Косой крест

2.

В этот раз Женя решил домой не лететь. Его любимая должна была с группой уехать в деревню – на картошку. А раз не будет Маши, то лучше остаться здесь – вкусить прелесть начинавшейся осени. Погода хорошая – хотелось побродить по тайге с ружьем. Насладится одиночеством. Почувствовать себя единственным на Земле  человеком. И он, посоветовавшись с Иваном Ивановичем, стал готовиться.

Прежде всего, отправился вечером к вагончику, где находилась рация, и где в семь часов начинался сеанс связи с буровыми.

Сергея Малышева – начальника вышко-монтажной службы – увидел издалека: тот стоял с начальником бурплощадки, жевал свою неизменную беломорину, и, эмоционально, как всегда, жестикулируя, о чем-то говорил. Подойдя, Женя поздоровался – пожал протянутые руки.

– Сергей Родионыч… мне бы поговорить.

– Ну, давай поговорим… Роман Семеныч, – обратился он к прежнему собеседнику, – Ну, мы с тобой, я думаю, уже все решили?

– Конечно, Родионыч, – улыбнулся тот, – А как по-другому?

– Ну-ну. Давай… – закончил Малышев и повернулся к Жене, – Что у тебя, Евгений? Выкладывай… Только быстренько, – посмотрел на часы, – мне с бригадами разговаривать скоро.

– Сергей Родионыч, мне бы информацию по тем буровым, что недавно отбурились… Где-нибудь у речки или у озера. Но чтоб с вагончиками. Хочу отдохнуть недельку, пока погода стоит.

– Поохотиться захотел, порыбачить, что ли? – Малышев расплылся в улыбке.

– Ну… это, как получится, – улыбнулся в ответ Женя, – Как бог даст.

– Есть такая. Сам хотел слетать. Но, увы… – он перестал улыбаться, – Времени нет, – приподнял глаза, вспоминая, – Еще одна есть… восемьсот одиннадцатая… у озера. Нашего хозяйства там уже нет, но есть старая охотничья избушка. Ничейная. Правда, рыбы там, говорят, не особо. Лучше на шестьсот тринадцатую лети. Там есть. Да и гусей там по весне видели… У тебя ко мне все? – он снова взглянул на руку.

– Да, Сергей Родионыч. Огромное спасибо за информацию.

– Да не за что, Евгений. Обращайся, – он снова взглянул на часы, – Все. Мое время, – повернулся и пошел к двери. А Женя зашагал к остановке. Надо встретить вахтовку с вертолетки – договориться с Иваном Степановичем, чтобы, если получиться, завтра же – пока погода – вылететь на буровую.

Ждать почти не пришлось – вахтовый автобус подкатил к дощатому настилу чуть раньше обычного. Одним из первых, как черт из табакерки, из него выскочил Шалопута.

– О, Жека, привет. Ждешь кого?

– Привет, Гриша. Да вот хочу с твоим начальником перекинуться.

– С Громовым, что ли? Так пролетел ты. Он раньше уехал – с водовозкой. Дома уже, поди… А что ты хотел от него? Может, я на что сгожусь? – Зарайский реализовал одну из своих привычек – ткнул Женю кулаком в грудь.

– Слушай, Гриш, да ну тебя… А вообще-то… – Женя почесал затылок, – Блин! Как ты думаешь? Может, к нему домой завалиться? Как он?

– Думаю, если очень надо, значит надо. Гром нормальный мужик. А если не очень… Ну… – он пожал плечами, – тогда сам решай.

– Ладно, спасибо. Пока. Пойду – схожу. Время еще детское.

– Давай, братан, – Гриша пожал протянутую руку.

Громов оказался дома, и вопрос решился в минуту.

– Если погода будет летная, думаю, это в наших силах, – Иван Степанович подошел к столу – взял наполовину недопитый стакан с густо заваренным чаем, – Не желаешь? Купеческого?

– Нет, благодарю. Пойду собираться.

– Ну, давай, давай… собирайся. Только, чур, не опаздывать. Чтоб с первой вахтовкой был. Может, я тебя даже первым рейсом и зашлю. У меня с самого утра борт на Урай идет. На пересменку.

– Спасибо, Иван Степанович. Конечно, буду, –  Женя протянул ему руку, – До завтра.

Минут через двадцать он уже был у себя. Расслабляться не стал – сразу взялся собирать необходимое для поездки.

Самое главное – спички. Поочередно завернул коробочку в два маленьких целлофановых пакетика, каждый проклеив краем горячего утюга. Это  – НЗ. Это на случай форс-мажора. Еще два коробка просто положил в пакет и завязал на узел. То же самое сделал с «Беломором», только пакет взял больше. Сухари. Тоже в пакет. Хлеб. Тушенка. Гречневая и рисовая крупы. Несколько старых газет. Фонарь. Свечи. Две пачки чая. Кружка. Котелок. Ложка. Рюкзак получился объемный. Ориентировочно собирался дней на пять-шесть. Но запас был рассчитан минимум на восемь. Всякое могло случиться – от нелетной погоды, когда его не сможет забрать вертолет, и до каких угодно непредвиденных обстоятельств.

А еще нужно подготовить дополнительно патроны. Три жакана у него уже есть – на всякий случай. Больше вряд ли понадобится. Есть картечь – два и три ноля. Тоже по три патрона. Что-то есть из полукартечи. Гильзы разного времени тускло отразили свет желтизной металла, когда Женя раскрыл коробку с охотничьими принадлежностями. Осмотрел их тщательно. Вдавил маленькие медные капсюли с помощью самодельного приспособления и меркой стал насыпать порох. Запыжевав его, то же самое сделал с дробью. И тоже придавил пыжами. Часа за полтора набил два десятка патронов.

Поклажи получилось много. Рюкзак. Довольно тяжелый. Спальник. Пайва на всякий случай – может, брусника попадется. В пайву уложил патронташ, нож в чехле и небольшой топорик. И, наконец, положил на спальник зачехленное ружье. Все это хозяйство перенес в угол комнаты и там аккуратно сложил. Просмотрел список того, что должен взять – не забыл ли чего ненароком. «Кажется, все», – подумал, но, посомневавшись, доложил в рюкзак еще пару носков и фланелевые новые портянки – ничего не весят, но мало ли пригодятся.

Уже поздно вечером, собираясь ложиться спать, вспомнил, что не помешало бы пропитать сапоги глицерином. Сапоги – новые, геологические, с ремешками вокруг ступни и вокруг голенища – воду не пропускали. Но все же.

Проделав эту операцию, расстелил постель, разделся и лег. И почти сразу же заснул.

Приснились гуси. Они летели по серому небу. Серые и большие. Женя даже слышал, как крылья рассекали воздух. Гуси собирались садиться на водоем – широкую заводь речки. Он поднял ружье, подождал, когда они чуть-чуть пролетели зенит, чтобы ударить против направления перьев. И хотел уже нажать на спусковой крючок. Но его вдруг не стало. И ружье – уже не ружье. Это какая-то клюка. Киек старца, который помогает тому, кто не может обходиться двумя ногами. Женя с досадой посмотрел вслед улетающим птицам, и картинка мгновенно изменилась: огромные сказочные гуси Андерсена – как в мультике, медленно взмахивая крыльями, удалялись от него. Он даже увидел мальчика у одного на спине.

Досада сменилась удивлением. Женя неожиданно осознал, что мальчик – это и есть он сам. И снова услышал звук воздуха, рассекаемого перьями. Увидел два огромных крыла, взмывавших и опускавшихся в ритмичном движении. Тайгу с высоты птичьего полета – с зеркальным, отражающим облака болотистым ландшафтом. Внизу вилась затейливо небольшая речушка, бросаясь из стороны в сторону, будто чего-то пугаясь, и это напоминало блестевшие на солнце сказочные змеиные кольца, создававшие массу подобий атоллов, где все оказывалось в точности до наоборот. Где должна быть вода – земля, а где земля – вода. Он видел каких-то животных, бредущих по редкому с высоты лесу. То ли лосей, то ли медведей. «Отсюда не видно, – подумал. И снова удивился, потому что вдруг понял, что это сон, – А во сне не должно быть так. Я должен знать – кто это».

Ритм крыльев, с легким присвистом воздуха, спокойствие, появившееся от окружающего благолепия и бесстрашия на широкой спине гуся, стали клонить его в сон. «Сон во сне… – благостное чувство стало растворять сознание, – Удивительно…» До него вдруг стало доходить, что он не засыпает, что сознание не уходит от него, а лишь  трансформируется – поднимается на какой-то другой уровень, становясь чище и ярче. Но одновременно с этим появилась тревога, словно он проник на запретную для себя территорию.

На какое-то мгновение – словно медленно моргнул – появилась и исчезла темнота. И хотя картинка продолжала ощущаться такой же яркой и впечатляющей, и солнце, в сторону которого летела стая, все еще было таким же ослепительным, возникла мысль, что сон подходит к концу. И уже, казалось бы, проснувшись, но еще не открывая глаз, Женя какое-то время пытался удерживать видение, находясь на полпути между сном и явью, все еще до конца не веря в пробуждение.  «Интересно, я еще в одном из снов или уже проснулся», – мысль, пульсируя, становилась все четче. Наконец, он стал различать тиканье большого будильника, легкий, еле уловимый издалека звук работающих дизелей – местной электростанции. «Это уже не сон. Это явь», – констатировало сознание. Но глаза открывать не хотелось. Ощущение того, что еще рано, что можно полежать, вводило в состояние восторга, даже эйфории – в связи с предстоящей таежной романтикой.

Но мгновение спустя к этому чувству стало примешиваться ощущение тревоги. «Только, чур, не опаздывать», – облеклась она в слова, прозвучав внутри голосом Громова. Глаза открылись сами собой. Стрелки часов в полумраке комнаты – от едва проникавшего сюда света уличного фонаря – показывали около семи часов: «Сейчас, зазвенит».

Ждать не стал. Нажал на кнопку, предупредив звонок. Быстро встал, включил свет и стал умываться. Почистив зубы, уложил в один из карманов рюкзака мыльницу с «ландышем» и зубную щетку с пастой. «Ну вот – теперь, кажется, комплект… Охотничий билет и паспорт… в энцефалитке… Все». Осмотрелся – ничего ли не забыл. Сел, тщательно намотал портянки. Обул сапоги, затянув ремешки на голенищах. «Первая вахтовка пойдет с базы на станцию через вертолетку, – снова взглянул на часы, – Отъезжает в половине восьмого. Еще двадцать пять минут, а идти – десять. Все путем». Он повернул ключ в замке и положил его в «потайное» место. Улыбнулся никогда почему-то не приходившей мысли – во всех вагончиках ключи примерно оставлялись в одних и тех же местах.

3.

Путь к остановке вахтовых «Уралов», а попросту «вахтовок», пролегал по коробу, сбитому из некондиционных досок, внутри которого лежали трубы отопления и воды, засыпанные опилками. Сапоги гулко отстукивали по нему шаги, создавая ритм, веселивший сердце будущими приключениями – будущими, пусть и маленькими, открытиями, всегда сопровождавшими вылазки на природу.

Остановка вахтовок – насыпное сооружение из досок – напоминала остроконечный шатер, к которому примыкал короб отопления, потому что в хорошие зимние морозы в неотапливаемом помещении было бы, мягко говоря, некомфортно.

Народ уже начал собираться. Кто на «бичевоз» – до Советского, курсирующий от Октябрьского до Серова, кто на вертолетку, чтобы попасть на одну из буровых.

– Явгени Иванавич, добрае утра. Гляжу – ни дамой сабралися, – от одной из групп отделился парень, которого однажды ему давали в помощники, когда ездил на отбор кернов. Женя, честно говоря, уже и не помнил, как его зовут, этого рыжего верзилу.

– А ты, судя по прикиду, на выходные?

– Ну. Нада ж и атдыхаць, – Рыжий заулыбался, – Водки папиць, девак патаптаць.

Парень был простой и грубоватый, но открытый и без придури – без особых амбиций, присущих многим, претендующим на образованность. Его мягкое «г» и твердое «ч», белорусские и русские слова вперемежку выдавало в нем жителя деревни. Хотя с таким же успехом он мог оказаться и городским – в первом и даже втором поколении.

– Я гавару себе: Сярожка, гуляй, пака малады, яще нагаруешься. А што, ни так, што ли, Явгени Иванавич?

– Так, Серега. Конечно, ты прав.

«Вот и имя, – подумал Женя. Ему в нынешнем состоянии захотелось сказать парню, чтобы тот называл его по имени. Что они почти ровесники. Что он ему не начальник. Но, прикинув, что Серега может неправильно это истолковать, и дистанция будет нарушена фамильярностью с той стороны, передумал, – Пусть все остается на своих местах. Я – Евгений Иванович. Он – Серега».

Подошла вахтовка. Народ потянулся внутрь. Начались возмущения, потому что сидячих мест явно оказывалось меньше, чем пассажиров. Виноватым тут же стал водитель, как единственный представитель АТК – автотранспортной колонны, обслуживающей геологоразведочную экспедицию.

– Щас будет еще вахтовка, чо шумите? – водитель привычно, без озлобления парировал нападки пассажиров, – Я поеду на вертолетку, а следующая машина – на вокзал.

– Ну, ты и сука, Петрович, – послышался сзади грубый с хрипотцой голос, – А раньше – что – нельзя было сказать?

Опять началось возмущение «водилой», потому что кто-то, кому нужно было на вокзал, уже сидел в новеньком оранжевом салоне вахтового автобуса, счастливый тем, что успел занять место в первой машине.

– Ну, чо? Все вышли, кому на станцию? – водитель снова нарисовался в дверях салона, – Едем?

– Подожди, Петрович. Еще пять минут есть. Стропальщика одного нет с вертолетки.

– Небось, опять Шалопуты? – цокнув языком, вздохнул обреченно водитель, – Ох уж эта молодежь.

Петрович явно был недоволен. Ему хотелось поскорее завести эту ораву. Походить по лесу до обеда, пособирать грибов. Вокруг вертолетки их всегда пруд пруди, а времени и возможности собирать ни у кого, кроме него, не было.

– Всем привет!

А вот и Гришка. Вахтовка сразу же наполнилась им до отказа. За минуту, пока садился на свое место «водила» и трогался «Урал», он со всеми успел переброситься словцом и уже рассказывал, как вчера гостил у радисток. Он умел без пошлости рассказать интригующие моменты, при этом не затрагивая ничьих интересов. Поэтому экспедиционные женщины в основном своем свободном составе любили его беззаветно. И, по-видимому, никто на него не был в обиде, хотя подкрался он уже не к одной. Женя всегда, а знал Шалопуту чуть ли не с пеленок, завидовал его непосредственности и коммуникабельности. Вот ведь. Никогда и ни за что не держался. Хотя поступал в три вуза, в каждом поучился по одному, ну по два года. Все ему давалось без труда. И учеба, и работа, и женщины. С ним было легко общаться. Сын интеллигентных родителей – учителей русского языка и литературы, он в детстве много читал. А еще был избалован, потому что оказался единственным ребенком у немолодых уже людей. И в то же время его избалованность проявлялась необычно. Он не был капризен, переборчив в еде и одежде, не требователен с точки зрения внимания. Ему просто нравилось это внимание. Но он его добивался другими способами – располагал людей к себе, одному ему известными приемами. И больше всего как раз своей естественной непосредственностью, состоявшей из искренней приветливости и бесшабашности. Шалопута мог подойти к незнакомому человеку, будто знал его вечность. И человек этот через пять минут начинал думать именно так. Будто старый знакомый встретился, с которым долгое время не общался и уже забыл о его существовании. А он – тут как тут.

– Привет, Емельянов. Куда намылился? – кивнул он подбородком на Женину экипировку, – Явно не на работу.

– Привет, Зарайский.

– О-па! – Гриша увидел зачехленное ружье за рюкзаком и не преминул его потрогать, – Ну, теперь все ясно. Дичь летишь пострелять. А пайва тебе зачем? Солить мясо будешь? – он хохотнул, – Ну да. Конечно. А соли набрал? – он вдруг замолчал, стрельнув глазами вверх – Женя это его состояние знал прекрасно, – Слу-ушай, – резко поменял Шалопута тему, – а ты помнишь Наташку Караваеву из пятнадцатого дома? Да помнишь – ты же влюблен был в нее… она в каком-то не то седьмом, не то восьмом была… А я ее видел перед залёткой. Девочка стала… просто класс! – он выставил большой палец и цокнул языком, – Хоть и не юная уже – она года на три, по-моему, младше нас… Я, кстати, с ней поболтал…

– Кто бы сомневался? – Женя усмехнулся – обороты речи товарища развеселили.

– Она тебя помнит, – продолжал Гриша, не обращая внимания, – Я ее – чтоб не соврать – лет пять не видел. А ты? Да ты, наверное, и того больше. Ты, когда уехал в Минск учиться, она еще в школе была. А ты же сразу после института в армию пошел? Ну да, сразу. Так что ты точно ее  не видел лет семь-восемь, – он задавал вопросы и сам же отвечал на них – просто опускал ответы за ненадобностью. Получался монолог, из которого Женя узнал, что он будет дебилом, если не встретится с Караваевой – своей первой любовью. И что Наташка – такая, такая и такая. Что у нее есть и то, и другое, и третье. И все на высоте. А еще – что, хоть они и друзья, но, если Женя не поторопится, то он – Зарайский, обязательно за ней приударит. И сделает это уже после следующей вахты. Гриша заулыбался, явно вкладывая в эту улыбку хитрый стимул для друга: как бы говорил – да, я и шучу и не шучу. Он так и сказал:

– Месяц. Вот вам, Емельянов Евгений Иванович, судьбой отпущенное время, – и это прозвучало так, словно судьба и Григорий Зарайский суть одно.

Он бы, наверное, до самой вертолетки обсасывал волновавшую тему, но его отвлек неприятный надтреснутый голос.

– Шалопута! Я так и не понял – ты радисточке-то этой вдул вчера или как? – черноволосый с глубокими залысинами парень отвратительно улыбнулся. По виду ему уже никак не меньше тридцати пяти, но все же выглядел он молодо, – Я видел, – он снова противно осклабился, – как ты волок ее к себе.

На несколько секунд в машине установилась относительная тишина, сопровождаемая только мерной работой двигателя. Все ждали ответа.

– Петручио, ты тухляк-то свой прихлопни и не разевай его больше, пока не попросят, – добродушие Зарайского куда-то улетучилось.

– Чо? Чо ты сказал? – с вызовом начал черноволосый. Но, видно было, испугался собственной борзости и переменил тактику, – Чо ты злишься, Шалапута? Ну не вдул, так не вдул. С кем не бывает? – захихикал он, ища глазами поддержки со стороны окружения.

Раздалось несколько смешков. Но и только.

– Что? – Гришка вроде даже стал приподниматься, но передумал, – Ладно, поживи пока… сучонок… приедем – порву, как Тузик грелку, – бросил он в сторону потенциальной жертвы.

– Да ладно тебе, Зарайский, – пробубнил Петручио, отворачиваясь, – Чо я сказал такого?

– Ну, ты и сцикло, Петрик, – послышалось с правой стороны.

– Кто там зубы сушит? – подхватился Петручио, видимо, пытаясь хоть как-то реабилитировать свой позор.

– Ну, я, – протянул рыжий здоровяк – знакомый Жени. Улыбаясь, он, как школьник, поднял руку.

– Малец, ты чо – борзый? В пятак давно не получал? – как-то неуверенно произнес зачинщик передряги, окончательно запутавшись и уже не соображая, по чем фунт лиха.

– Вот ты даешь, Петр, – усмехнулся всегда обычно молчавший стропальщик дядя Лева, к которому все относились с уважением за  его "прошлые заслуги": как сам он шутил, за двенадцать лет – два института закончил, – Ты за пять минут умудрился двух врагов нажить. Будешь свой шнобель совать, куда ни попадя, однажды так нарвешься, что дорогая хрен узнает, какой у танкиста был конец.

После дяди Левиной тирады все, за исключением, наверно, только Жени, рассмеялись. То ли над уже затертым каламбуром, прозвучавшим из уст дяди Левы как-то по-особенному. То ли над ожидавшим расправы и оттого, видимо, онемевшим Петручио. А потом все вдруг замолчали, как по команде. С интересом ждали, осмелится тот возразить еще и дяде Леве? От этого зависел весь последующий расклад событий. И до Петручио, видимо, дошло. Здоровый инстинкт самосохранения возобладал.

4.

Когда подъехали к вертодрому, как раз из-за вершин леса, что вдалеке сплошной темной линией ельника прочерчивал горизонт, выглянуло солнце. Женя залюбовался. Оранжевая полоса над черной гребенкой деревьев, плавно переходившая почти в белый, потом светло-голубой, постепенно загустевающий до яркого синего, прочертила горизонт. Ослепительное пятно показавшего край солнца, из которого вертикально, почти незаметно расширяясь, уходил наверх тонкий луч, вызывало какой-то внутренний восторг, словно это был сам Бог, снизошедший до таких пределов, где его уже смогло увидеть человеческое существо. «Картина неземная… – пришла в голову мысль, – но на Земле». Нигде и никогда он не видел таких красок, как в осенних рассветах и закатах Западной Сибири. Этому мог позавидовать любой художник-фантаст – воображения на такое вряд ли хватило бы.

– Емельянов! Полетишь первым бортом, – окликнул начальник вертолетки. Он приехал раньше какой-то машиной. Видимо, с грузом для буровых. Подойдя к прибывшей вахтовке, Иван Степанович распорядился, кто летит в первую очередь, а кто ждет. Своих подчиненных тут же разбросал по работам, исходя из степени важности, о чем рассуждал вслух. А произнеся громкую и поучительную речь персоналу вертолетки, отошел в сторону, где особняком стояли вертолетчики с первого борта, которым должен лететь Женя.

– Евгений Иванович, – крикнул, повернувшись, Громов и призывно махнул рукой.

Женя подошел.

– Евгений, расклад такой… – он сделал паузу, как бы еще обдумывая маршрут, – Короче, этот борт свою вахту отработал, мы его заправляем по максимуму, и он везет только людей: тебе придется покататься – твоя буровая будет часа через два – два с половиной. В последнюю очередь. А потом ребята полетят на Урай – на базу, – он опять на секунду замолчал, – Значит, я забираю тебя… через четыре дня… пятнадцатого, – он протянул руку, – Все, Емельянов. Счастливо тебе поохотиться. Да! С тебя гусь, – уходя уже, он повернулся с улыбкой, говорившей, скорее, о невозможности, чем о возможности заполучить желаемое.

Здание вертолетки, где на длинной доске завалинки лежали Женины вещи, представляло собой бревенчатую избу и большую с насыпными стенами пристройку. Бревна избы уже давно почернели – это остатки «прежней цивилизации». Пристройка же еще потемнеть не успела. Детище экспедиции – она только местами начинала покрываться размытой, еще нечеткой серостью. Эту часть здания солнце освещало в утренние часы. Здесь жужжали мухи, перелетая от сучка к сучку с еще не до конца испарившейся смолой. Они надоедали ожидавшим своего борта расслабленным на солнышке вахтовикам, уже по-осеннему зло покусывая незащищенные одеждой участки кожи.

Женя подошел к вещам, подвинул рюкзак и слегка присел на доску.

Из пристройки вышел дядя Лева. По его лицу, озабоченному ценным указанием начальства, понятно стало все и сразу.

– Первый борт на посадку, – своим сипатым голосом, насколько возможно громко, объявил он.

Вышли и вертолетчики, направляясь к машине. Женя взгромоздил на спину рюкзак. В одну руку взял ружье и пайву, в другую –  спальник, и пошел за ними.

До вертолета – метров двести. Это ближайшая площадка. Пайва и ружье тяжелее спальника, но нести их казалось легче. Спальник же балансировал, ища свое место в пространстве, согласно расположению центральных главных осей, и подстраиваясь под неровности движения. Это было большое ватное нечто старого образца – без молний. На завязочках и деревянных цилиндриках вместо пуговиц и с клапанами на самом спальнике и чехле. Но наряду с некоторыми неудобствами в нем, в конце концов, оказывалось лучше, чем в легких, на замках, ватиновых. В нем – намного теплее и просторнее. Впрочем, в экспедиции других не выдавали. Правда, говорили, как-то пришли несколько меховых на склад, но кому они достались, можно только догадываться.

Лопасти дрогнули и вначале очень медленно, а затем все быстрее и быстрее поплыли по кругу, набирая скорость вместе с усилением рева двигателя, пока, наконец, не исчезли в сплошном полупрозрачном круге, символизирующем и этот рев, и скорость вращения лопастей, и гений человеческой мысли, создавший такую машину. Для Жени все это синтезировалось в какой-то неописуемый восторг духа и плоти. Дух готов был лететь на край света. А тело ощущало единство с машиной, с вибрацией, с ритмом двигателя. Что-то шаманское ощущалось во всем, наполовину осознаваемом действе. И уже не Емельяновым Евгением Ивановичем он себя чувствовал. Скорее, интегрированной частью божественного плана, где его естество не оказывалось чем-то отдельным, каким представляется в привычном состоянии. Оно одновременно пребывало в двух ипостасях существования. В одной он видел себя частью всего, что окружало, а в другой, – все, что его окружало, было как бы им самим или его продолжением.

Вертолет плавно пошел на взлет. Оторвавшись от земли, он полубоком, задрав немного хвост, стал ловить воздушные потоки, и Женя почувствовал, как его стало прижимать к алюминиевой скамейке. Резко и сильно. «Поймал поток… – пришла мысль, – Чуть не задели верхушки деревьев, – подъем и вправду получился затяжной, – Много топлива в баках. Людей. А самое главное – ни ветерка». Он на какое-то время вернулся к обычному состоянию сознания, больше рассуждая, чем чувствуя.

Внизу расстилалась тайга. Это было не просто великолепие. Это великолепие, к которому невозможно привыкнуть, а, значит, невозможно, привыкнув, перевести в разряд обыденных вещей. И опять чувства взяли верх. До самого горизонта, куда ни посмотри, всюду зеленый океан, вдали подернутый голубоватой дымкой. И в месте перехода тайги в небо – с еле видимой границей. А там, где солнце, тайга приобретала темно-золотистый оттенок, ярко отличавшийся от голубизны неба. Женя перевел взгляд поближе. Появилось ощущение связи с ночным видением. Как будто везде под деревьями вода. Будто деревья росли из воды. Ее отблески повсюду. А там, где она отражала солнце, попеременно появлявшееся между игрушечными отсюда деревьями, била по глазам яркими вспышками нестерпимого света. У Жени даже замерцали темные с  желтоватым лимбом пятна перед глазами, когда он снова перевел взгляд вдаль. Там зазмеилась извилистая лента реки с оранжевым небом над ней, на котором кое-где виднелись белые с золотым отливом облака. Они, отраженные в воде, приобретали легкий голубоватый оттенок. На это все можно было смотреть бесконечно. Даже труба вдали, с факелом огня над ней не портила впечатления девственности природы. Даже вырубки – то здесь-то там – отсюда, с высоты птичьего полета не передавали в полной мере человеческого варварства. Все естественно. Старые вырубки уже зеленели подсадом, а новых в тех местах, над которыми пролетал вертолет, видно не было. Жене вдруг подумалось, что, возможно, это еще лесоразработки сталинских времен, потому что тайга очень долго восстанавливается после набегов человека. В сознании начали всплывать образы, возникшие когда-то по рассказам отца, семь лет отбывшего в одном из таких лагерей. На душе стало и грустно, и прекрасно. «Вот так всегда, – проклюнулась из этого состояния мысль, – как говорит папа, нет радости без печали и печали без радости».

Уже часа два, как Емельянова возили по точкам. Люди выходили, но ожидавших вертолета на точках не брали. Бортмеханик каждый раз кричал, что будет следующий борт и что этот идет на Урай.

Наконец, сделав круг над очередной буровой, вертолет завис над пустым дощатым «пятаком» в середине широкой – двадцать на двадцать – бревенчатой площадки и медленно опустился на нее. Через иллюминатор видно было, как сжались амортизаторы. Звук двигателя изменился, а с ним и звук рассекаемого винтами воздуха. Вышел бортмеханик и показал кивком, что пора. Сдвинул дверь, громыхнув металлом о металл, прорезавшим сплошной гул мотора, и опустил алюминиевый трап.

– Давай, – закричал, – Вещи я подам.

Женя схватил рюкзак и, преодолев ступеньки, очутился на деревянном непривычно твердом и стабильном настиле вертолетной площадки. Бросил его и ружье и принял от вертолетчика пайву и спальник.

– Приятно отдохнуть, – крикнул тот и помахал рукой, вызвав у Жени ассоциацию с Гагариным. Его «спасибо» потонуло в усиливающемся реве двигателя. Машина как бы подтянулась, держась за воздух, но еще не оторвав от дощатой поверхности шасси. Потом приподнялась на метр, легко повернулась вокруг своей оси, ловя направление ветра. И, задрав хвостовую часть и слегка накренившись, красиво взмыла вверх, едва не коснувшись верхушек деревьев, окружавших вертолетную площадку.