездком – за свой счет ехать в Советский? Завьялов?

– А чо – Завьялов? – донеслось сзади, – Кроме меня здесь – чо – никого нет? – бородатый театрально оглянулся по сторонам, вытянув шею, – Семеныч, – возмутился он наигранно, с ехидной улыбкой, – На этот раз, точняк, не я.

– А кто тогда? – переспросил старший, явно не ожидая ответа.

– А мне почем знать? – снова, ехидно улыбнувшись, возмутился бородатый.

Автобус как раз подкатил к самолету.

– Всегда здесь так? – спросил Женя, когда они с Романом вышли из автобуса.

– Это Копытов перед главным выпендривается. А так бы сидел, как слива в ж… – сказал, наклонившись к уху Жени, Роман, – У Завьялова крыша в тресте. Там у него, образно говоря, то ли брат, то ли сват… Короче, выступление Копытова – это так – вода. И все об этом знают. Но все пытаются играть по правилам.

– Даже так?

– А ты как думал? Здесь ты ни одного человека с улицы не найдешь. Все по чьей-то протекции. Только у каждого она разная… Иди вперед, – пропустил он Женю к трапу.

– Ну, да. Понятно.

И опять, взревев моторами, неутомимая «аннушка» взмыла вверх. Поднялась над рваным покрывалом темневших внизу облаков, через дыры которого уже начинали светиться в начинавшейся ночи большие и малые населенные пункты. Через некоторое время в самолете остался только дежурный свет. И Женя, взявшись поначалу за «Гения», помучился немного, всматриваясь в текст, и, приподнявшись, положил книгу на полку.

Монотонное – то возрастающее, то убывающее гудение двигателей, когда он вслушивался в него, сбивало дыхание. Сознание все норовило подстроить его под амплитуду подъемов и спадов. Но от этого становилось неприятно и даже болезненно в районе солнечного сплетения, или чуть ниже – трудно было понять. Диафрагма отвергала сознательное насилие над собой. И Женя, закрыв глаза, постарался отвлечься – начал анализировать увиденное и услышанное сегодня. Время стало сдвигаться в прошлое. Все больше и больше. Появилось ощущение чего-то приятного, нараставшее с каждой секундой, пока, наконец, не воплотилось в лучистую улыбку Маши. Пришло удивление. До него вдруг дошло, что это тоже было сегодня. Сон до Саранска и огромное количество событий новой для него жизни с такой частотой градуировали время, что с Машей, показалось, они встречались не только не сегодня, но даже не вчера. Чувство, что прошло уже дня три – не меньше, настойчиво заявляло о себе, споря с элементарными принципами логики. «Маша», – улыбнулся Женя, забыв вдруг обо всем, что могло помешать этим воспоминаниям. Сознание, проскочив еще дальше по коридору времени, обнаружило девушку стоящей у корпуса университета. Она встала, почти как тогда, встретив его ответной, но уже не столь сдержанной улыбкой. И сердце, словно это было наяву, снова замерло, отвечая тому, что схватили беглым взглядом глаза. Легкое чуть выше колена платьице, обтягивавшее фигурку от лифа до середины бедер, колыхнулось разлетавшимися внизу мелкими складочками. И это движение моментально привлекло внимание глаз к ее стройным ножкам, на которых с этого расстояния еле заметно, но так трогательно виднелись редкие светлые волоски. Если бы не спонтанное любопытство на движение ткани, у него смелости бы не хватило посмотреть туда.

– Здравствуйте, Женя. Вы так быстро пришли… я даже не ожидала.

«Как? Как я мог на целых полдня забыть о ней?» – подумал Женя, чувствуя, как теряет точку опоры в пространстве, уплывая туда, откуда Маша сбивавшимся тембром стала повторять слова последней фразы.

11.

Аэропорт «Кольцово» встретил вахту ночной иллюминацией огней и мелким затяжным дождиком. Свердловск изнывал от власти безветрия, насквозь пропитанного липкой духотой. Сообщение стюарда о температуре за бортом оправдалось почти сразу же как открылась дверь. Еще не успев выйти, Женя ощутил теплую влагу. А когда стал спускаться по трапу, почувствовал, как ткань рубашки становиться волглой и начинает прилипать к телу. «Ничего себе резко-континентальный климат, – подумал, – Тропики позавидуют». Это был даже не дождь. Скорее, водная пыль, насытившая до предела значительно потяжелевший воздух. И он, проникая через ворот, впитывался в кожу, отчего та становилась тоже теплой и влажной.

Их отвезли в большой – не то, что в Саранске – аэровокзал, и перед тем как открылись двери автобуса, старший – Семеныч – громко предупредил:

– Народ, внимание! Далеко не разбредаться. Всем слушать аэропортовский брехунок, потому что ждать никого не будем. Кто не успеет, поедет поездком – за свои кровные… Все слышали? – спросил, – Чтоб потом не говорили… – он замолчал, не найдя, видимо, слов, а, может, смысла продолжать.

– А сколько мы здесь будем, – спросил кто-то, озвучив появившийся у Жени вопрос.

Семеныч усмехнулся:

– Для тех, кто летит впервые, сообщаю, что сие неведомо никому. Мы не штатные рейсы, а потому, когда воткнут куда-нибудь, тогда и полетим. Может случиться и как в Саранске. Но судя по моему опыту, час – не меньше. Поэтому никому не расслабляться – особенно в буфетах. Всем превратиться в уши – слушать сообщения диктора… Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было.

Дефектоскопист Рома, пока преодолевали накопительную зону – по его словам «отстойник», шел рядом. Но сразу же исчез в толпе, как только вышли в вестибюль.

Женя пошатался по первому этажу. Поднялся по лестнице на второй. Минут десять проторчал у киоска с уральскими сувенирами, разглядывая местные шедевры из полудрагоценных камней. Здесь много лежало и висело бус разных цветов и размеров. Стояли яйца в подставках и пепельницы. А в промежутках между всем этим богатством красовались броши. Чего только не выпиливалось из камня местными мастерами. Но больше всего глаза натыкались на шкатулки и шкатулочки из малахита. С ящерицами в золотистых коронах и без. Они символизировали хозяйку медной горы и, похоже, были главным украшением полок. Понравились и несколько фигурок из яшмы. «Вот бы Маше что-нибудь из этого подарить», – подумал. Но то, что нравилось, стоило дорого, а что – так себе, так на это и денег было жаль. Тем более что их  у него – не слишком-то. Если не сказать – кот наплакал.

Почуяв запах пережженного масла вперемежку с кисловатым – кофейным, Женя вдруг вспомнил, что уже давно ничего не ел, и хоть это и ночь, желудок стал бунтовать, требуя к себе внимания. Повернув голову в том направлении, откуда доносился запах пищи, Женя увидел буфет и рядом столы – высокие, чтобы можно было обходиться без стульев. За ними стояли жующие люди, сосредоточенно поглощавшие приобретенные шедевры советской кулинарии. Они умудрялись среди остатков предыдущих пиршеств располагать свои свертки и граненые стаканы с кофе или чаем, отодвигая и перекладывая в стороны от себя все, что мешало.

Женя подошел и занял очередь. Дородная – крупных размеров буфетчица, не пропускавшая случая язвительно унизить или попросту облаять покупателя, ничем особо не отличалась от любой другой работницы общепита. Но по этой можно было смело судить о шедеврах ювелирной отрасли «в особо крупных размерах». Она, словно манекен в золотом отделе, была увешана несколькими цепочками, среди которых самая длинная оказалась и самой толстой. Крупные, с камнями серьги, порядочно оттянувшие широкие плюшки мочек, тяжело раскачивались при ее неторопливых, отточенных годами движениях. Но особенно привлекали внимание пухлые, почти без ногтей короткие пальцы, ни один из которых судьба не обошла стороной. Каждый мог похвастаться и массой золота, и каким-никаким камешком. Неприятное ощущение усилилось, когда Женя, уже готовый к тому, что с ним обойдутся не лучше, чем с другими, вдруг почувствовал интерес к себе, исходивший от этой щекастой молодухи, казавшейся теткой. Она стала улыбаться, выставляя свои крепкие желтые зубы, и кокетничать, что смотрелось не просто комически – это был, пожалуй, гротеск, смерти подобный для любой женщины, не говоря уже об этой. Женя, как смог, улыбнулся ей, почувствовав, что получилось кисло. И девушка все поняла.

– Проходи! Не задерживай других! – вдруг разозлилась она, и уже как бы сама себе вполголоса пробурчала, – Корчат тут из себя.

На ее лице Женя увидел и детскую обиду, и разочарование, и осознание собственной никчемности, прочитанную в его лице.

– Извините, – зачем-то сказал он.

«А что я корчил? – включилась оправдательная философия, – Я – что – виноват, что она такая? Я ее, что ли, такой сделал?» Но осадок от того, что не ответил добродушием на добродушие, остался. Чувство вины, спровоцированное совестью, зашевелилось, доставляя неудобство. Правда, продлилось это недолго – до тех пор, пока не попробовал бурую, с запахом кофе теплую воду – почти не сладкую и откусил кислый с горечью прогорклого масла пирожок. «Так тебе и надо, – выплыл из памяти детский ответ уязвленного самолюбия на обиду, но вслед за этим что-то снова шевельнулось в душе, – Вот именно, – пришла мысль, – а чем я-то лучше?» Сквозь пелену размышлений в сознание стала пробиваться тревога. Она переросла в чувство страха, оформившись пониманием, что профукал сообщение о вылете. Подбежав к лестнице, Женя начал судорожно искать внизу кого-нибудь из вахты. Головы, головы, головы. И ни одной, хоть чем-то напоминавшей знакомую. Внизу шевелилась людская масса, снуя по вестибюлю аэровокзала в разных направлениях. Стояли группы пассажиров – по трое, по четверо, с боков обступая кучки своего багажа. Змеились очереди у некоторых касс. И ни одного человека, за которого, как за своего, смогло  бы зацепиться сознание. Сердце, ускоренно перегоняя по жилам кровь, глухо толкалось в груди, отдаваясь в висках и все более стимулируя страх. Остаться одному в незнакомом городе, фактически без денег – никак не входило в планы Жени. Он снова и снова метался по залу глазами, пока подсознание не подало сигнал, когда они пробегали около одного из дальних информационных щитов. Под ним главный инженер, развернув за борта пиджак, что-то говорил Копытову, подобострастно державшему перед грудью руки со скрещенными пальцами.

– Фу-у-ух… – Женя облегченно выдохнул, откинув назад голову, – Слава богу.

Он еще постоял, наблюдая за передвигавшимися внизу людьми. Но потом решил спуститься и держать в поле зрения старшего рейса – так надежнее. Перспектива – «добираться поездком» никак не входила в его планы. Но как только он собрался это сделать, диктор объявила для вахты, летевшей в Советский, сектор и номер стойки. Так что старшего с главным увидеть удалось только там. А с дефектоскопистом они встретились уже в накопителе. Тот, видимо, оказался в нужное время в нужном месте. А потому и контроль прошел до того, как у стойки скопилась очередь.

Всю дорогу до Советского Женя проспал. А проснулся, когда «аннушка», завалившись в крен, стала заходить на круг, снижая высоту. Перед самым пробуждением ему показалось, что он вместе с креслом падает набок. Уши заложило – снижение оказалось слишком быстрым. И вскоре самолет, издав специфический звук соприкосновения шин с поверхностью поля, покатился по взлетной полосе. Включив реверс тяги, и увеличив обороты двигателей, он взревел, упираясь винтами в воздушное пространство аэропорта.

12.

Маша уже у дверей дома, автоматом раскрыв сумочку, покопалась в ней, и, не нащупав ключей сразу, с неохотой сосредоточилась на реальности.

– Где же они? – заволновалась. Чувство благости, до этого сопровождавшее ее приятные воспоминания и смелые интерпретации на тему состоявшейся встречи, словно туман под ветерком, стало растворяться и исчезать. А ему на смену подсознание попыталось подсунуть недовольство. Но его не случилось – ключи нашлись. Она открыла дверь, и снова окунулась в себя. Автоматом поставила сумочку на пуфик и повесила ключи. Сбросив туфли, нащупала стоявшие рядом шлепанцы. Машинально пошла в ванную, открыла воду и вымыла руки и лицо. А когда опустила полотенце и глянула в зеркало, вдруг замерла от удивления. Показалось, что видит не свои глаза. Но это продлилось лишь мгновение. Не более того. После этого все встало на свои места: лишь странное впечатление, что она – уже не та, что была несколькими днями раньше, некоторое время не покидало сознание. «Совсем не та, – разглядывала она себя, – Когда это случилось? Сегодня? Вчера? Или еще раньше». Ей вдруг вспомнился самый первый разговор. По телефону. В тот момент, когда она впервые услышала его голос, странное откровение вспыхнуло в сознании. Но, обескуражив, почти сразу же исчезло, оставив шлейф удивления. Что это было? Трудно сказать. И мысль – не мысль. И чувство – не чувство. Скорее, и то и другое, не успевшее воплотиться в конкретные слова. Но состояние сознания оказалось настолько сильным и настолько поразило, что не вспомнить о нем сейчас оказалось просто невозможным. Сейчас, после встречи, вспомнив те свои переживания, она вдруг поняла, что в ее сознание тогда пытался пробиться голос интуиции. Но быть понятым в тот момент еще просто не мог. Слишком большой разрыв существовал в причинно-следственной цепочке событий. И лишь провидению в тот момент такое было под силу.

Она прошла в свою комнату, сняла платье и упала на кровать. «Странно, – подумала, – Как такое может быть? Сказать, что это простая случайность или, что  это бред, навеянный фольклором? Но тогда почему я так волнуюсь? Почему не могу забыть то мгновение?» Она встала, взяла из сумочки привезенную книгу, развернула и стала листать, по привычке расхаживая по комнате. Смысл того, по чему пробегали глаза, только начав прорисовываться, стал уплывать. «Какой у него приятный, завораживающий голос… Может, вся суть в нем? Может, все остальное я себе уже придумала? – Маша положила на тумбочку книгу и снова легла, подложив под плечи подушку, – Он же сразу, когда вошел, не проронил ни слова… А я? Господи, я же готова была броситься ему на шею…» Ей вдруг стало неудобно от неожиданно пришедшей мысли. Словно так и случилось тогда. И не то чтобы стыдно, но как-то не по себе. Волна чувственной теплоты прокатилась от головы через грудь до основания ног. И, зафиксировавшись там на несколько секунд, вернулась осознанием физического желания. И снова в ней заговорила природная стыдливость. Но соединенная с конкретным жизненным притязанием, она загорелась в ней, взывая к простой и вполне понятной справедливости. Теперь Маша точно знала, чего хочет. И те девичьи – смутные, видимые в далекой перспективе образы мужа и детей, оформились в конкретном образе мужчины. Она снова встала – не могла больше лежать. С осознанием правды жизни в ней все сильней и сильней стал разгораться огонь чувств. Его пламя, проникая во все потаенные приделы души, возжигало в ней особую, до сегодняшнего дня неведомую нежность. Она чувствовала ее зарождение в себе. Чувствовала, как заполняется ею. «Неужели это происходит со мной?»

Это не было удивлением. Скорее – изумлением. То, о чем мечтала, и чего так давно, не осознавая по-настоящему, ждала, вдруг свершилось. Но оказалось совсем не таким, как представлялось. Захлебываясь восторженностью, Маша стала задыхаться от ее переизбытка. Такое состояние чувств уже невмоготу было переносить – захотелось вдохнуть свежего, напоенного запахами зеленой листвы воздуха. И она подошла к окну. Распахнула настежь створку и, глубоко и медленно вдыхая и выдыхая, попыталась замедлить ритм заполнившего всю грудь сердца. От этого начала кружиться голова и стали ватными ноги. Заныло в основании горла, отчего вдруг зачесались глаза и влажными стали ноздри. Она вернулась назад, и, едва поравнявшись с кроватью, упала лицом в подушку. Тихо заплакала, не в силах больше сдерживать слезы.

Так, постепенно успокаиваясь, пролежала с полчаса. Выплакавшись, почувствовала облегчение. На душе стало спокойно и благостно, словно в природе после сильного жизнеутверждающего дождя. Потом появилось неприятное ощущение  – кожу вокруг глаз неприятно стянуло. Ее стало пощипывать. Пришлось встать и пойти в ванную.

Вернувшись, она снова взяла в руки книгу. Теперь голова соображала. И Маша четко ориентировалась – где и что ей искать. А найдя, погрузилась в привычный транс постижения материала.

13.

Самолет подрулил почти к самому деревянному зданию аэропорта поселка Советский, которое одновременно исполняло и роль диспетчерского пункта, и аэровокзала, и административного помещения. Спускаясь по трапу самолета на песчаное поле взлетной полосы, Женя не переставал удивляться непривычному для него пейзажу. Но что больше всего впечатляло, так это запахи – совершенно не такие, как дома – запахи северной природы. Они вплетали в сознание таинственный шарм романтики, ожидавшей лишь своей очереди, чтобы раскрыться перед первооткрывателем, каким он себя сейчас чувствовал.

У трапа стоял человек. И по тому, как тот реагировал на приезжих, Женя догадался, что это такой же диспетчер, как и сизоносый Францевич. Только этот заправляет бортами здесь – в Советском.

За пределами территории аэропорта вахту ждали два «Урала» с оранжевыми салонами, пристроенными на шасси за кабинами цвета военной техники.

Пока ехали до железнодорожного вокзала, Женя узнал массу новых слов. Оказывается оранжево-зеленые «Уралы» – это вахтовки, а бетонные плиты, из которых состояла дорога, – бетонка. Станция, около которой располагалась база экспедиции, вахтовики называли Пантынгом. А поезд «Серов – Приобье», чем предстояло добираться до базы, – бичевозом. На вопрос Жени дефектоскопист ответил коротко: «Бич – бывший интеллигентный человек».

А на вокзале его ждало еще одно открытие. Народ здесь был почти сплошь импозантным. В большинстве своем это бородатые мужики, в резиновых, часто болотных сапогах. В основном – в старой застиранной одежде различных оттенков цвета хаки. И, как правило, непременным атрибутом экипировки большинства оказывался неизменный брезентовый рюкзак. У некоторых, правда, встречались за плечами алюминиевые на ремнях короба.

– А это что за чудо? – кивнул Женя Роману на одного такого.

– Это – пайва. Для ягод.

– А что – уже есть ягоды? – удивился Женя.

– Ты что? Какие ягоды? – засмеялся снисходительно дефектоскопист, – Лето еще.

– Так, а зачем тогда…

– Да кто ж их знает этих местных – что они в них таскают? Может, яйца, – снова засмеялся он.

– Да ладно тебе… – Женя тоже засмеялся, – А вообще, я смотрю, удобная штука. В таком рюкзаке можно и яйца носить.

– Скорее всего, я думаю, это рыбаки, – заключил Роман, – На Обь едут.

Среди пассажиров, конечно же, было достаточно и цивильно одетых и обутых людей. И не с рюкзаками. Женя даже видел одного в шляпе. Но это не вязалось с общим фоном и выглядело здесь как-то театрально, а потому, наверное, вызывающе.

До прихода бичевоза оставалось полтора часа. И вахтовый народ, сгрудив багаж в здании вокзала у скамеек в несколько куч, разбежался, оставив на попечение тех, кто не собирался никуда идти. Засуетился и дефектоскопист.

– Ты в магазин не хочешь сходить? – спросил он, видимо, рассчитывая пристроить свою ношу.

– А далеко? – поинтересовался Женя.

– Да нет – рядом. Минут пятнадцать ходу.

– А это… – повел Женя плечом, намекая на рюкзак, – Тяжеловато таскаться.

– Щас, – Роман повернулся к дородной тетке, сидевшей на скамье около одной из пирамид, – Клавдия Ивановна, а что это вы не со своими – сразу на буровую?

– Да надо на базу… А-а-а… – догадалась она.

– Клавдия Ивановна, не откажите…

– Да вы что – подурели все? На мне и так – вон, смотри, сколько, – но по голосу было слышно, что женщина не откажет. А говорит так, только чтобы подчеркнуть важность доверенного ей дела.

– Ну, те-еть Клава… – заблажил Роман, – одним больше, одним меньше.

– Ладно. Ставьте уже, – разрешила она, махнув рукой, – Только ж смотрите – не опоздайте. А то я их с собой не потащу.

– Конечно, конечно. Спасибо Клавдия Ивановна.

Они поставили рюкзаки у ее ног, и быстро выскочили на улицу.

– А кто это? – спросил Женя, когда они вышли за пределы станционного двора.

– Это? – переспросил Роман, – А-а… повариха с буровой. Я у них месяц назад проводил контроль оборудования и инструмента. Ну, вот там с тетей Клавой и познакомились… Классная тетка. Веселая. Но не дай бог что не по ней. Так отошьет –  мало не покажется.

– Что ты говоришь? – усмехнулся Женя, – А по ее виду и не скажешь. Интеллигентная такая. Я думал из конторы кто.

–Угу… Здесь – только расслабься… Покажешь слабину – попадешься на язык какому острослову, хрен отмоешься. Так что, будешь выезжать на буровые, держи ухо востро. Человеческое отношение твое, кто-то может расценить и как слабость. Особо не откровенничай – такие оторвы есть. Один буровой мастер… – начал он, но передумал, – Потом расскажу – в поезде. Пошли.

– Спасибо за совет, – Жене вдруг стало весело – это напомнило ему армию.

– Да не за что, – дефектоскопист посмотрел на него удивленно, – А чего ты скалишься? – он насторожился, – Разве я что-то смешное сказал?

– Да нет, Рома. Это не по твою душу. Просто вспомнил нашего ротного. Когда в войсках началась кампания с неуставными взаимоотношениями, он чуть ли не каждое построение начинал со слов: «Я хотел вам сказать, что вы…» А дальше шли оскорбления – одно другого обиднее. И что мы болваны безмозглые. И маменькины сыночки. И мальчики великовозрастные с грязными…  – Женя на мгновение остановился, но затем продолжил цитату, – Короче: дальше – хуже… Но заканчивал он всегда на оптимистичной ноте. Говорил в конце: «Но я вам этого… не скажу. Так что докладывать некоторым товарищам замполиту полка или контрику, к сожалению, будет нечего».

Роман засмеялся:

– А контрик – это особист, что ли?

– А то кто же еще? Конечно он. Крови они нам с замполитом полка попили – будь здоров. До дизбата дело, правда, ни у кого не дошло, но мозгоклюйства было – мама не горюй. Кампания есть кампания…

В то время как шла оживленная беседа, Женя успевал разглядывать по дороге все. Глаза жили как бы своей жизнью, фиксируя детали, врезавшиеся в память своей необычностью. Скудная растительность, повсеместно пробивавшаяся сквозь грязновато желтую в камешках охру глины, казалось, выживала из последних сил, цепляясь за безжизненную почву. Двухэтажные, обшалеванные почерневшими от времени досками строения – с небольшими окнами, с печными, торчавшими над шиферными крышами трубами, вызывая любопытство, удручающе действовали на психику. Огромные поленницы дров, уложенные двойными рядами у стен таких же темных, кое-где покосившихся сараев, вносили в местный колорит напоминание о коротком лете и долгой холодной зиме. Березки и кусты ивняка вдоль редких заборов, рябины и сосны – все это не в изобилии распределенное по территории поселка, не вносило в сознание той радости, которая возникает от соприкосновения с бесчисленным разнообразием южной растительности. «Как они живут здесь?» – пришла мысль, спонтанно сформировавшаяся из сочувствия, нахлынувшего от однообразной картины.

– Ну, вот мы и пришли, – Роман посмотрел на него так, словно тем, что привел его к магазину, совершил нечто, обязательно подразумевающее поощрение.

В помещении на них пахнуло знакомым, непередаваемым словами запахом. И хотя торговое предприятие представляло собой продуктовый магазин, в нем витал дух деревенской лавки, окрещенной когда-то емким словечком «сельпо». Единственное, что его отличало от собратьев в средней полосе – это изобилие спиртных напитков. Такого разнообразия Женя еще никогда не видел. Одна стена в штучном отделе, разлинованная горизонтальными полками, сплошь была уставлена бутылками вин разных стран, всевозможных настоек, водок и коньяков, включая болгарские. Была даже рисовая водка и водка с корнем женьшеня. Попадались и незнакомые названия.

– Роман, а что такое аперитив? – решил спросить Женя – он сегодня, словно ребенок, представлял собой один большой вопрос.

– А хрен его знает, – честно признался тот, – На фига он тебе? Посмотри, сколько в нем оборотов? Шиш да не шиша, – его увеличенные стеклами очков глаза лучились улыбкой.

– Да так, – пожал плечами Женя, – Интересно просто.

– Смотри, – предупредил Роман, – нижнетагильскую не бери. Отрава – еще та. Если бутылку засосешь, на завтра можешь и кони двинуть. Говорят – ее из нефти шарашат… Лучше уж серовскую.

– Да я вообще не собирался ничего брать. Так – за компанию пошел. На разведку, можно сказать.

Дефектоскопист не то что бы удивленно, но как-то оценивающе смерил его взглядом.

– Так, может, разведка боем?

– Нет, Рома. Не сегодня – это уж точно.

– Да ладно. Понимаю. Первый раз. Начальству нужно приглянуться.

– Ты очень правильно все понимаешь. Пойду, пока ты в очереди будешь стоять, похожу по магазину.

Пройдясь вдоль прилавков, он позаглядывал через головы за стекла витрин. Но, не заметив ничего интересного, кроме оливкового масла в невиданных им до этого металлических банках разной емкости и формы, и махнув дефектоскописту рукой – мол, подожду на свежем воздухе, вышел из помещения.

По некондиционным аэродромным плитам проезжей части улицы пробарабанили на стыках колеса. Проехала красная «копейка». И почти сразу за ней протарахтел «Днепр» с коляской, на котором восседал человек в танковом шлеме, военной плащ-палатке и болотных низко завернутых сапогах. «Занесло же меня, – проскочила мысль, – Куда ни глянь – сплошная экзотика». Где-то в отдалении – в той стороне, где по пониманию Жени должен находиться аэродром, появился стрекот вертолета. А через несколько секунд появился огромный Ми-6, быстро пролетев над поселком. Его затихающий в атмосфере рокот сменил тяжелый перестук длинного товарняка – по звуку, похоже, груженного. Откуда-то слева, с ветерком принесло легкий запах свежераспиленной сосны. И воздух стал наполняться ее густым приятным ароматом. Но не успел Женя насладиться этой прелестью, к ней начала примешиваться горечь дыма, постепенно заполняя собой пространство. Все казалось и знакомым, и в то же время таким незнакомым. Женя вдруг осознал себя чужим и одиноким на этом богом забытом пятачке огромной страны. Представил свой город, где-то далеко – за тридевять земель светившийся внизу ночными огнями, словно видел его с самолета. Представил свою комнату: с письменным столом и лампой на нем, где царил покой и уют. Ностальгия, вопреки всем мыслимым правилам, отодвинула вчерашний день в далекое прошлое. Словно он уехал из дому так давно, что уже успел не просто соскучиться. Как реакция на появившееся чувство одиночества, в памяти всплыл образ Маши. И грусть от того, что еще долгое время не сможет ее увидеть, заполнив сердце, пролилась тревогой в солнечное сплетение.

– Маша, – почти беззвучно прошептал он, – Как ты там?

– Что ты сказал?

– Я? – Женя от неожиданности вздрогнул – не заметил, как подошел Роман

– Да так, – усмехнулся, – С собой любимым беседую.

– А-а… Понятно… – засмеялся дефектоскопист, и почесав пятерней свою жиденькую бороденку, добавил, – Это уже клиника, чувак.

– Хуже, – засмеялся и Женя, – Ну? Куда теперь?

– Куда-куда? К тете Клаве, – в том же тоне ответил Роман.