Оттепель 60-х

Старшины

Старшины у нас с интересными колоритными фамилиями. Эти фамилии уже сами по себе настраивают на иронический лад, хоть бери карандаш и сразу рисуй карикатуру на старшину, которого ещё и знать-то не знаешь: старшина Горох, старшина Тришкин, старшина Криворучко, старшина Шмалько. Это старшины старой закалки – настоящие «макаронники», профессионалы. А вот последний наш старшина Диков, явно залётный. Не похожий ни на кого. Нацепил на грудь значок «Отличника», а рядом значок первого разряда по бегу – такой тусклый, потёртый, прямо антикварный – вытащенный наружу из бытового мусора. Ротный капитан Котлов пришёл и смотрит то на грудь старшины, то в лицо. Этот Диков странный какой-то: построит роту, приставит правую «растопыренную» руку к козырьку у виска, а левую прижмёт плотно к бедру (как при равнении на знамя) и так сильно и дробно бьёт об пол ступнями ног, шагая в направлении командира роты, чтобы фальцетно сказать: « Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена. Докладывает старшина Диков!» Кажется, что он и в самом деле «залётный», далёкий от службы человек, с резкими выходками и диковатым блеском глаз.

Другое дело старшина Горох: – Ты служишь, – говорит он солдату, – для того, чтобы потом со спокойной совестью жить, отдыхать, встречать праздники. Чтобы потом на душе у тебя было спокойно.

…Я принёс из штаба приказ и вручил старшине в коридоре. Старшина Горох очень серьёзно его прочёл. Потом перечёл. И ещё раз пробежал по тексту глазами. Он не расписался там, в коридоре, хотя карандаш я ему уже подал. Он зашёл с приказом в канцелярию. Прошёл к дальнему (своему) столу и сел. Положил перед собой приказ и приложился карандашом к нему старательно и умно. Расписывался в два приёма: до половины росписи, а потом вторую половину продлил красивыми крючками. И, сделав несколько закруглений, подал мне приказ. Я посмотрел на подпись. К ней он присоединил буквы «Ст.» – то есть «старшина», – как что-то обязательное и неотъемлемое от него самого. И я понял, что он себя по-настоящему уважает.

Диалог двух старшин

– Ты что делаешь с теми, кто уклоняется от зарядки?

– Ничего. Отправляю на зарядку.

– А я по-другому: вытаскиваю из дыр, строю и пошёл гонять по плацу. Зарядка уже пройдёт, а они всё бегают.

– А кто это установил, зимой зарядку проводить в течение 15 минут, не знаешь?

– Это приказ министра.

– Вообще правильно. Ещё при Петре Первом была зарядка по 30 минут. Нечего было делать солдатам.

– А что она зарядка-то даёт?

– Как что – ангину!

Старшина Криворучко и дневальный

Старшина:

– Командир здесь?

– Здесь.

– Что делает?

– Командует.

Старшина:

– Понятно.

Подполковник тыла старшине Криворучко:

– Рукавицы выдайте, у них стащили.

Старшина:

– Стащили… Может, сами отдали?

Подполковник:

– Нет, нет, они не обманут. Они ещё молодые солдаты, чтоб обманывать.

Честные.

Старшина Тришкин на разводе:

– Рядовой Чернов, сходите за маслёнками.

(Солдат не идёт). Старшина ещё раз приказывает. А потом делает вид, что не приказывал, а спустя полчаса спрашивает: – Рядовой Чернов, а почему вы всё-таки не выполнили моего приказания?

Чернов: – Товарищ старшина, я выполнил ваше последнее приказание.

Старшина: – Какое?

Чернов: – Я выполнил общую команду «Становись!»

Пришёл старшина Шмалько к майору Кротову и доложил:

– Вы просили список «отличников». У меня есть отличник боевой и политической подготовки рядовой Сергиенко.

– Посмотрим, – сказал майор.

– У него всего одна «двойка», товарищ майор, – сказал Шмалько.

– Вы же знакомы с положением об отличниках? – напомнил старшине майор.

– А мне кажется, что он отличник, хотя и имеет одну «двойку».

– Это неправильно, – констатировал майор.

– Тогда у нас нет вообще отличников, – обиделся старшина.

– Есть, – сказал майор. – Вы бы, конечно, могли «на своё усмотрение» избрать отличника, если бы он не проверялся, а уж коли проверялся и имеет «двойку», здесь даже на «ваше усмотрение» не выйдет.

Монолог старшины Шмалько:

« Отслужил, видно… старый стал, подумать только, ведь совсем недавно всё было хорошо. Но этот… покоя от него нет. Непокорный. А, может, оно так и надо, а, может, уже движет другая жизнь, а я в ней, вернее, за ней тащусь, и не так уж браво, как мне кажется. Я – старшина, командир небольшого очень образованного взвода. Я так всегда и начинаю: Мы, мол, все здесь грамотные люди, особенно вы – очень грамотные, но мы с вами – солдаты и поэтому… Далее я говорю о присяге, о беспрекословном выполнении приказов командиров и о многом другом, нужном всем в армии. Обычно молодые солдаты возмущаются, как, мол, это беспрекословно, ведь мы сознательные и так далее… А я говорю им: «Вот и настройте своё сознание, свой ум, свои знания на выполнение приказания начальника, не обсасывайте приказ. Знайте и верьте, что там не глупее вас сидят люди – командиры ваши». Ну, оно, конечно, дело молодое – не сразу доходит. Старослужащие в таких случаях молчат и глаза такие понимающие у них, правда, всегда чуть насмешливые. Со старослужащими можно работать. Уж ежели он вскипит когда, так это от того, что устал – нервы сдают. Служба-то она не легка: с шести до отбоя на ногах. Да что на ногах? Это ещё туда-сюда, на это солдаты не обижаются. Ведь они молодые и крепкие. А вот дёргают его, солдата, то один начальник, то другой, а он и крутится, потому что надо крутиться, выполнять приказы. Возьмёшь иногда, да и дашь ему отдохнуть, конечно, так это, незаметно. А этот… очкарик… не пойму я его. Год уже отслужил. Может, со временем изменится, но пока перемен не видно. Главное, что не нравится мне – держит он себя слишком уж независимо. Ну, держи ты себя так в увольнении на гражданке перед девками. Солдат перед ними должен быть бравым и уверенным. Но передо мной-то чего чекрыжиться?..

С другими и о девчатах ихних поговоришь, а этот и к девчатам не ходит и водку, сказывают, не пьёт, а недавно ещё и курить бросил. К тому же женатый. Говорят, верный жене. Всё это, конечно, хорошо. Но, как солдат, уж очень непокорный, строптивый. Как-то говорю ему: – Я и так с вами, и этак… Я не пойму, чего вы хотите?.. «Хочу, говорит, чтобы вы приказывали и только». – Как разговариваете с командиром? – возмутился я. «А вы, говорит, командуйте и не лезьте в душу». – Я обязан вас воспитывать, потому что вы солдат, а я ваш командир. «А если, говорит, командир, то и не отвлекайтесь – командуйте. А воспитывать меня не надо. Прошли те времена, наступают новые». Что ему скажешь?..»

Поездка за капустой

Я нагружал вилами квашеную капусту, которую мы должны были доставить в столовую своей части. Один старшина, незаметно для другого, просил меня, чтобы я её хорошо смачивал в рассоле. Другой старшина шептал мне, чтобы я, наоборот, накладывал «посуше»: тот, мол, «ушлый старик Хаттабыч» – не слушай его. А солдату, который таскал груз, удобнее было, чтобы корзина была «полегче».

«На месте шагом марш. Стой! Бегом ко мне!»

В тот день я стоял у тумбочки с кинжалом в ножнах на поясе – нёс наряд дневального по батальону. Батальон наш располагался на втором этаже удлинённого трёхэтажного здания. В правом торце по обе стороны прохода стояли двухъярусные кровати, в левом – находилось помещение для умывания с казарменным туалетом на десять мест. Напротив входа размещались апартаменты штаба, состоящие из канцелярии и отдельного кабинета для командира батальона. Кроме всего этого, на этаже была Ленинская комната – место творческого отдыха для военнослужащих.

Я стоял у тумбочки в положении «вольно», когда из штаба батальона вышел майор Эрлих и, осмотревшись, направился в мою сторону. Я вытянулся и приложил правую ладонь к козырьку. Майор внимательно стал осматривать меня, покачиваясь взад-вперёд на своих кривоватых ногах. Вообще он был коренастый и плотного телосложения. Я заметил, как в его карих глазах засветился азартный огонёк: – Товарищ рядовой, смирно! – неожиданно скомандовал он. Я дёрнулся, ещё более выпрямляясь и давая понять, что готов и далее выполнять его команды. Майор не заставил себя ждать. – Шагом марш! – резко произнёс он. И я, словно автомат, чеканя шаг, двинулся вперёд. До стены оставалось метра три и я своевременно услышал команду: – Напра-во, шагом марш! – Теперь впереди для дальнейшего «марша» у меня открылся относительный простор, так как я следовал уже вдоль казармы. Майору Эрлиху только этого не хватало. Он виртуозно подавал одну команду за другой, а я чётко и беспрекословно их выполнял. Иногда мой шаг корректировался словами «выше ногу», «шагать чётче», «не горбиться» и «смотреть вперёд». Я уже начал осознавать себя идиотом, а майор Эрлих не унимался. Благо, никто ему в этом не мешал: личный состав батальона, как всегда, занимался повседневными делами за пределами казармы. Внутри меня закипала злость: «Тоже мне, устроил тут строевую подготовку». Тем не менее, я автоматически выполнял его приказы, всё более и более чувствуя себя ничтожеством. Он угомонился только тогда, когда дежурный писарь, влетев в казарму, обратился к нему с пакетом из штаба полка.

…Прошло некоторое время, меня забрали в штаб. А месяца через три в Гороховецком полигоне наметился сбор офицеров высшего ранга – генералов и полковников Московского военного округа. И меня, уже как «художника», направили туда для оформления плакатов и стендов. Там я попал в группу подобных мне штабных писарей из разных подразделений дивизии, только как оформитель. Когда я увидел, что выделывали мои коллеги, то понял, что, как «оформитель», ничего из себя не представляю. И попал сюда совершенно случайно, по недоразумению. Я мог писать только наклонно и мелкими чертёжными перьями, а здесь надо было виртуозно владеть набором плакатных перьев. О своей неподготовленности я смущённо изложил одному из оформителей, который показался мне наиболее опытным и старшим по положению. На что он отнёсся спокойно. И вполне доброжелательно посоветовал мне взять лист ватмана и тушь и начать писать плакатными перьями: «Смотри, как мы работаем, и перенимай опыт. Если что будет надо, обращайся ко мне». И всё. Никто на меня не обращал больше внимания. Все сосредоточенно занимались каждый своим делом: изготовляли огромные стенды, писали на них плакатным шрифтом тексты. Из стержней цветных карандашей натачивали мелких зёрен и, смешивая с пудрой, ватными тампонами раскрашивали поверхность стендов. Всё делали быстро и умело.

Сборы и совещания длились более недели, и всё это время, глядя на старших умельцев, я набирался практического опыта.

Однажды я вышел из нашей «мастерской» и увидел на плацу большое скопление полковников и генералов. Все они были в каракулевых папахах, а генералы выделялись ещё и блестящими золотистого цвета погонами и красными лампасами. Один генерал-лейтенант обратился к группе военных со словами: « А где здесь полковник Перегудов?» « Я здесь, товарищ генерал-лейтенант», – отделился от группы грузный полковник и не спеша направился к генералу. Однако последнего в этом что-то не устраивало, и он резко скомандовал: « Полковник Перегудов, отставить движение. Слушайте мою команду: – Кру-гом! Строевым шагом на своё место марш!» Полковник, подтянув живот, зашагал было назад – к группе офицеров. Но тут снова раздалась команда: « На месте шагом марш – стой!» И снова: «Кру-гом! Полковник Перегудов, ко мне бегом марш!» И тот, тряся животом, на полусогнутых ногах засеменил к генералу. А, приблизившись, как мог чётко отрапортовал: « Товарищ генерал-лейтенант, полковник Перегудов по вашему приказанию прибыл!» Только после этого генерал несколько успокоился, и уже на добрых тонах начал беседу.

…Тогда-то я и вспомнил майора Эрлиха, который с блеском глаз занимался со мной «строевой подготовкой», когда я, будучи дневальным по батальону, стоял у тумбочки с кинжалом в ножнах, висящим у меня на поясе. И лишний раз убедился, что нахожусь в армии.

Комбат майор Летянин

Командир третьего танкового батальона майор Летянин, хотел бы он таким слыть или нет, но, на мой взгляд, как никто другой, был что называется «марафетчиком». Особенно это проявлялось, когда ожидался приезд вышестоящего командования.

Перед этим с раннего утра по его заведомо предварительному приказанию в батальоне наводился лоск. В казарме каждый день, пока личный состав на утренней прогулке, моется пол: сначала шваброй с тряпкой, потом щёткой с длинной ручкой смазывается разведённой в воде мастикой. Затем, когда мастика подсохнет, половые доски натирают другой, специальной щёткой, надетой с помощью петли на ступню. И, в конце концов, пол убран и чист. Но перед смотром у майора Летянина пол в казарме блестит по-особому, укрошая своим блеском не только казарму, но и каждую доску, отполированную солдатской ступнёй. По такому случаю стелется ещё и дорожка почти на всю длину казармы, на которой не должно быть «ни соринки, ни пылинки».

Двухъярусные кровати, словно парадные кремлёвские воинские подразделения, выстроены по линии и заправлены с особой тщательностью: на каждой из них постель, покрытая простым солдатским одеялом под прямым углом, подчёркивая изящную сноровку по доведению постелей до требуемой кондиции.

А когда уже наведён идеальный порядок, и дневальный солдат, готовый к любым распоряжениям, замирает с незабвенным кинжалом на боку у тумбочки в положении «смирно», не дай бог, кто-нибудь из личного состава появится в рабочей танковой робе в казарме, – сухопарый майор Летянин тотчас, словно вспугнутая птица, срывается с места, устремляясь навстречу нарушителю, и выкрикивает: «Отставить движение! Назад, приказываю – назад!», побуждая немедленно скрыться из расположения батальона!

Такое нервное напряжение сохраняется до тех пор, пока заезжий генерал не удалится с территории полка. А чаще всего бывало, что генерал вообще проезжал мимо.

Разговор с киномехаником Грейфом

– Ефрейтор Грейф, не правда ли, хороший обед… вчера был?

– О, конечно, Юрик.

– Всё было: и макароны, и пюре картофельное, и рыба…

– Одного только не хватало вчера на обед.

– Чего, Саша Грейф?

– Генерал не приехал.

Майору Летянину, как и любому военному офицеру, хотелось продвинуться по службе, и, наверно, поэтому желательно было сделать что-то особенное, что отличало бы его от других командиров. А как ещё в мирное время повыситься в чине? И он в батальоне ввёл свои новшества по воспитанию воинов.

Во-первых, по его распоряжению, в письменном виде рассылалась родителям вверенного ему личного состава просьба, дать характеристику сыну-солдату и сообщить о его наклонностях и особенностях характера.

Во-вторых, каждого воина его подразделения стали поздравлять перед строем с днём рождения, зачитывали и телеграммы от родителей, если таковые приходили.

И надо отметить, в этом было что-то положительное на пути к сердцу солдата. Оно теплело, а служба становилась более терпимой.

Служил в его батальоне младший сержант Ветренко. Появился он вместе с группой танкистов, проходивших обучение в городе Владимире. Оттуда он прибыл уже командиром танка, и имел звание младшего сержанта. Парень был видный собой и очень способный. Он мог играть на пианино, был развит, эрудирован. Но при всём при этом оказался абсолютно безвольным человеком. После первого же увольнения явился в часть в таком алкогольном опьянении, что на долгое время был лишён возможности выходить в город по увольнительной. К приказам относился безответственно и, чувствовалось, что он совершенно не для армии создан. А для чего? Тоже вопрос.

После переписки с родителями, майор Летянин узнал, что Ветренко – сын начальника крупной Карагандинской шахты. До армии вёл разгульный образ жизни: пьянствовал, прожигал время в кутежах, дебоширствах и беспорядочных связях с девицами лёгкого поведения, одна из которых имела от него ребёнка. Отец, который мог легко избавить сына от армии, сам привёз его в военкомат и сдал комиссару с просьбой поставить его в строй.

В полку Ветренко то и дело попадал в какие-то переделки. Вскоре его разжаловали в рядовые. Потом за нарушения на посту в карауле хотели передать дело в военный трибунал. Почувствовав неладное, Ветренко унижался перед командиром роты и тем более перед комбатом Летяниным до такой степени, что даже ползал на коленях, прося не отдавать под суд и защитить его. В то же время отец солдата в постоянной переписке просил майора не давать тому спуску и сделать из него мужчину. Разумеется, отец не предполагал того, что в армии очень легко сменить солдатскую кровать на тюремные нары. Комбат, однако, уберёг Ветренко от тюрьмы.

И всё-таки майор Летянин был закоренелым «марафетчиком». И было очень любопытно наблюдать, как он произносил отдельные слова, отдавая стоявшим в строю солдатам команды: « А сейчас выровнить по переносице головные уборы и заправить, как положено, под ремень «гимнастЕрки». Чувствовалось, что ему хочется сказать что-то особенное, поэтому произносил слово «гимнастёрка» с буквой «е», вместо «ё». Хотя гимнастёрка она и есть «гимнастёрка» – содатская повседневная одежда, – не назовёшь же её «смокингом», который не положен в армии по прейскуранту.

Дедовщина

Дедовщина в армии была, есть и будет. Другое дело, как она проявляется и называется…

Когда я попал в полк, нельзя сказать, что нас, молодых солдат, старослужащие загоняли в угол, как зеки, которые слабых отодвигают к «параше». Такого явного презрения к нам не было. Но всё равно дедовщина была: не в физическом её проявлении, а в той духовной атмосфере, в которой мы оказались. Мне, например, надо было понять, в какое время проходит служба, прежде чем приставать к старослужащим с вопросом: « Ну, хоть что-то есть здесь хорошее, что успокоило бы душу?» И когда они отвечали: « Да ни хрена здесь хорошего нет». Ведь тогда «Германский кризис» более трёх месяцев удерживал в казармах солдат от демобилизации. И неизвестно было, когда закончится напряжённая обстановка, вызванная возведением в августе знаменитой «Берлинской стены». «Старики» нервничали.

А октябрь следующего года ознаменовался уже «Карибским кризисом», который благодаря Хрущёву поставил всех на уши. В тот период даже из нашей части была выдернута группа солдат и направлена на подготовку по освоению новой техники для ведения боевых действий в условиях кубинского региона. Потом их в трюмах кораблей переправили через океан. Танкист из нашего подразделения выслал фотографию, где он в гражданской одежде стоит под пальмой, являясь тайным защитником «острова Свободы».

Кстати, позже я встретил сержанта, который, находясь на Кубе в числе военных того контингента, переслужил срок на восемь месяцев. Легко понять, каково было его отношение к службе.

…Когда молодой человек с гражданки попадает в совершенно новую для него обстановку, он беспомощен и на первых порах не может ориентироваться, а это очень раздражает не только старослужащих, но и некоторых командиров. Например, когда командир отдаёт приказание выполнить какую-то работу «старику», тому не надо объяснять, где и что надо достать, чтобы выполнить приказ. Молодому же солдату надо всё растолковать: подвести к объекту работ, выдать орудия труда и лично показать, как и что делать. Эта-то «канитель» и выводит из себя «стариков» и командиров. Здесь и могут быть допущены неуставные отношения. Унижения чувствуются и в самих окриках: «эй, салага!», «куда прёшь, молодой?». На меня это сильно действовало, и я дал зарок, что сам не буду так поступать. Но не у всех это вызывает такую реакцию. К примеру, мой племянник, служивший в Польше, правда, значительно позже (тогда уже служили два года) сообщал в письме: « Скорей бы, Юрик, перейти на второй год службы и стать «дедом», ох, и дам же я молодым. Будут они стирать мои портянки, а по ночам на руках носить меня в сортир».

Физических повседневных унижений во времена «оттепели шестидесятых» не было. Разговоры среди «стариков» ходили, что пора бы у этих молодых «принять присягу». И мы узнали, что «присяга», которая нас ожидала – это экзекуция, когда с тебя стягивают кальсоны и бьют половником по пятой точке. Половник – это поварёжка для разлива супа по чашкам. Его ещё называют «разводящим».

И вот однажды – это было зимой после стрельб из автоматов – пока офицеры подводили итоги, старослужащим пришло в голову подвергнуть нас, молодых солдат, этому обряду. «Старики» гонялись за нами по поляне, в руках у них вместо половников были ремни. Поймав «салагу», они, если удавалось, врезали ему бляхой пару раз по заднице через штаны. Так и прошло мероприятие под названием «присяга». Не каждому молодому тогда пришлось отведать «угощения стариков». Многие ловко изворачивались. Между прочим, все – и те, и другие – много смеялись. Это было похоже на озорство. «Старики» тогда хвастались, что они провели «присягу», а молодые говорили, что у «стариков» ничего не вышло. Так было у нас. Но не всегда и не везде бывает так.

Через год в полку прошёл слух, что за издевательство старослужащих над молодым солдатом будет проходить суд военного трибунала. И суд этот был: двоим «старикам» присудили по полгода «дисбата», а третьему соучастнику – год. Оказывается, ночью трое «стариков» зажали только что призванного солдата, и половником влепили несколько раз ниже поясницы. Парень этот оказался женатым и не стал терпеть унижения, доложил командиру полка. «Стариков» осудили. С того момента даже попыток произвести «присягу» у нас в полку не было. После дисбата один из осуждённых появился в части для дослуживания положенного времени. Сверстники его давно уже демобилизовались, а он вынужден был находиться в армии ещё столько, сколько пробыл в дисбате. Помнится, никто его ничего не заставлял делать. Он ходил по расположению сам по себе. Парень был задумчив и спокоен. Со всеми он был безразлично вежлив. Никакой агрессии от него не исходило. И его демобилизовали при первой возможности. Так было удобно всем – и командирам, и солдатам.

Как «старики» давлели над молодыми в повседневной жизни,

свидетельствует следующая сценка:

В штабе полка находятся старослужащие солдаты, присланные для уборки помещения.

Входит дежурный офицер (первый заход) и даёт команду:

– Навести порядок, всё убрать. Подмести. Протереть и так далее. Понятно говорю?

Посыльный: – Так точно, конечно, понятно, товарищ капитан. Всё будет сделано.

Второй заход дежурного: – Сделали? Ну-ну, вы давайте, торопитесь.

Посыльный: – Как? Ах, убрать? Конечно, сейчас-сейчас, вы не беспокойтесь, товарищ капитан.

Третий заход дежурного: – Сделали?

– Так точно.

– И туалет убрали?

– А как же, он всё убрал.

– Кто, он?

– Да солдат, молодой один.

– Кто его прислал?

– Никто. Мы сказали, дежурный, мол, тебе заодно приказал всё убрать, а потом можешь быть свободным. Он тут, товарищ капитан, двери красил. Заодно и всё остальное сделал.