Ошибка императора. Война

Антон Аниканов

Вот уже год, как русские дипломаты вели переговоры с европейскими коллегами, стараясь не допустить участия в военных действиях против России Австрии и Пруссии.

В июле прошлого года ведущие страны Европы предъявили российскому послу в Вене, Александру Михайловичу Горчакову, ультиматум из «четырёх пунктов». Эти пункты предусматривали: замену российского протектората над Дунайскими княжествами общим протекторатом – Австрии, Великобритании, Франции, Пруссии и России; передачу покровительства над христианским населением Турции этими же странами; пересмотр условий конференции 1841 года о Черноморских проливах; установление свободы передвижения на реке Дунай.

Николай I поначалу отверг эти предложения. Однако после некоторых событий (неудачные сражения в сентябре и октябре русских войск в Крыму и Севастополе; предательство Австрии, несмотря на уверения о своём нейтралитете, всё-таки подписавшей 2 декабря договор с англо-французской коалицией, тем самым открыто подтвердив враждебное отношение к России) император Николай изменил своё решение. В конце декабря 1854 года он согласился на выполнение ультимативных требований коалиции, выставив одно-единственное условие: вооружённые силы союзников должны покинуть Крым. Однако было уже поздно! Мир союзникам был уже не нужен.

Император Франции Луи Наполеон и раньше с неохотой шёл на мирный договор, теперь же, после победных сражений под Севастополем, был категорически против. Сей договор лишал его возможности овладения Крымом. Для Англии снятие осады было ещё менее возможно, потому как из всего Крыма её интересовал больше всего Севастополь…

«Севастополь есть место опасности. Какими бы трактатами мы ни обяжем Россию, она всегда может вознамериться объявить войну Турции и занять Константинополь», – доказывал лорд Палмерстон.

Переговоры по мирному урегулированию взаимоотношений с Россией шли медленно, под разными предлогами союзники срывали их. В конце концов, переговоры прекратились вовсе.

И новые караваны судов с войсками союзников поплыли в Крым.

Но ещё оставалась Пруссия, сохраняющая пока нейтралитет по отношению к России. Австрия и её новые партнёры по договору после своих успехов в Крыму (Альминское, Балаклавское и Инкерманское сражения) делали все зависящее от них, чтобы склонить Пруссию и другие державы Германского союза к военной поддержке англо-французского союза. В конечном итоге Пруссия, хоть и неохотно, но согласилась поддержать союзников, но только в том случае, если Россия начнёт военные действия против вооружённых сил Австрии, где бы они ни находились.

Россия в начале 1855 года оказалась в полной дипломатической изоляции, что в условиях истощения ресурсов и нанесённых союзниками поражений ставило её в крайне трудное положение.

Надо сказать, что ни Австрия, ни Пруссия в войне с Россией так и не приняли участия, но в середине января 1855 года к союзникам присоединилось Сардинское королевство, заключившее договор с Францией. Ряды союзников пополнились пятнадцатью тысячами пьемонтских солдат. И королевству Сардиния было ради чего гнать на убой своих граждан… Согласно плану лорда Палмерстона, ему за участие в военных действиях против России должны были достаться Венеция и Ломбардия, отобранные у Австрии

Как потом скажут политики, только Сардиния получила реальные выгоды от своего участия в войне с Россией, образовав из раздробленных королевств в 1859 году государство Италия. Но всё это будет позже…

А тем временем Севастополь продолжал защищаться. В ожидании пополнения запасов, утраченных в результате урагана, союзники особой активности не проявляли, они явно тянули время. С обеих сторон велась вялая перестрелка. Не имея возможности вести большие наземные операции, интервенты повели подземную войну. Началась дуэль сапёров, пластунов и минёров. На глубине до шести метров обе стороны старались как можно ближе докопаться до позиций противной стороны, заложив в том месте мощные заряды. Так, в прямом смысле, началась подземно-минная война.

Ощерившись дулами пушек, ведя ночные вылазки, порой даже успешные с обеих сторон, противники продолжали воевать. Героизм защитников поражал неприятеля.

В январе 1855 года русские войска попытались освободить Евпаторию, и опять попытка не удалась, и сию затею оставили.

По всей России патриотично настроенное население создавало народное ополчение, из центральной части страны к Севастополю потекли обозы. 10 февраля 1855 года император издал манифест «О призвании к государственному ополчению». Однако реальный вклад дружин государственного ополчения в Крымскую войну был фактически нулевым – ополченцев вооружили негодными ружьями, не озаботившись их военной подготовкой.

Так прошли холодные месяцы осады. И вот в середине февраля 1855 года Меншикову доставили из столицы письмо, почему-то написанное не императором, а наследником, будущим императором Александром II. Из письма наш светлейший князь узнал о своей отставке.

«Государь, чувствуя себя не совершенно здоровым, приказал мне, любезный князь, отвечать Вам его именем… Государь высочайше увольняет Вас от командования Крымскою армиею», – писал ему наследник.

Обидеться Меншиков не успел, так как через несколько дней пришло другое известие, не менее печальное: 18 февраля 1855 года после тридцати лет правления умер император Николай I.

Недовольный своей отставкой, светлейший князь Меншиков покинул Севастополь. Главнокомандующим Крымскими войсками стал Горчаков Михаил Дмитриевич^[98]. Через короткое время пришёл ещё один указ молодого императора, в котором вице-адмирал Нахимов назначался командиром Севастопольского порта и временным военным губернатором города. А уже в марте Павлу Степановичу присвоили звание полного адмирала.

К концу февраля 1855 года холодная зима в Севастополе стала по-настоящему суровой. Остывшее к тому времени море из своих глубин прибрежных вод всё ещё отдавало последние остатки тепла, и оттого по утрам над поверхностью моря стояла серая поволока, похожая на туман.

Февраль не принес для Севастополя ничего нового. Союзные войска усиленно вели осадные работы. Не дремали и наши, день и ночь они укрепляли бастионы. Возобновились сильные перестрелки. Часто происходили ночные вылазки, в которых сначала отличались моряки и пластуны, а теперь и пехотинцы могли поспорить с ними в удальстве. На бастионах жизнь текла по-прежнему.

В это время Севастополь еще делился на две половины – мирную и боевую. Баррикады в конце улиц Морской и Екатерининской разделяли эти две половины. В центральной части города с обеих сторон улиц по дороге к оборонительной линии виднелись чудом уцелевшие после бомбардировок и ноябрьского урагана вывески магазинов. С пустыми глазницами выбитых окон стояла гостиница Томаса, а кондитерская Иоганна, куда при последней бомбардировке влетел снаряд, была сильно разрушена. Над её выбитой дверью, побитая осколками и державшаяся одной стороной, сохранилась вывеска с золотыми, местами почерневшими буквами.

Но жизнь в городе продолжалась. Попадались даже так непривычно выглядевшие на фоне неубранных улиц и разбитых домов дамы в шляпах. На закате солнца они с детьми, как и в мирное время, гуляли под звуки военной музыки на бульваре Казарского. Случалось, что и в эту часть города залетали бомбы, а чаще всего – конгревовы^[99] ракеты, летевшие с страшным шумом; дамы при появлении такой нежданной гостьи громко кричали и разбегались в разные стороны.

А из Англии и Франции один за другим подходили и подходили корабли с новыми пушками, новым современным оборудованием и прочим снаряжением. Используя временную передышку, с мыса Фиолент в Варну впервые в истории по дну Чёрного моря союзники протянули кабель телеграфа, чтобы общаться с Лондоном и Парижем. Из Балаклавы к своим осадным укреплениям англичане подвели железную дорогу.

К концу зимы союзники оправились от шока. Пережив её, враги активизировались. С марта по май они произвели вторую и третью бомбардировки. Особенно жестоким был обстрел в апреле, на Пасху. Более пятисот орудий неприятеля непрерывно бомбили город и укрепления. Не молчали и наши батареи, испытывавших недостаток боеприпасов: на два их выстрела отвечали одним.

«Пасхальный» обстрел стоил севастопольцам до шести тысяч убитых и раненых. К тому времени армия союзников в Крыму выросла до ста семидесяти тысяч человек против сотни тысяч русских, из которых только около сорока тысяч находились на бастионах Севастополя. Обе стороны ждали развязки. Ждали штурма.

В первых числах июня 1855 года, после четвертой бомбардировки, союзники начали мощный штурм Корабельной стороны. И этот натиск был геройски отбит защитниками города, которых возглавлял генерал Хрулев. Но случилась беда: в конце того же месяца, а точнее 28 июня, во время одного из объездов передовых укреплений на Малаховом кургане пулей в голову был смертельно ранен адмирал Нахимов. Тридцатого июня 1855 года в гостинице Ветцеля^[100], куда из лазарета перенесли Павла Степановича, прославленный адмирал скончался.

Похоронили Нахимова в склепе Владимирского собора рядом с адмиралами Лазаревым и Корниловым.

Июльское утро 1855 года. На улицы города высыпали не выспавшиеся, по большей части не слишком сытые горожане и такие же сонные и голодные военные.

Большинство домов в центральной части города, иссечённые осколками, ядрами и бомбами, были уже покинуты жильцами. В других домах, чудом уцелевших, и, судя по занавешенным изнутри окнам и стоящим на подоконниках растениям, ещё теплилась какая-то жизнь. Во дворах была откровенная грязь, оттуда шёл запах отбросов и помоев, выбрасываемых жителями прямо на улицу.

За полуразрушенным театром вместо домов оставались лишь кучи щебня и мусора, которыми было покрыто все пространство между Екатерининской улицей и четвёртым бастионом. Немногочисленные жители вперемежку с матросами бродили среди развалин в поисках нужной утвари, дверей и просто досок для строительства блиндажей и землянок.

Стрелки башенных часов на Минной стенке, сильно пострадавшей во время последней бомбёжки, приближались к семи, когда со стороны спуска к Минке^[101], перекрестившись у церкви Святого архистратига Михаила, на Екатерининскую улицу, тоже сильно пострадавшую от неоднократных бомбёжек, вышли два офицера – поручик артиллерийского полка и наш знакомый, Антон Аниканов, теперь уже капитан-лейтенант.

Осторожно обходя лужи, тихо переговариваясь, они шли в сторону Графской пристани. Мимо них прошли два солдата, и, к удивлению поручика, не поприветствовали их. Поручик уже было хотел что-то крикнуть им вслед, но Антон остановил его:

– Оставь, не трогай. Они теперь по желанию только ломают шапку перед нами, благородиями. Понять солдат можно…

Не спеша офицеры продолжили свой путь. Поручик постоянно чесался: то под шинель залезал рукой и тёр в районе живота, то нагибался и растирал икры ног.

Аниканов удивлённо спросил:

– Чесотка что ль?..

– Клопы. Недавно по делам был в Симферополе, остановился в гостинице «Золотой якорь». Отвратительное место, скажу тебе. Грязь кругом, стены в кровавых пятнах от борьбы прежних постояльцев с этими насекомыми, бельё несвежее… А цены… С меня заломили такую сумму, что я, переночевав, на следующий день съехал. Однако ж чешусь вот по сей день…

В это время часы стали громко отбивать время: их глухой звук бум-бум-бум раздавался по всей округе… и так семь раз. Пехотинец задрал голову в сторону башни и прислушался.

– Английские… Адмирал Грейг^[102] расстарался. Не пожалел денег на часы, – дал справку Антон.

Громко цокая натруженными копытами и громыхая колёсами по булыжной мостовой, мимо офицеров не спеша двигались пустые и загруженные телеги. Легко обгоняя их, в сторону пристани с цокотом пробегали лёгкие дрожки и кабриолеты с не выспавшимися седоками. Хмуро глядя на них, возницы телег вяло помахивали плётками и полусонными незлобными голосами покрикивали на своих лошадей:

– Чего плетётесь?! Живее давай. Копыта бережёте, ироды!

Слегка прихрамывая, Антон, не поспевая за пехотинцем, напомнил своему товарищу:

– Кирилл, не торопись, не на пожар же спешим.

– Привычка, Антон, извини. Боюсь, чтобы шлюпка без меня не ушла. А то как потом добираться на Северную и далее – до лазарета на Михайловской батареи? Там наши тяжелораненые… Командир полка дал задание проведать их, никак не можно не выполнить. Полковника самого недавно ранило, пуля раздробила колено. Союзники попытались атаковать – еле отбились. Жуть что творилось, Антон… Четырёх обер-офицеров и около двух десятков солдат нашего полка убило сразу. А уж скольких ранило… Как я сам-то жив остался?.. – замедляя шаг, пожаловался поручик. – Но и мы штыками покосили их знатно. Одних турок до двух сотен, до полусотни англичан. Долго будут помнить английские лорды и этот бой.

И тут же, забыв про бой, поручик произнёс:

– В войне много зла, горести, обид, но есть и поэзия: глядя смерти прямо в рыло, как выражается наш полковник, смотришь на жизнь другими глазами: вспоминаешь слова Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» и понимаешь: памятник – это доблесть защитников, и ты к этому причастен, даже если и погибнешь.

– Насчёт памятника не уверен, коль жив будешь… Но почему не помечтать?

– А вот ещё, Антон! – не обращая внимания на слова товарища, продолжил поручик. – Коль получится, хотелось бы мне попасть в Георгиевский монастырь. Говорят, там Пушкин в двадцатом году бывал и ночевал даже. Уважаю Александра Сергеевича. Далече отсюда тот монастырь?..

– Я там не был, но не близко – это точно. Я бы коня тебе своего дал, но увы… Едва купил, как на второй день осколком… Да это и небезопасно сегодня. А что с Ушаковой балки не переправился?

– Не знаю, видимо, оказии оттуда нет. А ты-то куда спозаранку?..

– Куда?.. На свою «Императрицу…», надо кое-чего из вещей забрать. Экипаж вместе с половиной пушек списали на берег, теперь идёшь по палубе, а она пустынная, словно заброшенная. Только коллеги твои, пушкари, и остались. Я тут, неподалёку, комнату снял. У князя Горчакова служу флаг-офицером по связям с флотом.

Поручик закурил готовую папиросу. На некурящего Антона пахнуло крепким турецким табаком. Он скривился, но вспомнил вошедший в моду мотивчик и тут же продекламировал, пытаясь даже напеть:

– Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить; не по прихоти ж случайной стали все тебя курить.

Кирилл рассмеялся и, смачно затянувшись, выдохнул густую струю дыма.

Офицеры остановились перед домом с отбитым углом и торчащими из стен ядрами. Далее на возвышении виднелся бульвар Казарского с чугунным памятником на белом пьедестале; недалеко – собор и недостроенная церковь.

Несмотря на сравнительно ранние часы, на площади перед причалом было шумно и многолюдно. Стоял неприятный запах от разлагающихся на жаре лошадиных экскрементов, над которыми вился рой мух, и прочих отбросов.

Повсюду были виды разрушения. По причалу шли военные без киверов и эполет, все в фуражках и высоких нечищеных сапогах; лениво поругивались меж собой бородатые купцы и лоточники; подозрительно поглядывая по сторонам, шныряли угрюмые мужики непонятного происхождения. Среди этой разномастной публики мелькали одиночные солдаты, моряки, перевязанные платками женщины и даже мальчишки с серьёзными не по годам лицами с ядрами в руках, за которые им давали в специальных пунктах по копейке.

С Северной стороны, скрипя уключинами, подходили и отходили наполненные людьми баркасы и шлюпки. При подходе к стенке, табаня вёслами, матросы успевали в последний момент выкинуть за борт кранец и голосом оповестить:

– Сидим на месте, не дёргаемся…

На свинцово-серой поверхности бухты с палуб черневших на фарватере кораблей слышались окрики и сигнальные свистки боцманов. Перегоняя друг друга, сновали мелкие суда всевозможных наименований: паровые катера, ялики, лодки и гички. Прямо перед глазами наших офицеров шапками дыма пыхнули пароходы, готовясь потащить на буксире неуклюжие шаланды, нагруженные турами,^[103] набитыми землей.

И над площадью среди всей этой панорамы военной сутолоки стоял давно ставший привычным шум спешащих по своим делам торопливых людей с хмурыми неулыбчивыми лицами.

Для людей, недавно прибывших в Севастополь, а тем более бывших в нём ранее, фарватер бухты имел необычный вид.

Ещё в феврале 1855 года от Михайловского форта на Северной стороне и до Николаевской батареи – на Южной появилась вторая линия мачт из шести потопленных кораблей.

Посередине бухты виднелись верхушки корабельных мачт, похожие на странный залитый водой во время половодья лес с торчащими во все стороны совсем без листьев стволами вековых деревьев. На сильном ветру этот «лес» шумел, вздыхал, стучал и звенел остатками стоячего такелажа и, словно коря людей, так безжалостно поступивших с ним, размахивал обрывками корабельных тросов и верёвок. За частоколом мачт и далее вдоль бухты в сторону Инкермана вперемешку с купеческими и транспортными судами на якорях стояли остатки боевых кораблей Черноморского флота. А на внешнем рейде, милях в двух-трёх от входа в бухту, виднелась россыпь размытых утренней дымкой силуэтов вражеских кораблей, с видимым беспорядком стоящих на якорях.

– Печальное зрелище… – грустно произнёс поручик, глядя на бухты.

– Зато рейд защищён от непрошеных гостей, – пояснил Антон и, тяжело вздохнув, добавил: – Боюсь, и последние наши корабли упокоятся рядом.

Для Аниканова, морского офицера, эта панорама за последнее время стала привычной, и он без особых эмоций, едва взглянув в сторону бухты, глазами стал искать на причале свой катер с «Императрицы Марии», доставляющий офицеров на борт корабля. Зато его коллега, пехотинец, прибывший в Севастополь недавно и ещё непривыкший к такому зрелищу, сняв фуражку, застыл, покачивая головой.

– И в страшном сне такое не приснится, – удручённо произнёс поручик. – Я был года два назад в Севастополе. Теперь город изменился… И первое, что заметил, – цены… Цена фунта сахару поднялась до семидесяти пяти копеек серебром. А водки и по любым ценам неделями не бывает. Правда, что странно, мясо довольно дёшевое. Ну, с ценами ладно, переживём, а вот мне кажется, город стал взрослее, что ли… Люди стали другими. Видимо, понимают, что настало время думать не о себе, а о защите своего города и Отечества. Не находишь, Антон?

– Будешь тут взрослее… То ли ещё будет. Хотя ты прав, личный интерес побоку. Но не все так, сударь, к сожалению, думают… Люди, сам понимаешь, разные… А цены… Купцы, конечно, наживаются, но и их понять можно, Кирилл. У нас с каждым днём транспорты делаются все хуже и хуже; шестьдесят верст между Симферополем и Севастополем нужно ехать в повозке недели две, от этого все вздорожало.

Мимо офицеров пробежал мальчишка, по виду татарчонок.

– Говорят, татары бунтуют, татары, мол, изменники… А я, будучи в Симферополе, чему, думаешь, так, Антон, поразился?!.. Не поверишь… Татарам!.. Мне рассказали, что при взятии неприятелем в сентябре прошлого года Евпатории татары выпороли станового, русского. И пошли слухи о якобы злодеяниях татар… русских, мол, бьют… Татары и взбунтовались. А тот становой картёжником был и взяточником, подлый человек, коих свет не видывал. А из русских помещиков татары никого не тронули, напротив, еще и помогали им. Зато казаки бесчинствуют. Помещица одна перебралась в Симферополь, так говорила, казаки, заметь: не татары, разграбили её поместье. Ну на что это похоже, Антон?

– Да разве только казаки мародёрствуют? – со злостью произнёс Антон. – Я, Кирилл, на днях получал жалованье на весь экипаж, так, не поверишь, крыса-чиновник, что деньги выдаёт, потребовал с меня шесть процентов от суммы, что предназначалась к получению… Я ему в ответ: «Ты что, гад, творишь?..» А он: «Я что ли, не знаю, как вы там и на убитых жалованье получаете?..» Представляешь?!.. А как я объясню людям недостачу?.. Вот где мародёрство…

Антон замолчал.

– Этих интендантских казнокрадов и штабных щёголей везде хватает, – не возмущаясь, ответил поручик. – Все на войне нажиться хотят.

– А татар я знаю, – продолжил Антон после некоторой паузы, – квартировал как-то в татарской семье. Татары – самый работящий и смирный народ, только с ним обхождение надо иметь. Татарин терпелив, коль по-людски с ним. Но уж если озлобится, тогда он хуже зверя… Обиды они долго помнят.

Офицеры остановились, пропуская небольшую группу солдат, лениво идущих с лопатами и кирками в руках. Тусклый взгляд, усталый вид и испачканная в земле обувь невольно заставили поручика остановиться и посмотреть солдатам вслед. Остановился и Аниканов.

– Слушай, Антон, ещё совсем недавно Россия проводили время на бесконечных смотрах и парадах. И ведь сами себе в ладоши от умиления хлопали и восхищались своей силушкой, а вот беда пришла – и оказываемся мы захваченными врасплох… Как такое возможно? Что, нельзя было за столько лет защитить Севастополь с суши? Скажи мне…

– Вахт-парады, конечно, не воспитывают солдат, они для форсу, для иностранцев. Это как пальцем погрозить: смотрите, мол, какая у нас мощь… Подумайте, прежде чем пакостить нам… А вот что врасплох застали… Умы, там, в столице, всё думали, что никто нас не тронет, а оно вона как… Генералы, они на парадах мужественные и грозные, а на деле… сам видишь, Кирилл. Однако не скажу так о флотских. Их превосходительства покойные Корнилов и Нахимов сто очков дадут вашим сухопутным…

Поручик обиделся:

– Ну прям-таки! Что, у нас нет командиров достойных? Тотлебен, Хрулёв, Истомин, Хрущёв… Да и наш полковник, к примеру…

– К чему обиды, Кирилл? – вяло произнёс Аниканов. – Разговаривал я тут с одним офицером после Альмы, так он такого наговорил… Главнокомандующий весьма халатно тогда готовил сражение. Ни тебе карт местности, ни госпиталей, ни перевязочных пунктов. Да что говорить, носилок, и тех было мало. Жуть! И потом, выстави напротив высадки союзников батареи да дай несколько залпов… Нет, стояли в долине, ожидая противника… Тьфу!..

Поговорив ещё немного, офицеры расстались.

Восемь утра. Подъём флагов на кораблях. И так же, как и в мирное время, матросы приступили к своей обычной повседневной работе: тёрли, мыли, скоблили, наводили чистоту на палубах, драили оставшиеся пушки, медь – словом, всё, что ещё оставалось на палубах и под ними, до самого трюма.