Оттепель 60-х

Подготовка к празднику

В конце августа, готовясь ко Дню танкиста, в солдатском клубе собрались жёны офицеров для разучивания песни.

….Она – высокая полная женщина, а он низенький подвижный капитан. Они недавно приехали в этот город, приехали с Севера по направлению для дальнейшего прохождения службы. На Севере пробыли недолго. Он был эксцентричным и импульсивным везде: и в работе, и в жизни. Здесь его назначили заведовать солдатским клубом. В клубной работе он не разбирался. А скоро праздник. Офицерских жён привлекли к самодеятельности. У капитана двое детей, но жена его, несмотря на семейную занятость, тоже пришла и тоже пела:

« Мчатся наши танки быстроходные,

Мчатся танки – сила всенародная…»

Жён в этот раз пришло мало, но пели дружно. Руководил хором невзрачный солдатик. Но руководил не плохо. Жёны не стеснялись его и охотно пели. Она тоже пела, а в промежутках громко и очень экспансивно говорила:

– У меня двое детей и жить так, как до этого жила, не могу. И всё потому, – вдруг обратилась она к мужу, – что ты – растяпа. Да, ты – растяпа. Я специально это говорю при женщинах. Разве можно жить в такой квартире?

– Помолчи, прошу тебя, – взмолился капитан, – совсем не хочется петь, когда ты говоришь.

– Вот и хорошо, что не хочется петь. А ты – растяпа. Вы понимаете, – обратилась она к женщинам, – живём в квартире на двенадцати квадратных метрах. Думала, хозяева порядочные люди – всё щебетали: « Насчёт денег не волнуйтесь: вы нам – мы вам». По пятёрочки да по десяточки тянули. В итоге 518 рублей. И остались мы ни с чем. Но это полбеды…

– Пропоём теперь весь куплет сразу, – прервал беседу солдат-хормейстер. И все запели:

« Мчатся наши танки быстроходные,

Мчатся танки – сила всенародная.

Грозная сила, ударная –

Легендарные полки».

– Хозяева-то, оказывается, – воодушевилась в паузу жена капитана, – бациллоносители. Все мы переболели дизентерией, начиная с самого… Вот попали, так попали. Никогда так не было.

– Кончай, Клава, – прервал жену, морща нос с бородавкой, капитан.

Одна из женщин откликнулась:

– И давно вы живёте на этой квартире?

– Два месяца, – ответила Клава.

– А вы знаете, на днях свою квартиру сдавал старший лейтенант Иванцов.

– Как?! – воскликнула жена капитана и сокрушённо добавила: – Ведь говорила, сходи, узнай, а ты своё: « Куда я пойду, никого не знаю». – Давно он сдавал?

– Да совсем недавно. Это вам просто пришлось так. Вы поговорите, может, ещё и не передал, – сочувствовали женщины.

– И вот так всё время с ним. А ведь у меня двое детей, – запричитала Клава.

– Ну что, ну что, – оживился капитан, – плохой муж, что ли? За двадцать пять лет до капитана дослужился, ещё через десять, может, майора дадут. – И вдруг спохватился:

– А в следующий раз соберём 25 женщин, всех соберём.

И под команду солдата-хормейстера вновь зазвучала уже хорошо отшлифованная бойкая боевая песня «Мчатся наши танки быстроходные…»

Разговор с новобранцем

– Случайно, не из Рязани ты, молодой?

– Нет, я из Курской области.

– Ну и как там соловьи поют и грибки растут?

– Какие там грибки…

– Ну, а рыбку ловил?

– У нас и озера-то нет.

– И реки нет?

– Нет. Лес за шесть километров, река тоже далеко.

– Значит, не хаживал на реку?

– Иногда было. На веломашину сядешь и на реку. А вообще-то, чтобы часто – нет.

– Что за веломашина?

Удивлённо: – Два колеса, рама.

– Велосипед, что ли?

– Он самый.

– Что же у вас за деревня?

– Восемьдесят дворов.

– И чем ты там промышлял?

– Работал.

– Трактористом?

– Нет.

– Комбайнёром?

– Нет, я по нарядам работал.

– Специальности нет, значит?

– Работал я везде, куда пошлют, а прав никаких нет.

– Чудаковатый ты какой-то. И не видно, чтоб скучал по дому.

– О чём там скучать?

– Неужели нет ни одного розового лучика в твоей прежней жизни? Ну,

а девушка-то была у тебя?

– А девушек у нас в деревне нет. Одни старики.

– Так ведь колхозы-то объединили?

– Объединили, как же. Но деревня-то, та же и осталась.

– А живут-то там как? Хоть пожрать-то есть что?

– О, это есть.

– Едите, значит, и водку хлещете?

– Нет, там самогон пьют.

– И ты так жил?

– В последнее время я не там жил.

– Где же?

– Сначала в Ростовской области, потом в Ельце. Я на железную дорогу

перешёл работать.

– Трудно из колхоза уйти?

– Главное, паспорт достать. А уйти легко.

– Ну, а в Ельце-то девушка есть?

– Там девушек много.

– У тебя появилась зазноба?

– Я там работал всего полгода. Не успел и познакомиться.

– Чудак, честное слово, чудак. И не тоскуешь нисколько по гражданке?

– Как тебе сказать, о прошлом не тоскую. Не о чём тосковать.

– Ну, будь здоров, дружище.

– А ты что из Рязани, что ли?

– Да нет, я издалека.

Караульные ЧП

Пронёсся слух, что ночью произошло нападение на охраняемый объект и ранен часовой. После стрельбы был поднят караульный наряд, но нарушителей на объекте уже не было. Скрылись бесследно. Раненый часовой, солдат второго года службы, сообщил, что выстрелы раздавались со стороны боксов. Такого ЧП раньше не было, и даже не предполагалось, что оно могло произойти, так как полк располагался не на границе и не в какой-нибудь горячей точке, а в самом центре страны. А на дворе было мирное время. Солдата немедленно отправили в госпиталь, а на место ЧП вызвали военного дознавателя для детального расследования инцидента. Очень скоро, после осмотра места действия, оружия и одежды часового, установили, что никакого нападения не было, а что это очевидный «самострел». Шинель часового с правой стороны на груди при соприкосновении с пулей обожжена. А ствол автомата указывал на то, что совсем недавно стреляли именно из него. Эксперт был опытный, помнящий ещё «самострелы» военных лет, а солдат, будучи женатым человеком, очень захотел домой и решил «комиссоваться», наивно полагая, что сделать это можно очень просто. Вскоре после лечения его осудил военный трибунал. И вместо встречи с женой через год, он загремел в места лишения свободы на три года, сменив «почётную» казарму на тюремные нары.

…В связи с событием, всколыхнушим часть, в штабе полка один майор рассказывал другому эпизод из своей службы:

– У нас в роте один солдат пустил слух, что при первой возможности застрелится. Командир роты перестал ставить его в караул, опасался – не пришлось бы отвечать. Но получилось так, что совсем некого было в караул посылать. Говорю я ротному: « Поставлю я этого мерзавца всё-таки в караул». «Не надо, не тебе отвечать», – сказал он и ушёл. Что делать? Беру я пистолет, заряжаю, приказываю привести солдата. И сам боюсь, но говорю: « Вот тебе, Иванов, пистолет заряженный – на, стреляйся! Только на пост я тебя всё равно поставлю, сукин сын!» Глянул он на меня, от неожиданности шарахнулся и говорит: « Ставьте».

– Вот такой был у меня случай, – засобирался домой майор. Вскоре они оба покинули кабинет. И я остался один.

Его рассказ напомнил момент, когда в начале моей службы неожиданно весь личный состав полка выстроили на плацу и зачитали приказ по дивизии о том, что военный трибунал вынес смертный приговор солдату первого года службы за то, что, находясь на посту, расстрелял девушку, якобы приняв её за нарушителя. Солдат служил в Дубёнках под Горьким, как раз там, где я проходил карантин. Оказывается, до этого случая в строевом уставе существовало положение ещё военных лет, когда караульный при нарушении посторонним лицом объекта сначала должен произнести слова « Стой! Кто идёт?!». И если нарушитель не останавливается и не откликается, постовой должен стрелять по нему. Рассказывали, что в подобных случаях постовые нередко убивали диких коз и домашних животных, принимая их за нарушителя. И за это получали отпуск или другие поощрения.

Попавший под трибунал солдат утверждал, что стрелял по нарушителю охраняемого объекта. Однако когда провели дознание, оказалось, что он сознательно расстрелял девушку с целью получения отпуска. И самое невероятное и страшное было то, что девушку эту, которая была из местных путан, он знал и предварительно использовал прямо на посту.

После зачитанного приказа командиры провели объяснительную акцию, напомнив, что военное время прошло, и что наша часть находится внутри страны и что теперь надо разумно подходить к выполнению устава. Не скрою, меня, как и многих других, потряс поступок солдата своей циничностью и беспощадной жестокостью.

* * *

…Стояла солнечная тёплая осенняя погода. Два солдата, находившиеся в карауле на смежных территориях, примыкающих к яблоневому саду, сговорились оставить на время свои посты и проникнуть в сад за яблоками. Место было безлюдное, до смены постовых оставалось ещё полтора часа. И ничто, по их мнению, не препятствовало осуществлению намеченного мероприятия. Как сговорились, так и сделали, аккуратно сложив в укромном месте автоматы. Но нежданно-негаданно нагрянул с проверкой патруль в составе разводящего офицера и караульного солдата и, зафиксировав отсутствие постовых, поднял тревогу. Вскоре обнаружились покинувшие пост солдаты и спрятанное ими оружие.

– Товарищ капитан, это же мелочь. Ну, подумаешь, отлучились на пятнадцать минут с поста за яблоками. Простите нас, – умоляли разводящего офицера солдаты.

– Мелочь, говорите, а почему вы бросили всё: посты, оружие и пошли красть яблоки? В сорок третьем году за уход с поста восемь-десять лет тюрьмы давали.

– Так это же в годы войны. Потом не кража была, а просто озорство. Без всякого последствия.

– Ну, для сада действительно «без последствия», а для вас с большими последствиями. Не подумай вы об озорстве и яблоках, а подумай об уставе и несении караульной службы – не ушли бы с поста и не бросили оружие. Вот тогда бы не было последствий.

…Через двадцать дней после расследования самовольного ухода солдат с поста военный трибунал осудил их на полтора года дисбата каждого.

8 января 1964 года командир дивизии, выступая на комсомольском собрании личного состава, говорил: « Когда солдат покидает пост, уходя даже к больной дочери, он этим самым убивает дочь, открывая ворота врагу нашей Родины».

Первый наряд в штабе полка в качестве

посыльного

Я стоял у стола, отдавал честь офицерам и при необходимости выполнял указания дежурного писаря. Тут как-то незаметно появился полковник, подошёл ко мне и потребовал позвать дежурного писаря. Тотчас появился писарь.

– Почему не подаёте команду «смирно», когда я вошёл, товарищ ефрейтор? – возмутился офицер.

Дежурный писарь, резко вытянувшись, спокойно смотрел полковнику в грудь. А когда тот ещё открыл было рот для возмущения, вдруг выпалил:

– Виноват, товарищ полковник!

Тот опешил и, пожимая плечами, пробормотал: – «Виноват, виноват»… Что с него возьмёшь, коль «виноват», – и пошёл к командиру части.

После этого я обратился к ефрейтору: – Ведь ты не виноват, ты же его не видел? Если кто и виноват, так это я.

– А ты знаешь, кто это? – спросил меня ефрейтор.

– Нет.

– А я знаю. Ты и не мог быть виноватым. Но дело не в этом. Тебя смущает слово «виноват». Видишь ли, солдат всегда оправдывается, и только когда его прижмут, он говорит «виноват». А я сразу сказал: « Виноват, товарищ полковник», и он успокоился. Инцидент исчерпан. Дело в том, что после этого слова, начальник и подчинённый всегда расходятся удовлетворёнными.

Служебный разговор

Рабочее (офицерское) время перевалило за полдень. Оставалось часа два до окончания. В штабе полка разговорились «по душам» два офицера. Нет-нет, да раздавалось многозначительное «хи-хи-хи» майора связи. При этом он нервно хватался за плешивую голову и щурил припухшие глаза. Его собеседник – капитан артвооружения, напротив, оставался подчёркнуто невозмутимым.

– А-а, чего говорить, везде одинаково стреляют: что у нас, что в соседнем полку, – сказал капитан, оживляясь. – Поднимаюсь я однажды на обзорную вышку, слышу, объявляют результаты поражения целей: – Средний танк – «ноль-ноль-ноль», правый танк – «ноль-один-ноль»; второй заезд: левый танк – «ноль-ноль-один», правый танк – «один-ноль-ноль». Итак, всё «ноль-ноль-ноль», потом закончилась стрельба, и вдруг объявляют: « Из шестнадцати заездов одиннадцать наводчиков отстреляли упражнение на «хорошо», три – на «удовлетворительно» и два – на «неуд». В целом рота выполнила упражнение на «хорошо». – Вот, брат, и результат.

– Да как же это? – «ноль-ноль-ноль» и вдруг «хорошо», – хихикнув, съязвил майор. – А я вот, – добавил он, – наблюдал и вовсе удивительное: выпустили одновременно три танка. Сначала они ровно шли. Потом один отставать начал, а затем и совсем заглох, где-то на полпути. А из блиндажей передают: « Правый танк – «три-два-один», средний танк – «три-два-два», левый танк – «два-один-два». – Как же, говорю, товарищ подполковник (подполковник Карнаухов тогда стрельбы проводил), левый-то танк совсем не стрелял, вон он барахтается, он и не возвратился ещё?

– Ещё бы, подхватил капитан, – ведь в блиндажах-то, чай, не чужие люди сидят?..

– Да, блиндажи, блиндажи… – задумчиво продолжал он. – В бытность мою, когда я ещё был лейтенантом, только с училища прибыл, вызывает меня полковник Сидоренко и говорит: « Тебя назначаю старшим в третий блиндаж, даю тебе пять человек, будете осматривать мишени». « Чего, говорю, их осматривать-то, дырки что ли, считать?» – Не считать, а делать!» – « Чем, говорю, пальцем что ли, делать-то?» – « Э, да ты, говорит, новичок в этом деле-то. Вот тебе пистолет, прихвати патронов полные карманы и айда-пошёл».

– И ты делал?! – искренне развеселился майор, хлопая себя по бёдрам.

– Сначала – делал, скрывать не буду, а потом, при другом командире (этого-то вскоре повысили) наотрез отказался. « Нет, говорю, что хотите делайте, а только стрелять не буду». « Будешь!» – « Не буду». – « Приказываю!» – « Буду, но вы лишитесь этих звёздочек». Посмотрел, посмотрел, да как рявкнет: « Пшёл отсюда!»

– Так и сказал? – изумился майор.

– Только потом уже меня не посылали в блиндажи… А одного комбата всё-таки наказали за очковтирательство, всего три кружочка нарисовал карандашом… Может, пойдём? – поднялся капитан.

– Да, такова жизнь, – подытожил майор. – Пошли! Отработали. Хи-хи.

…При всём этом разговоре я присутствовал, хотя офицеры меня не брали в расчёт и не обращали особого внимания, так как давно привыкли к моему безмолвному присутствию. Но их иронические откровения, я чувствовал, беспокоили их. Ведь они были кадровыми офицерами и, безусловно, такое положение дел тревожило их. Поддавшись настроению, после их ухода я вспомнил, как проходили зимние полковые учения, в которых я тоже принимал участие в качестве заряжающего среднего танка Т-54. Это были мои первые учения, и я, естественно, пытался что-то понять. То и дело под грохот гусениц задавал вопросы командиру танка младшему сержанту Ганну, пока, наконец, не понял, что он и сам мало что понимает, выполняя приказания командира взвода.

После езды мы в глухом сосновом лесу вырыли в снегу углубление и тщательно замаскировали наш танк, направив ствол стомиллиметровой пушки в сторону предполагаемого противника. Всё это мы делали чётко и быстро. Однако потом, позднее, при разборе и подведении итогов учения, я неожиданно узнаю, что ствол пушки нашего танка был направлен вовсе не в сторону противника, а на наши позиции.

От всего этого мне вдруг стало невыносимо грустно и обидно. Обидно за армию и за себя, рядового солдата, которого оторвали от молодой и любимой жены, от учёбы в университете, и заточили на целых три года за забор, чтобы не изучать и постигать военное дело с целью защиты страны, а участвовать в какой-то нелепой жизни: мыть полы и посуду на кухне, перебирать овощи в хранилище, расчищать плац, чтобы удобно было маршировать по нему утром и вечером, клеить и разрисовывать оформительские планшеты, выслушивать примитивные нотации и строевые команды старшины…

Среди нас был солдат первого года службы, «вырванный» с философского факультета МГУ, он легко мог читать лекции и писать научные статьи вместо того, чтобы чистить картошку.

Очень смешно выглядел и дамский мастер – хилый парикмахер, с тонкими пальчиками, в качестве полкового свинаря.

И главное то, что ничего нельзя было изменить. Многие из нас высказывали идеи о том, что можно призывать в армию всего на шесть месяцев или, в крайнем случае, на один год и заниматься по-настоящему военным делом.

Уход в себя

30.09.62г

Без идеи, без сознания долга в нашей армии служить никак нельзя. Всё будет казаться ужасным и, самое главное, будет беспокоить вопрос: « За что служу?» И если с этой точки зрения смотреть на действительность, всё выглядит неприглядно. Что ты будешь иметь здесь? – Ничего. Не сразу доходит, что служба – это долг. А долг надо отдавать, причём в молодые годы, когда человек рвётся вперёд и ввысь, когда надо расти и духовно, и разно.

1.12.62г

Сегодня заполнял книгу личного состава полка. Обратил внимание на графу «убывшие». «Уволен в запас», – прочёл в графе. И думал, и грустил о том, другом – гражданском мире. Вспомнился эпизод с землячкой, последней азиаткой, которую случайно встретил здесь на вокзале. Разговорились, потом она напевала мне тихонько казахский «вальс любви». Вспомнили родину – Казахстан. « Мне не нравится здесь», – говорила она. « Мне тоже», – согласился я. Ещё бы мне нравилось здесь, да ещё в армии – свободолюбивому степняку-геологу.

Как-то стоял я в батальоне дневальным у тумбочки, личный состав находился вне казармы. И вдруг по радио раздаётся дробная мелодия казахских мотивов. Я подскочил к репродуктору, подвешенному в конце казармы, и сердце моё так же дробно и беспрерывно забилось в унисон мелодии, напомнившей мне о родных местах. Такая же тоска щемила грудь, когда я учился в Сибири и проходил практику на Дальнем Востоке. Вспомнились и стихи, которые я тогда написал в душевном порыве:

Сын степей

Сын степей

Всегда скучал

В лесах Сибири и Востока.

Лесной красы не замечал

Он в стороне

Далёкой.

Его манил

Простор степной –

Ковёр цветущий

И душистый,

По нём грустили

Летний зной

И ковыля цвет

Золотистый.

Ночную будоражил тьму

Стук аргамаков полудиких,

И всюду слышались ему

Гортанные

Родные гики.

Он жаворонка слышал зов

И скрип берёзки

Одинокой.

…Он не сумел понять

Лесов –

Вернулся из страны

Далёкой.

Штабной майор Любченко

Коренастый, среднего роста. Нос заострённый. Глаза зоркие, как у хищной птицы. Заходя в штаб, майор Любченко всё подмечает и делает дежурному писарю и посыльному замечания по поводу внешнего вида. Обращает внимание и на стоящего в углублении здания постового у Знамени полка. Но особенно его постоянно беспокоят плевательницы, которые расставлены по углам и вдоль коридора штаба. Он с высоты своего роста пронизывает их взглядом и, указывая пальцем вниз, выговаривает посыльному: « Почему окурки в плевательнице?» или « Опять плевательница полна окурков?». Посыльный (если он новичок или молодой солдат) тотчас хватает в руки плевательницу и несётся в туалет, выливает воду вместе с окурками в «очко» и снова заполняет плевательницу водой. Но если посыльный старослужащий, он чётко по-военному реагирует на замечания майора словами: « Виноват, товарищ майор, сейчас будет устранён непорядок». И ждёт, когда майор скроется за дверью кабинета, а затем подходит к плевательнице и слегка пинает её ногой. Окурок отплывает из центра плевательницы в сторону, за видимый предел.

В кабинете, где кроме майора находятся ещё два его равноправных сослуживца и писарь, только он, майор Любченко, совершенно добровольно, в силу своей взыскательной натуры, бдительно следит за порядком, понуждая писаря к расторопности.

– Афанасьев, – говорит он, – закрой наш собашник.

– Есть, – отвечает писарь, – закрыть дверь кабинета, товарищ майор!

На следующий день в конце рабочего дня майор Любченко слово в слово повторяет вчерашнее указание:

– Афанасьев, закрой наш собашник.

Писарь, будучи человеком любознательным, обращается с вопросом:

– Почему «собашник», товарищ майор?

– Потому что, – отвечает майор Любченко, – ты его совсем разучился убирать. Месяц уже паутина висит за шкафом и тебе нет никакого до неё дела.

Сценка в штабе

Входит подполковник Бардин:

– А это что ещё тут за солдаты? Какие-то подозрительные… Чего шныряете по штабу?

Один из солдат: – Я… мы… товарищ полковник…

Подполковник: – Марш отсюда!

Солдат: – Разрешите идти, товарищ полковник?

Подполковник: – Я же говорю «марш!» Солдаты в испуге удирают.

Подполковник: – Ха-ха-ха! Ему – «марш!». А он – «разрешите».

Писарь Афанасьев: – Хи-хи, товарищ полковник.