Оттепель 60-х

«Приём пищи»

Байка: – Слышали? Один солдат с голоду умер

от того, что ложки не было.

* * *

Старшина: – Повар и в кашу «мат» кладёт, только

вы не видите. Солдат мужает от «мата».

У солдат, оказывается, самые приятные моменты в жизни – это сон и обед, а точнее, как выражается старшина – «приём пищи». О «сне» – говорить нечего: это радость, которая выводит тебя за пределы армии. «Сновидения», уносящие к любимой, и вообще к свободе, – это чудо, лучше которого может быть только сама «любимая» и сама «свобода». И это понимаешь по-настоящему именно тогда, когда ты в заточении. А армия – это тоже заточение, хотя, как говорит киномеханик Грейф, называется «почётным долгом».

«Приём пищи» – это тоже восторг, только более внутренний, если не сказать «животный». В обед, как только подводят строем роты личного состава к столовой и открывают дверь, солдаты вылетают из строя, подобно дробинкам из патрона ружья, нажатого на курок, и несутся к своим столам, и руки их, переплетаясь, буквально расхватывают содержимое. При этом они успевают моментально сориентироваться, какой кусочек мяса или рыбы лучше. Так же расхватываются кубики сливочного масла (по утрам) и горстки рафинированного сахара. Содержимое казанов с горячими щами или кашей в расчёт не идёт. Это спокойно распределяется дежурным по алюминиевым чашкам с помощью «разводящего» половника. Ажиотаж вызывает только вкуснятина. Однако картина происходящего неприглядна. В один из таких моментов я вдруг вспомнил рассказ геолога-югослава, который работал у нас в партии. Фамилия его Малишич. Будучи партизаном, он попал к немцам в плен. За решёткой оказалось большое скопление людей. Однажды немцы через решётку стали кидать куски хлеба, а люди, словно «оживотились», как собаки, бросались за ними. Немцы восторженно смеялись.

Вспомнив этот эпизод, я, доселе принимавший активное участие в состязании по «расхватыванию» столовских и других благ, взял себя в руки и стал в дальнейшем, как мне казалось, вести себя «достойно».

…Вскоре, однако, моё «достоинство» подверглось испытанию и обернулось против меня.

Нас подняли по тревоге на полевые учения. Получив зимние танковые комбинезоны и шлемы, мы ринулись в сушилку за валенками. Все мигом расхватали, кому какие надо, а я получил то, что досталось. Несмотря на то, что валенки были маловаты, они ещё оказались не просохшими. И мне «в бою» было очень неуютно находиться при сильном морозе в металлическом танке в сырых валенках, потому что я, как любит выражаться старшина Горох, тогда остался «на бубях». В конце концов, прямо на ходу в танке я снял валенки, вытащил из вещмешка запасные носки и переобулся в сапоги, в которых было, хотя и холодно, но удобно и терпимо.

Как я стал « художником»

В армии удивительно просто осваиваешь профессии, наверное, потому что, во-первых, кроме тебя, солдата, делать дела некому, во-вторых, здесь большее доверие молодым людям, чем на гражданке. Положим, плотником, портным, сапожником и поваром ты можешь стать запросто после того, как хотя бы один раз справился с таким видом работ. Потом тебя ещё несколько раз привлекут к подобному занятию. А затем ты уже по инерции станешь «плотником», «портным», «сапожником» и т. п. Всё это происходит естественным образом, потому что эти работы не столь специфически трудоёмки, как, например, вождение танка. А ведь и танки водят ребята 19-тилетнего возраста. На гражданке такое доверие – редкость.

Подобно «плотнику» и «портному» и я стал «художником», после того как заполнил чертёжным шрифтом список личного состава роты. Список этот нужен для проведения старшиной ежедневных (утром и вечером) поверок. Подготовив несколько раз такой список, я уже стал котироваться как потенциальный «художник». А когда в полку появилась необходимость создания комнаты тыла, обо мне тут же вспомнили и, снабдив подручными средствами – ватманом, клеем, перьями, тушью и прочими канцелярскими товарами, – усадили в кабинет для оформления стендов, отражающих сферу деятельности полкового тыла. Это произошло в марте 1962 года. Времени для завершения работ понадобилось больше месяца. Для меня во всём этом было ценным то, что я уже был менее подвержен сиюминутным командам и придиркам старшины и других младших командиров, и мог какое-то время оставаться наедине со своими мыслями. Именно Кабинет тыла определил моё армейское будущее, превратив в «художника», хотя до «живописца» мне было так же далеко, как до другой галактики. Зато до штаба полка, стало, как оказалось, рукой подать.

Однажды нежданно-негаданно в будущий Кабинет тыла вошёл майор из штаба полка и, молча, стал рассматривать, как я расписываю и украшаю стенд. Походив вокруг меня и не проронив ни слова, удалился. Через некоторое время зашёл ещё раз, спросил об образовании. Узнав, что я окончил геологоразведочный техникум, заинтересовался ещё более. И вдруг говорит: – А не хотели бы вы служить в штабе полка?.. На что я ответил, что мне всё равно, где служить, так как на службу меня брали не добровольцем. – А вы подумайте. В штабе всё-таки есть свои преимущества. Во-первых, служба в основном в «тепле», к тому же, если проявите себя, легче попасть в отпуск, – сказал он. – Товарищ майор, – ответствовал я тогда, – я не гонюсь за «тёпленькими местами», потому что мне всё одно не хорошо, где бы я не служил в армии. – И всё же, подумайте, – сказал он и ушёл.

При следующей встрече я уже был более сговорчивым: – Ну, если вы считаете, что я там нужен, я согласен. Мне, как я уже говорил, без разницы, где служить.

Так я попал в штаб. « Тебе везёт», – говорят мне сослуживцы. Но я не дорожу этим везением, хотя многие мечтают попасть туда.

… Повседневная штабная работа сводилась к составлению разных таблиц, схем, расписаний. Писалось всё это либо плакатными перьями, либо «солдатиком», так называли мы в школе перо «рондо». В ход пускалась разноцветная тушь.

Рабочее место моё определилось в кабинете заместителя начальника штаба – моего босса, в котором находились ещё два майора разных направлений. Обычно они являлись в 9-00 утра, когда я уже был на месте, и трудились до 18-00. Затем уходили со службы, мне же мой начальник давал задание ещё на ночь. Его не волновало то, что после него за меня брался ещё зануда старшина Шмалько, допекая не столько командами, сколько своими придирками. Он требовал не только беспрекословного исполнения своих приказаний, но и того, чтобы ещё и слушали его разглагольствования не с усмешкой и достоинством, а с заискиванием. Были, правда, у него свои любимчики, но он не понимал, что они просто пользуются его слабостями, позволяя себе самоволки и совместные с ним выпивки. У старшины Шмалько – командира нашего комендантского взвода излюбленным выражением было: «Ну, что это за жизнь, если живёшь и не мучаешься?»

…Со временем я понял, что самое лучшее в армии – это отпуск. И стал усиленно думать, как мне его добиться. Все другие поощрения («благодарность», «грамота», значок «отличника» и повышение в звании ) – мне были «до фонаря». Особенно коробило звание «ефрейтор».

* * *

В темноте какой-то солдат безмерно раскомандовался, а другой говорит

ему: – Кричишь, а на плечах-то у тебя что-нибудь есть?

Третий солдат: – Было бы – не кричал так.

Четвёртый солдат: – От того и кричит, что хочет стать «ефрейтором».

* * *

Он очень хотел быть великим. И на первом году службы стал

ефрейтором.

* * *

Однако все мои армейские друзья, какие находились при штабе, не избежали этого ранга. Я же сознательно накануне праздников, когда обычно поощряли солдат, «провоцировал» старшину Шмалько на столкновение, после чего он бормотал: «Нет, этот писаришка не достоин стать «ефрейтором».

Обычно наши разговоры сводились к следующему диалогу:

Он: – Вы только себя любите.

Я: – А вы меня?

Он: – Как разговариваешь с командиром?

Я: – А вы командуйте и не лезьте в душу.

Он: – Ещё учить меня будешь. И так с вами, и так. Я не пойму, чего вы

хотите?

Я: – Я хочу, чтобы вы приказывали и только, без этих «гуманных»

нравоучений.

Он: – Счастье ваше, что не при Жукове служите. Заставил бы я вас

могилу глубиной два метра копать для захоронения окурка.

Поумничали бы тогда.

А моё желанное поощрение – «отпуск», к счастью, исходило не от старшины, а от офицеров штаба, где мне приходилось «горбатиться» отменно каждый день до поздней ночи, выполняя безоговорочно все их приказания. Особенно были большие нагрузки перед штабными и другими учениями, когда надо, разобравшись в номенклатурных листах, вырезать и склеивать топографические карты самого разного размера, порой включающие все страны Варшавского договора. А после этого ещё нанести условными знаками «свою» и «вражескую» обстановку не только на одной карте размером в солдатское одеяло, а на всех экземплярах, которые предназначались старшим офицерам, начиная с командира полка и ниже. Время всегда было предельно ограниченное. Все условные знаки наносились тушью, а позднее – что было ещё хуже – цветными карандашами, которые то и дело надо было подтачивать, а стержни ломались.

Комментарий из будущего:

Штабной труд был в основном «марафетный». Но он был необходим моим командирам.

Не берусь судить, насколько это было на самом деле плодотворно для армии. Но я, солдат Родины, выполнял то, что было приказано. Позже, вспоминая те дни, я пришёл к выводу, что более чем в тот период, я за всю свою жизнь не работал так напряжённо.

Рядовой Гольдберг

Киномеханик Грейф: «Если бы сами солдаты уважали друг друга, служба

была бы намного легче»

У Гольдберга было хорошее настроение. Это был один из счастливейших армейских дней, когда молодой солдат вдруг чувствует, что тоски о доме как не бывало. Он сознаёт, что, наконец, занял своё место в солдатском строю.

В задумчивости он прошёл в Ленкомнату. Здесь в окружении солдат увлечённо «сражались» двое старослужащих в настольный теннис. Очевидно, Гольдберг, не успев сориентироваться, помешал одному из игравших.

– Ну-ка, ты, салага, не путайся под ногами – проваливай отсюда! – резко сказал тот.

– Чего стоишь, осовел что ли? – возмутился другой. – Не понял, что мешаешь играть?

И прежде чем Гольдберг успел выйти из задумчивости, к нему подскочил играющий поджарый солдат второго года службы:

– Ну, чего уставился, салажка, получить, что ли захотел?

– Ты что, с ума сошёл?.. – растерянно пробормотал Гольдберг. Договорить ему не удалось. Поджарый солдат со словами « Так ты действительно хочешь?» ударил ногой в грудь. Гольдберг пошатнулся и сел на стулья. Удар был слабый, но совершенно неожиданный. Гольдберг вскочил и, подбежав к столу, вдруг оторопел, так как поджарый уже прыгал с ракеткой, отбивая шарик, словно ничего не произошло. Гольдберг смутился, не решаясь что-либо предпринять. Солдаты насторожились в ожидании инцидента, но тут же успокоились. Момент был упущен. Послышался возмущённый голос болельщика: « Он и в самом деле болван. Слушай, ты, проваливай отсюда, потом будете разбираться». И тут зашёл офицер – Гольдберг понял, что момент точно упущен. А на душе было скверно, очень гадко…

Весь этот день Гольдберг ходил убитый, он всё думал, что же делать? Встретиться с «поджарым» где-нибудь в туалете, стукнуть при всех или… сообщить начальству? А ведь «поджарый» сказал: « Теперь ясно – по комсомольской линии пойдёт». Но Гольдберг был в сущности не плохим парнем и сознавал, как всё это произошло глупо. К начальству он, естественно, не пойдёт, но делать всё равно что-то надо, причём сегодня же, завтра будет поздно.

День прошёл в душевных терзаниях. Ночью Гольдберг вновь почувствовал себя жалким одиноким человеком, заброшенным судьбой к грубым жестоким людям. « Но ведь они как-то живут и общаются между собой, – рассуждал он. Просто они меня приняли за какого-то хлюпика, а я, к сожалению, не знаю ключа к ним. Так что же делать?»

Спать почти не пришлось. Вспомнилась любимая девушка, которая, как и любая женщина, видела в своём возлюбленном нечто единственное и неповторимое. И Гольдберг ещё раз произнёс: « Надо что-то делать. Как бы посмотрела на всё это моя милая Светлана? Сейчас я просто не имею права говорить ей «милая». Я трус, трус. Неужели это правда?! Чёрт побери, я трус». От этого слова его бросило в дрожь: «Почему я так расслаблен? Ведь у меня уже нет желания ни избивать «поджарого», ни даже оскорблять… Может, тот сам поймёт, что не прав?..»

К утру Гольдберг всё-таки заснул, а утром вновь: «Что делать?..» И опять неуверенность в себе, опять тоскливый робкий взгляд одинокого человека, заброшенного судьбой к грубым, жестоким людям. « Да будет ли конец этому неотомщённому страданию?» – содрогнулся Гольдберг. А внутренний голос уже успокаивал его: « Глупо всё это. Время дуэлей прошло. А он поймёт… поймёт, конечно, что был не прав. А ты забудь и успокойся».

…Через два месяца Гольдберга забрали в штаб. А ещё через месяц он, вконец освоившись с новым назначением, в просторном кабинете командира полка разложил топографическую карту по номенклатурным листам и, целиком включившись в дело, с помощью кисти и клея заготавливал планшеты для штабных учений.

Через два часа из штаба дивизии должны доставить секретный пакет, в котором будет сообщена военная обстановка неприятельских войск. Сведения о расположении войск необходимо будет в виде синих и чёрных ромбиков, условно обозначающих танки, и дугообразных зубчатых линий – предполагаемых окопов и заградительных валов, нанести на карты, которые Гольдберг сейчас клеил. Одна карта размером три с половиной метра в длину и два в ширину уже была готова. Вторая находилась в стадии завершения. Верхний край её лежал на столе, а нижний, свисая, занимал часть пола. Гольдберг очень нервничал. Ему надо было подготовить пять экземпляров таких карт. А после получения пакета ещё нанести тушью свою и вражескую обстановку на эти карты. Короче, предстояла большая работа. Весь штаб был в напряжении. Офицеры и дежурный по штабу, выполняя поручения и приказы, то и дело проносились мимо Гольдберга и его карт. Увлечённый делом, он совсем не заметил, как оттолкнул одного из солдат, который, оступившись, невольно сдвинул карту. Гольдберг, не сдержавшись, даже зарычал на того. Солдат посмотрел на него тяжело и многозначительно.

На следующий день, когда ажиотаж в штабе прошёл, к Гольдбергу подошёл солдат и, неприязненно глядя в глаза, произнёс:

– Я говорить с тобой хочу. – Гольдберг с любопытством обратил на него взор.

– Вчера, когда я был дневальным по штабу, – продолжил солдат, – ты небрежно обратился со мной, а ведь ты молодой солдат.

– Не помню, честное слово, не помню. Когда это было? – искренне изумился Гольдберг. Солдат напомнил. Гольдбергу стало неудобно: – Слушай, брат, ты, пожалуйста, извини меня, я в такой был запарке, что действительно мог и толкнуть кого угодно, и нахамить.

Солдат задумался и, с трудом преодолев гнев, выдохнул: – Да ладно.

На этом инцидент заглох, но Гольдберг неожиданно вспомнил «поджарого» солдата, который когда-то его тоже обидел.

Младший сержант Митин

Капитан Котлов солдатам:

– Я в Монголии семь лет не читал литературы, не слушал радио, не видел женщин -

и то не отупел.

Как молодой солдат, я их всех – Митиных, Ивановых, Сидоровых и других – сначала путал. Все они были для меня просто старослужащими – грубыми и наглыми служаками. И лишь со временем я научился разбираться в окружающих меня солдатах. Как ни странно, оказалось, что каждый из них занимает своё место, что у каждого есть свои «козыри» и недостатки, согласно которым они расставлены в нашем едином солдатском строю.

Меня впервые отпустили за пределы части не по «увольнительной», а по «маршрутному листу» конкретно на почту в сопровождении двух старослужащих, которым надо было туда же. Сейчас они шагали впереди. Город сиял, освещённый фонарями, а я в нём выглядел жалким человечком, случайно оказавшимся на свободе. Я всё ещё продолжал робко приглядываться ко всему вокруг, как и в казарме, а не смотреть уверенно смелым взглядом на окружающее. Именно так бывает в первое время службы. Между тем мои «начальники» – старослужащие (младший сержант и рядовой), шагали весьма устремлено, увлечённые разговором. Я и не пытался вклиниться в их беседу – чего доброго обидятся. «В армии вообще какие-то странно-озлобленные люди», – пришёл к выводу я в последнее время. А сейчас впереди я вдруг увидел офицера. « Надо же отдавать честь, – мелькнуло в сознании. – А с другой стороны, мне-то что волноваться? Буду поступать так, как мои спутники», – решил я.

А старослужащие между тем шли и шли, пригнувшись и скукожившись от холода и ветра, и говорили-говорили, увлечённые темой. « Не отдадут… неужели не отдадут честь? Смелые, однако, ребята», – подумал я. И они не отдали её, эту «честь» офицеру. И я, естественно, последовал их примеру и даже, признаюсь, начал восхищаться «героизмом» своих спутников-солдат. Как вдруг из-за спины у меня раздался голос: « А ну-ка, вернитесь сюда, товарищи солдаты!» Но мы идём, «не слышим».

– Я кому говорю, а ну-ка, вернитесь!!!

Мы обернулись и, конечно же, вернулись. « Подполковник, – крупная шишка,– подумал я, – не повезло парням. Собственно, они-то отделаются легким испугом, как-никак старослужащие». Но они, а с ними и я, не отделались лишь испугом. Нас всех троих вернули назад в часть. И мы в сопровождении подполковника вновь оказались на КПП. Тут я и узнал, что младший сержант, который шёл впереди меня, есть никто иной, как солдат Митин. Он действительно на полном серьёзе увлёкся разговором и не обратил внимания на офицера.

Кто он этот Митин и что с ним было дальше, я узнал позже.

…Митин, даже служа в армии, жил аскетом. По утрам, помимо общей физзарядки, много бегал и занимался с гантелями.

Каждую ночь с 3-х до 5-ти часов он поднимался и тайком штудировал английский язык или занимался математикой. Он готовился в институт. В подготовительную группу он не попал, поэтому использовал любую свободную минуту. Это и было его «недостатком» в солдатской службе. Он опаздывал в строй и его находили где-нибудь с книгами. Иначе нельзя было подготовиться, со службой это было несовместимо. Ротный выходил из себя. Солдаты смеялись над Митиным, а иные даже обзывали его тугодумом. Книги у него обнаруживали и во время караула на посту, и на политзанятиях, и в казарме, и даже за пазухой, когда он находился в строю. Не говоря уже о тумбочке, которая была заполнена ими. Иногда книги выбрасывались из тумбочки. Но со временем она снова заполнялась ими.

Вид у Митина был странный, как у человека, одержимого единой целью, ради которой он живёт и готов пойти на всё. Фигура была полусогнута, взгляд блестел и, кроме сосредоточения на чём-то главном, ничего не выражал. Лицо было бледное, худое, заострённое и в то же время волевое.

Английским он овладел прекрасно и был отлично подготовлен для сдачи экзаменов, в математике тоже разбирался неплохо. Когда дело дошло до литературы, он почему-то обратился ко мне. Но я мог только проверить несколько его сочинений, исправить кучу ошибок и рассказать об общих таких понятиях, как тема, сюжет, идея. Однако время поджимало, а в русском языке он так и оставался слабым, хотя я и не замечал его особого упора на этот предмет. Видимо, он на что-то надеялся, может, даже на то, что удастся списать. Теперь-то уж я знаю, что на это-то он как раз не был способен.

Этот неординарный солдат родился где-то под Пензой, окончил, по всей вероятности, сельскую школу, после чего у него зародилась мысль поступить в МГУ. Но тут призвали в армию. Однако цель осталась прежней, Это была слишком дерзкая мечта, если учесть, при каких обстоятельствах ему предстояло готовиться. Он стеснялся говорить об этом, но шёл к цели через всё. Этот фанатик до того въелся в учебники, что чуть не забыл отослать документы в университет. Сделал это только 25 июля. А восьмого августа пришёл ответ, в котором вызвали его на экзамен к 10 числу. Москва была рядом. Можно было и успеть. Комбат не возражал, а дошло дело до замполита полка – и планы рухнули.

– Кому можно было, мы предоставили возможность посещать подготовительные курсы, – сказал он. Этак любому захочется сдавать экзамены в Вуз, но наша задача состоит в том, чтобы ставить вопрос так: только лучшим – лучшее.

Однако справедливости ради стоит сказать, что Митина до Нового года считали отличником и даже занесли на доску почёта.

Потом он и сам очень старался не попадаться на заметку по пустякам. У него если и были замечания, так только из-за книг, за которые он хватался каждую свободную минуту. Но почему-то его не допустили на подготовительные курсы.

С приближением сдачи экзаменов за занятиями с «книгой» он попадался всё чаще и чаще. Он опасался делать нарушения, чтобы не досадить ротному капитану Котлову. Но досадил. Видимо, того поразила эта неудержимая вера в идею. А может, он просто позавидовал чужой настойчивости. К тому же в последнее время ротному из-за Митина чаще доставалось от вышестоящих, и он решил испытать твёрдость молодого духа, а может, решил извлечь максимальную пользу от одолжения, которое мог сделать. Кто знает?

Я помню, Митин одному из нас дал денег и попросил сбегать за ворота (метров 50 от КПП) и купить бутылку кефира. Мы удивились:

– А ты чего не бежишь?

– Мне нельзя, ребятки, сами знаете, – смущённо проговорил он. Он боялся погореть у самого финиша.

А теперь всё рушилось. В Москву ехать запретили. С трудом он добился разрешения сдавать экзамены в ближайшем городе. Настало время испытаний. Первый экзамен прошёл благополучно. Митин ликовал. Он сдал на «хорошо». Все были рады за него, кроме капитана Котлова. В этот же день тот поставил его в наряд. Перед концом смены минут за 15 Митин заснул. Его засекли – ЧП. Ротный конкретно пригрозил. Подошло время сдачи второго экзамена, и он поставил его в наряд. Но, к счастью, сам утром уехал из части, и Митин отпросился у молодого офицера. Этот экзамен он выдержал уже на «удовлетворительно».

Подходило «сочинение». Времени на подготовку не было. Никто не входил в его положение, а сам он считал главной проблемой – вырваться из части хотя бы в день сдачи экзамена. Как на зло, накануне экзамена капитан Котлов послал его в командировку – отогнать танк за 40 километров от части полка. Предполагалось, что обратно он вернётся на автомашине. Митин отогнал танк, но машину приказано было загружать, а потом и вовсе решено было не отправлять. Тогда Митин решил добраться в часть по-своему: он пустился в путь своим ходом – бегом, не переводя дыхания. Прибежал-таки в часть в два часа ночи и тотчас же сел за книги. В голове был мрак, усталость и досада…

Экзамен, разумеется, он завалил. Сделал восемь ошибок…

Сразу стало легко и спокойно. Всё бремя заботы, все страхи остались позади. Взамен пришла беспечность да злоба на ротного за все обиды.

С этого момента механик-водитель младший сержант Митин, будучи отличным танкистом, прошедшим «учебку», заметно переменился. Он стал весьма подвижным, излишне разговорчивым и безалаберным. К строевым смотрам, периодически проходившим в полку, стал абсолютно безразличным. Он просто не готовился к ним. Именно из-за него рота получила «неуд». Капитан Котлов злился, ругался, но тщетно. Казалось, этот прежний фанатик-абитуриент, теперь с тем же энтузиазмом, с тем же упорством старается досадить неблагодарному в своё время ротному командиру. И делал это безупречно. На замечания он реагировал только улыбкой, а на гауптвахту попросился на следующий день после объявления ему десяти суток ареста.

Капитан Котлов напоминал ему не раз и не два о том, что всё-таки отпускал Митина на экзамены, то есть, по его понятиям, давал возможность поступить в Вуз, а уж коль не поступил, так в этом сам виноват. Но Митин только улыбался. Ему теперь было легко и всё равно.

…Он, разумеется, отслужит. И демобилизуют его, конечно же, 31 декабря, то есть будут держать до предела, хотя приказ о дембеле выходит ещё в сентябре. Но так уж в нашей армии заведено: не дисциплинированных солдат отпускать в последнюю очередь. А младшему сержанту Митину, какая ему разница?.. Плевать ему на карьерные потуги капитана Котлова в отместку за былые «хлопоты» о нём – простом солдате.

* * *

В армии привыкли работать «людьми»: слово «человек» звучит

как «чек». Капитан Котлов говорит: «Мне надо десять «чек».

Посыльный Горюнов рассказывал:

– Я стоял в расположении батальона дневальным в тот день, когда отъезжали домой военнослужащие. Капитан Котлов поставил меня в дверях: « Смотри, говорит, чтоб никто ничего не вынес». А что я могу сказать, служу всего полмесяца. И кто-то забрал домой свой же бушлат. Вызывает меня капитан: – Тебя оттолкнули от тумбочки, мимо тебя ходят в кальсонах, на тебя плюют, не обращают внимания. Ну, что ты такое есть, ежели стоишь, как пень?

В тот же день один из наших дневальных заснул у тумбочки. Капитан Котлов приписал это мне:

– Горюнов, ты имеешь склонность прижаться к батарее и спать.

– Никак нет, – говорю ему, – товарищ капитан.

– Так точно, – нажимает он.

И с тех пор всем молодым он говорит: « Вы несите службу, да не так, как рядовой Горюнов. Тот и бушлат отдал и солдат всех готов проспать».

Капитан Котлов и рядовой Иванов

Капитан Котлов:

–… Да что ты знаешь, солдат? Скажи, когда у тебя последний раз был ум? Не знаешь? – В последний раз у тебя ум был в военкомате. Там ты его и оставил.

Рядовой Иванов:

– Кажется, вы правы. Допустим, я его «там» и оставил, но оставил на три года. А вы оставили на сколько, товарищ капитан?

* * *

Иванов стоит руки в карманах.

Капитан Котлов: – Рядовой Иванов, я тебе зашью карманы.

Иванов (вынимая руки из карманов): – Ясно, товарищ капитан!

На следующий день стоит капитан Котлов руки в карманах.

Иванов: – Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Котлов: – Ну?

Иванов: – Товарищ капитан, вам ниток не надо?

Капитан: – Это зачем?

Иванов: – Да зашить карманы… мне.