Общественное мнение

4. Время и внимание

По понятным причинам трудно оценить количество внимания, которое люди ежедневно тратят, чтобы осведомиться, что происходит в обществе. Однако интересно, что три рассмотренных мною исследования, хотя были сделаны в разное время, в разных местах и с привлечением разных методов, в целом друг с другом согласуются^[31].

Хочкис и Франкен разослали в Нью-Йорке анкету студентам обоих полов (в количестве 1761), и почти от всех получили ответы. В Чикаго Скотт составил опросник для 4000 видных бизнесменов и специалистов-профессионалов и получил ответы от 2300 из них. От 70 до 75 % всех ответивших (в обоих опросах) считают, что на чтение газет они тратят пятнадцать минут в день. В Чикагском исследовании лишь 4 % предположили, что читают меньше, а 25 % предположили, что больше этого времени. В Нью-Йорке чуть более 8 % посчитали, что тратят на чтение менее пятнадцати минут, а 17,5 % посчитали, что тратят более.

Приведенные показатели не следует воспринимать буквально, поскольку лишь очень немногие точно чувствуют, что такое пятнадцать минут. Более того, и у бизнесменов, и у специалистов-профессионалов, и у студентов в основном прослеживается любопытный пунктик – как бы кто не подумал, что они слишком много времени проводят за чтением газет. А еще есть подозрение, что они хотят прослыть людьми, которые очень быстро умеют читать. Ясно лишь одно: более трех четвертей всех респондентов уверены, что они уделяют мало внимания печатным новостям из внешнего мира.

Временные оценки подтверждаются и менее субъективным тестом. Так, Скотт спросил чикагцев, сколько газет они читают каждый день, и получил следующие ответы:

14 % – читают какую-то одну газету;

46 % – читают две газеты;

21 % – читает три газеты;

10 % – читают четыре газеты;

3% – читает пять газет;

2% – читает шесть газет;

3% – читает все газеты (восемь на время проведения опроса).

Читатели, которые пролистывают пару или тройку газет, составляют 67 %, что довольно близко к 71 % людей из группы Скотта, которые читают пятнадцать минут в день. Количество всеядных читателей, поглощающих информацию из 4–8 газет, примерно совпадает с количеством людей в 25 %, которые читают более пятнадцати минут.

Угадать, как распределяется время, сложнее. Так, студентов попросили назвать «пять наиболее интересных тем или материалов». Чуть меньше 20 % проголосовали за «общую новостную ленту», чуть меньше 15 % – за колонку редактора, чуть меньше 12 % – за «политику», чуть больше 8 % – за «финансы», чуть больше 6 % – за «международные новости» (не прошло и двух лет после заключения перемирия), 3,5 % – за «местные новости», почти 3 % – за новости «бизнеса» и 0,25 % – за новости о «работе». Еще люди упоминали спорт, специальные материалы, театр, рекламу, карикатуры, рецензии на книги, музыку, «этичный тон», общество, искусство, рассказы, доставку, школьные новости, «хронику», печатную продукцию. Около 67,5 % выбрали в качестве наиболее интересных материалов новости и мнения, касающиеся общественных дел.

Опрашиваемая студенческая группа была смешанной. Девушки проявляли больший, чем юноши, интерес к новостям общего характера, международным и местным событиям, политике, колонкам редактора, театру, музыке, искусству, рассказам, карикатурам, рекламе и отдельно выделяли «этичный тон». Юноши, напротив, больше погружались в тематику финансов, спорта и в бизнес-материалы, подчеркивая важность «достоверности» и «краткости». Представленная избирательность полностью соответствует нашим представлениям о том, что культурно и нравственно, а что мужественно и решительно, так что абсолютную объективность ответов можно поставить под сомнение.

Ответы студентов хорошо согласуются с ответами чикагских бизнесменов и специалистов-профессионалов на опросник Скотта. Их спрашивали не о том, что больше всего интересует, а о том, почему они предпочитают одну газету другой. Почти 71 % людей сознательно отдавали предпочтение новостям местным (17,8 %), политическим (15,8 %), финансовым (11,3 %), международным (9,5 %), общего характера (7,2 %) или колонкам редактора (9 %). Остальные 30 % выбирали газеты по соображениям, не связанным с общественными делами. Разброс составил от чуть менее 7 % человек, выбравших «этичный тон», до 0,05 % тех, кого больше всего заботило наличие юмора.

Как эти предпочтения соотносятся с количеством полос, отводимым газетами под различные темы? К сожалению, такие данные по газетам, которые читали респонденты чикагской и нью-йоркской группы во время анкетирования, отсутствуют. Зато есть интересные данные анализа, проведенного более двадцати лет назад Уилкоксом; тот изучил 110 газет, издаваемых в 14 крупных городах, и классифицировал тематику более 9000 колонок.

В среднем по стране газетные материалы распределялись следующим образом:

Чтобы можно было честно сравнивать данные из этой таблицы с предыдущими, необходимо исключить рекламу и пересчитать проценты. Ведь место для рекламы в сознательных предпочтениях чикагских респондентов или студентов почти стремилось к нулю. Такой подход для наших целей мне кажется оправданным, поскольку пресса печатает ту рекламу, которую ей заказывают^[32], зато остальные материалы газеты рассчитаны на вкус ее читателей. Тогда таблица будет выглядеть так:

В пересмотренной таблице, если сложить пункты, предположительно имеющие отношение к общественным делам, – военные, международные, политические, общие (разнообразной тематики) новости, новости бизнеса и мнения специалистов, – окажется, что в общей сложности 76,5 % печатного текста в 1900 году соответствует темам, обозначенным в качестве причины выбора газеты 70,6 % чикагских бизнесменов в 1916, и пяти темам, интересовавшим 67,5 % студентов Нью-Йоркского колледжа в 1920 году.

Следовательно, современные вкусы бизнесменов и студентов из больших городов так или иначе совпадают с усредненной оценкой редакторов газет в больших городах еще двадцать лет назад. С тех пор соотношение в тематике, вне всякого сомнения, изменилось, равно как увеличился тираж и объем газет. Поэтому, если бы сегодня можно было получить точные ответы не от студентов, бизнесменов или специалистов-профессионалов, а от представителей более типичных групп, то можно было бы ожидать меньший процент времени, посвященный общественным делам, а также меньший отведенный для них процент газетных полос. С другой стороны, можно ожидать, что средний человек тратит на чтение газеты больше пятнадцати минут, и поэтому, хотя процент отводимого на общественные дела печатного текста меньше, чем двадцать лет назад, чистая выгода будет больше.

Из этих цифр не стоит делать сложных выводов. Они лишь помогают несколько конкретизировать наши представления об усилиях, которые мы ежедневно прилагаем, добывая сведения для формирования мнений. Конечно, газеты – не единственное средство получения информации, хотя, безусловно, главное. Прессу дополняют журналы, общественные дискуссии, работа движения по распространению образования Шатокуа, беседы в церкви, политические и профсоюзные собрания, женские клубы и кинотеатры. Но даже при самых благоприятных прогнозах человек ежедневно очень недолго воспринимает информацию, поступающую из невидимой его глазу среды.

5. Скорость, слова и ясность

Информация о невидимой среде предоставляется главным образом словами. А слова передаются с помощью телеграфной или радиосвязи от репортеров к редакторам, и уже последние готовят их к печати. Телеграфная связь – удовольствие недешевое, а ее возможности часто ограничены. Поэтому новости пресс-службы обычно кодируются. Рассмотрим, например, депешу, которая гласит:

«Вашингтон, округ Колумбия, 1 июня. Соединенные Штаты Америки считают вопрос о захваченном в стране в начале военных действий немецком судне закрытым».

По проводам она может пройти в следующей форме:

«Вашингт, Колумб, 1.06. США счит вопрос о захвач в стр в нач воен. д. нем. судне закрытым»^[33].

 

Новость, в которой говорится:

«Берлин, 1 июня. Рейхсканцлер Карл Йозеф Вирт, излагая программу правительства, заявил сегодня парламенту, что „лейтмотивом политики нового правительства станут восстановление и примирение“. Он добавил, что кабинет министров решил: разоружение должно осуществляться неукоснительно, и оно не будет поводом для наложения дальнейших санкций со стороны союзников».

Может быть передана в таком виде:

«Берл, 1.06 канц Вирт излагая прогр прав-ва, заявил сег парлам, что „лейтм полит нов правительства станут восстан-е и примир-е“. Он доб, что каб мин решил: разоруж-е д осуществляться неукосн-о и не б поводом для наложения дальн санкций со ст союзников».

Во втором случае содержание извлекли из пространной речи на иностранном языке, перевели, закодировали, а затем расшифровали. Получающие сообщения операторы расшифровывают их сразу, на ходу. Хороший оператор, как мне сказали, за восьмичасовой рабочий день может написать пятнадцать и более тысяч слов, учитывая получасовой обед и два десятиминутных перерыва на отдых.

За парой-тройкой слов часто стоит целая череда действий, мыслей, чувств и последствий. Читаем ниже:

«Вашингтон, 23 декабря. Сегодня корейской комиссией на основании – по словам самой комиссии – достоверных отчетов, полученных из Маньчжурии, было сделано заявление, обвиняющее японские военные власти в деяниях, более „ужасных и варварских“, чем когда-либо имели место в Бельгии во время войны».

Получается, очевидцы, чья точность и непредвзятость неизвестна, сообщают информацию составителям «достоверных отчетов», которые, в свою очередь, передают ее в комиссию за пять тысяч миль. Комиссия готовит заявление, возможно, слишком пространное для текста публикации, из которого корреспондент вырывает фрагмент длиной в три с половиной дюйма. Весь смысл должен быть сжат, но так, чтобы читатель осознал важность новости.

Даже гуру стиля вряд ли способен хорошо упаковать все крупицы правды, для которых, если уж честно, потребовался бы рассказ из ста слов о том, что за несколько месяцев произошло в Корее. Ведь язык, этот проводник смыслов, совсем не идеален. Слова – как денежные купюры, их можно перетасовывать и так, и эдак, сегодня они порождают один набор образов, а завтра другой. И нет никакой уверенности в том, что одно и то же слово вызовет в голове читателя точно такую же мысль, как и в голове журналиста. Теоретически, если бы все факты и связи имели уникальные названия, и, если бы все люди с ними согласились, общение протекало бы без недопонимания. К такому идеалу стараются приблизиться, например, в точных науках, и это отчасти является причиной того, что из всех форм международного сотрудничества научное исследование является наиболее эффективным.

Идей, которые люди хотят выразить, всегда больше, чем слов, а язык, по словам Жана Поля, являет собой сборник выцветших метафор^[34]. Журналист, обращающийся к полумиллиону читателей, о которых он имеет лишь смутное представление, оратор, чьи слова долетают до отдаленных деревень и за границу, не могут надеяться, что пара фраз донесет весь объем вложенного в них смысла. «Слова Ллойд Джорджа, которые неверно поняли и неудачно передали, – сказал палате депутатов Бриан^[35], – внушили пангерманистам мысль, что пришло время действовать». Британский премьер-министр, говорящий со всем внимательным миром по-английски, словами передает свой собственный смысл, а разные люди усмотрят в них свой. Неважно, сколь богато он говорит или утонченно… или, скорее, чем богаче и утонченнее то, что он хочет сказать, тем больше пострадает смысл, когда эти слова вольются в стандартную речь, а затем распределятся меж людьми, поселившись в их умах^[36].

Миллионы едва ли умеют читать. Миллионы других могут прочитать слова, но не могут их понять. И лишь три четверти тех, кто в состоянии и читать, и понимать прочитанное, имеют возможность потратить на это занятие примерно полчаса в день. Воспринятые посредством чтения слова рожают целый ряд идей, которые в итоге вызывают бессчетные последствия. Пробуждаемые написанными словами идеи неизбежно составляют большую часть тех начальных данных, на которых формируются наши мнения. Мир вокруг нас огромен, волнующие нас ситуации сложны и запутаны, информации мало, поэтому мнения должны строиться, по большей части, в воображении.

Когда мы говорим слово «Мексика», какая картинка рождается у жителя Нью-Йорка? Скорее всего, нечто сложное, состоящее из песка, кактусов, нефтяных скважин, латиносов, попивающих ром индейцев, вспыльчивых пожилых кабальеро, хвастающих усами и независимостью, или, возможно, крестьянская идиллия в духе Жан-Жака Руссо, которой угрожает перспектива чадящего индустриализма. А что рождает слово «Япония»? Образ орды желтолицых человечков с раскосыми глазами, а еще «желтой угрозы», невест по фотографии, веера, самураев, криков «банзай», искусства и цветущей сакуры? Или вот английское слово alien? Группа студентов колледжа Новой Англии так описала в 1920 году восприятие данного слова:

– человек, враждебно настроенный к этой стране;

– человек, выступающий против правительства;

– человек, который находится в оппозиции;

– уроженец недружественной страны;

– иностранец, принимающий участие в войне;

– иностранец, старающийся навредить стране, в которой находится;

– враг из другой страны;

– человек, выступающий против данной страны^[37]… И так далее.

При этом слово «alien» в значении «иностранец» – юридический термин, гораздо более точный, чем слова суверенитет, независимость, национальная честь, права, оборона, агрессия, империализм, капитализм, социализм, слыша которые мы так охотно принимаем сторону «за» или «против».

Если ум ясный, то он способен разделять поверхностные аналогии, обращать внимание на различия и ценить разнообразие. Но это умение относительно. К тому же различия в том, что считать ясностью, столь значительны, как, скажем, разница между новорожденным младенцем и изучающим цветок ботаником. Для младенца разница между собственными пальцами ног, отцовскими часами, лампой на столе, луной в небе и красивым ярко-желтым изданием Ги де Мопассана мизерна. Многие члены «Union League Club»^[38] не видят большой разницы между демократом, социалистом, анархистом и грабителем, тогда как утонченный анархист понимает, что различия между Бакуниным, Толстым и Кропоткиным могут составить целую вселенную. Эти примеры демонстрируют, сколь трудно бывает получить здравое общественное мнение о Мопассане в среде младенцев или о демократах в среде членов упомянутого клуба.

Человек, который ездит только в чужих машинах, конечно, увидит разницу между «фордом», кэбом и обычным легковым автомобилем. Но если тот же самый человек купит себе автомобиль и сядет за руль, если он, как сказали бы психоаналитики, спроецирует свое либидо на авто, то он вам опишет разницу в карбюраторах, бросив лишь беглый взгляд на багажник автомобиля, проезжающего в квартале от него. Вот почему люди часто испытывают облегчение, когда разговор переходит от «общих тем» к обсуждению хобби. Словно взгляд обращается от пейзажа, висящего в скромной гостиной, к вспаханному полю на открытом воздухе. Словно возвращаешься в реальный трехмерный мир после визита в эмоциональный мир художника.

По словам Шандора Ференци, мы легко определяем, что две вещи схожи, хотя они схожи лишь частично^[39], причем ребенок делает это легче взрослого, а примитивный или неразвитый ум легче ума зрелого. Сознание в том виде, в каком оно изначально появляется у ребенка, представляется неконтролируемой смесью ощущений. У ребенка отсутствует чувство времени и почти отсутствует чувство пространства, он одинаково смело тянется и к люстре, и к материнской груди, причем поначалу и с одинаковым ожиданием. Понимание функции предметов приходит медленно, шаг за шагом. Когда жизненный опыт отсутствует полностью, в этом мире все кажется связным и единообразным. Сосуществующие в реальном мире факты еще не отделены от тех, что складываются в картинку в потоке сознания.

Поначалу, говорит Ференци, ребенок получает желаемое (конечно, не все) с помощью плача. Это «период волшебного галлюцинаторного всемогущества». На второй фазе развития ребенок показывает на желаемые вещи пальцем, и ему их дают. Это «всемогущество посредством волшебных жестов». Позже ребенок учится говорить, просит то, что хочет, и отчасти добивается успеха. «Период волшебных мыслей и волшебных слов». Любая из этих фаз может закрепиться за определенными ситуациями. Конечно, они друг на друга накладываются и видны лишь время от времени, проявляясь, например, в присущих многим из нас безобидных суевериях. На каждой фазе частичный успех в основном подтверждает верность данного способа действия, а неудача в основном стимулирует развитие следующего. Многие люди, партии и даже страны, как видно, редко перерастают «волшебную» фазу организации опыта. Но более продвинутые группы людей из наиболее продвинутых народов, использовав – после неоднократных неудач – метод проб и ошибок, впоследствии изобрели новый принцип. Они поняли: луна движется не от того, что на нее лают, а посевы всходят не благодаря чествованию весны или республиканского большинства, а благодаря солнечному свету, поливу, семенам, удобрениям и обработке почвы^[40].

Учитывая чисто схематическую ценность классификации реакций по Ференци, переломной мы считаем способность различать предметы на основании грубого восприятия и неявных аналогий. Эта способность была изучена в лабораторных условиях^[41]. Исследования ассоциаций, которые проводились в Цюрихе, ясно показывают, что легкая умственная усталость, сбой во внимании из-за внутренних причин или внешних отвлекающих факторов по большей части «сглаживает» качество реакции. Примером самого «сглаженного» типа является ассоциация слов по звуковому сходству (cat-hat), когда выдается реакция на звук, а не на смысл слова-стимула. Так, результаты одного теста показывают, что на второй сотне слов-стимулов доля ответов по звуковой ассоциации увеличивается на 9 %. Получается, ассоциация слов по звуковому сходству – практически повторение, очень примитивная форма аналогии.

Если сравнительно простые условия в лаборатории так легко могут сгладить распознавание, то каким эффектом обладают условия большого города? В лаборатории усталость незначительна, отвлекающие факторы довольно банальны. И то, и другое уравновешивается интересом и самосознанием участника эксперимента. Но если способность мыслить подавляют удары метронома, то как восемь-двенадцать часов шума, вони и жары на фабрике, или ежедневный стук пишущих машинок, телефонные звонки и хлопающие двери повлияют на политические суждения, формирующиеся на основе газет, которые читают в трамваях и метро? Можно ли услышать в этом шуме-гаме что-нибудь, что не визжит, разглядеть на фоне яркого света то, что не мигает, словно неоновая вывеска? В жизни горожанина не хватает уединения, тишины, легкости. Ночи в больших городах шумные, сверкают огнями. Жителей берут в осаду непрекращающиеся звуки, то надрывные и резкие, то впадающие в рваный ритм, но всегда нескончаемые, всегда безжалостные. Мысль человека, живущего в условиях современного индустриализма, плещется в окружающем ее шуме. Поэтому, если работа мысли подчас приводит к поверхностным или глупым результатам, на то есть причина. Независимые люди выбирают, как жить, умереть и быть счастливым в условиях, когда мыслить (что следует из опыта и подтверждается научными экспериментами) труднее всего. «Невыносимое бремя мысли» является бременем, когда условия делают его таковым. При благоприятных условиях мыслительным процессом никто не тяготится. Он бодрит не меньше танцев и столь же естественен.

Любой человек, чья работа связана с мыслительным процессом, знает, что на какую-то часть дня ему нужно погрузиться в тишину и молчание. Но в той неразберихе, которую мы зовем цивилизацией (чем, безусловно, ей льстим), граждане занимаются весьма рискованным делом: они управляют делами в наихудших возможных условиях. Смутное осознание этой истины вдохновляет людей на фабриках и в целом в разных учреждениях создавать движения, чтобы рабочий день стал короче, а отпуска длиннее, чтобы в помещениях был хороший свет и воздух, чтобы на работе был порядок, в домах солнечный свет, а в жизни человека – достоинство. Это лишь начало пути, если мы хотим улучшить интеллектуальное качество нашей жизни. Пока работа в большинстве своем – рутина, бесконечная, а для самого рабочего еще и бесцельная, что-то вроде автоматической, неосознанной деятельности, словно одна группа мышц монотонно выполняет что-то по заданному образцу, вся жизнь этого рабочего будет проживаться автоматически, неосознанно, и если какое-то событие не сопроводят громы и молнии, он не заметит его в череде других. Пока он днем и даже ночью физически находится в плену окружающей толпы, его внимание будет нестабильным и расслабленным. Он не будет собранным, не сможет четко соображать, когда страдает от возни и сутолоки даже в своем доме, где нужно открыть окна и выгнать дух маеты и мытарства, визжащих детей, хриплых заявлений, неперевариваемой пищи и спертого воздуха.

Временами мы, конечно, бываем в зданиях, где все сдержано и просторно. Мы ходим в театр, где благодаря современной сценографии отсутствуют отвлекающие факторы, едем к морю или в какое-то тихое местечко и вспоминаем, сколь суматошна, непредсказуема, избыточна и криклива обычная городская жизнь нашего времени. Мы учимся понимать, почему наши затуманенные рассудки обрабатывают точно и ясно лишь крохи информации, почему их так захватывают, кружась в какой-то тарантелле, заголовки и ключевые слова, почему так часто наше сознание при видимой разнице не в состоянии что-то различить.

Внешний разлад еще больше усложняется внутренним. Согласно экспериментальным данным, скорость, точность и интеллектуальное качество ассоциации сбивается так называемыми эмоциональными конфликтами. Из сотни слов-стимулов, как нейтральных, так и эмоционально значимых, реакцию, измеряющуюся за пятую долю секунды, дают от 5 до 32 слов; порой реакция и вовсе отсутствует^[42]. Очевидно, что на наше общественное мнение периодически влияют разного рода комплексы: амбиции и экономические интересы, личная неприязнь, расовые предрассудки, классовые чувства и прочее. Они искажают то, как мы читаем, думаем, говорим и ведем себя, причем весьма разнообразными способами.

И, наконец, вспомним, что поскольку общественное мнение нужно сформировать не только в среде обычных членов общества, а для политических выборов, для пропаганды и для вовлечения сторонников важны цифры, качество внимания еще больше снижается. Количество безграмотных, недалеких, невротизированных, питающихся впроголодь и не верящих в свои силы индивидуумов весьма значительно. Есть основания полагать, что оно намного больше, чем мы обычно считаем. Представим, что какой-нибудь популярный призыв распространяется среди людей, которые по уровню умственного развития сравнимы с детьми или дикарями, людей, чья жизнь – сплошная трясина неурядиц, людей, чьи жизненные силы на исходе, людей-затворников, людей, чей опыт не дает им понять ни слова из обсуждаемой проблемы. В результате поток общественного мнения затягивается в воронки непонимания, и там под воздействием предрассудков и искусственных аналогий искажается, меняя свой первоначальный эффект.

Если призыв обращен к широкой аудитории, то нужно учитывать качество ассоциации, поскольку он должен задевать чувствительные струны, понятные всем. Призыв на нестандартную аудиторию направлен на нетипичные струны. Но один и тот же человек может по-разному реагировать на разные стимулы или на одни и те же стимулы, просто полученные в разное время. Восприимчивость человека похожа на горную страну. Есть отдельные вершины, есть обширные, но отстоящие друг от друга плато, есть глубинные пласты, общие почти для всего человечества. Соответственно, люди, чья восприимчивость достигает разреженной атмосферы вершин, где витает понимание ювелирной грани между Фреге и Пеано^[43] или между ранним и поздним периодами творчества Сасетты^[44], могут быть в другой ситуации преданными республиканцами, поэтому, когда они голодны и боятся, их не отличить от любого другого голодного и напуганного человека. Неудивительно, что журналы с большими тиражами предпочитают печатать лицо красивой девушки, лицо достаточно симпатичное, чтобы оно привлекало, и достаточно невинное, чтобы оно всех устраивало. Ведь вопрос, будет ли потенциальный круг читателей широким или нет, определяется на «психическом уровне», где и работает этот стимул.

Получается, среду, с которой имеет дело наше общественное мнение, искажают многими способами: цензурой и конфиденциальностью на уровне источника информации, физическими и социальными барьерами на уровне получателя, а еще редким вниманием, бедным языком, отвлекающими факторами, внезапно нахлынувшими чувствами, физическим и моральным износом, жестокостью и однообразием. Такие ограничения на доступ к среде в сочетании со сложностью самих фактов препятствуют ясности и справедливости восприятия, заменяют конструктивные мысли вводящим в заблуждение вымыслом и не дают нам адекватно проверить тех, кто сознательно стремится ввести нас в заблуждение.