Три письма и тетрадь

– Обкурился чуток с твоей тётей. Соревновались с ней на скорость. Кстати, она выиграла.

– О чем вы с ней так долго говорили?

– Ну как о чём? О чём мне могла сказать твоя родная тётя. Стандартный набор предупреждений: обидишь Веру – голову оторву. Но мне такие угрозы не в новинку. Сегодня слышал много раз от твоих соседей. В общем, теперь, сама понимаешь, по лезвию хожу.

–Врушка ты!

– Как скажешь. Мне теперь с тобой спорить опасно. Голова у меня всего одна, а желающих её оторвать много.

– Ты просто мастер уходить от ответа. Но я и так знаю, что тебе говорила тётя Света.

– Подслушивала? Как некрасиво.

– Она тебе рассказывала про родителей, про нашу никудышную жизнь и про то, что меня надо переселить в Москву.

– Ты что, правда подслушивала? – я постарался задать этот вопрос как можно комичнее, чтобы не дать ей понять насколько она попала в цель.

– Нет, я выучила. Просто тётя Света всегда говорит одно и то же, когда к нам приезжает.

– Она на твоего отца, кажется, очень сердита.

– Да, не может понять, что он оставил карьеру и Москву.

– А ради чего он оставил карьеру и Москву, что даже такая неглупая женщина как тётя Света не может этого понять. Она же вашу семью чуть не в сектанты записала.

Вера улыбнулась; для неё запись тёткой её семьи в сектанты была не в новинку. Она посмотрела на меня, как бы решая, готов ли я сам понять то, что не смогла понять тётка.

– Это нужно было отцу для работы, – сказала Вера. – Мама сама из Владимира. Вот они сюда и приехали, чтобы им никто не мешал работать.

– А чем он таким занимался?

Вера задумалась, что ответить. Она вышла из комнаты и вернулась с папками бумаг. Она положила их на столик возле кресла.

– Если будет желание, можешь посмотреть, – улыбнулась Вера. – А я спать. Я сегодня буду спать в комнате родителей.

Вот это совпадение, подумал я. Только я начал обдумывать, как мне осторожнее подобраться к отцовским бумагам, а они сами в руки пришли. Посмотрим, что из этого может заинтересовать тётю Свету. Вспомнив тётку, я сразу вспомнил и о бутылке итальянского вина. Я спросил Веру:

– А ты, случайно, не допила тёти Светино вино? Его же нельзя оставлять. Боюсь прокиснет, начнёт выделять яд. Мы же не знаем всех его свойств. Не будем рисковать, давай я допью.

– Какое примитивное вымогательство, – непонятно улыбнулась Вера.

– Погоди, уж не думаешь ли ты, что я заурядный алкоголик?

– Нет, – ответила она, – очень незаурядный.

Вера принесла бутылку. Вина в ней оставалось меньше трети. Я настроился смаковать каждый глоток. Когда Вера ушла, я первым делом открыл бутылку. Я очень хотел угадать, что за травы использовал чёртов итальянский аристократ в приготовлении этого чудесного вина. Мне казалось, что некоторые оттенки мне знакомы и что-то я всё-таки сумею отгадать. Про отцовские бумаги, которые принесла Вера, я вспомнил только тогда, когда в бутылке не осталось ни капли. Вот, что значит они легко мне достались. Я слишком расслабился.

Первым я достал из папки двадцатистраничный документ напечатанный на машинке и прошитый белой ниткой. Я быстро пробежал его и наткнулся на несколько научных терминов. Этот документ я решил отложить сразу. Не хватало мне ещё, на ночь глядя, забивать себе голову разными учёными словами. Затем я просмотрел листы, которые лежали вразнобой. Некоторые уже пожелтели от времени, и написанное на них было еле различимо. Я больше потратил сил, чтобы разобрать текст, чем вникнуть в содержание. К почерку вроде претензий не было. Он точно не был таким причудливым, как, скажем, записи терапевта в моей медицинской карте. Тут я и пробовать бы не стал. Но к любому почерку я должен сначала привыкнуть, а я уже не хотел тратить на это время. Я уже начал зевать.

Я разделся, сходил под душ и собирался лечь спать. Перед сном я решил заглянуть в папку, которую я отложил на потом. Там были фотографии. После разговоров с тётей Светой, я готовился к тому, что увижу унылые и скучные лица затворников. Здесь я ошибся. Надо добавить, я приятно ошибся. Я увидел счастливых и жизнерадостных людей. Их жизнелюбие было настоящим, а не фальшивым. Даже на редких снимках для официальных документов, Константин и Надежда выглядели, как подростки, которых чудом удалось отвлечь от игры и уговорить принять серьёзный вид. На большинстве кадров были Верины родители: на природе, на улицах города, в компании друзей и бытовых ситуациях. Отец Веры более походил на весёлого и благородного предводителя пиратов, чем на учёного. Представить его идущим на абордаж вице-губернаторского фрегата, с целью поживиться казённым золотом, мне было легче, чем представить его в тиши кабинета или в лаборатории. После слов тёти Светы, что Надежду ждали на телевидении, я ожидал увидеть на фотографиях ослепительную красавицу. На деле же, у неё оказалось самое обыкновенное лицо, без намёка на избранность. Но, может я и ошибался. Ведь судя по кадрам, многие смотрели на неё с восхищением. Я нашёл несколько снимков с тётей Светой. Она, кажется, единственная, кто заботилась о том, как она будет выглядеть на фото. Ещё были снимки с соседями на общих праздниках. Почти всех я видел на сегодняшних поминках.

Я закончил возиться с фотографиями далеко заполночь. Я невольно проникся симпатией к семье Веры. Людей, которые наполнены настоящим, а не мещанским счастьем, я не могу не уважать. Я увидел людей с по-настоящему интересной судьбой. Какой же я был дурак, что упорно избегал разговоров с Верой о её семье. Я сочинял небылицы из жизни незнакомых людей, забираясь в их пустые квартиры, а рядом всегда была настоящая история жизни. Я даже собирался разбудить Веру, чтобы поговорить с ней, но удержался. Я думаю, что это сработала защита. Я должен был сохранить незримую дистанцию с Верой, чтобы не стать до конца «её». Особенно теперь, когда я уже знал примерную дату нашего с ней расставания. Учиться ей оставалось чуть больше года. А это немало.

На следующий день, напомню тебе, что это было Восьмое марта, рано утром, я тихо выскользнул из дома. Я постарался не разбудить Веру. Я просто не знал, что я мог бы ей сказать. С одной стороны, – ну, да – это был женский праздник, а с другой стороны – день траура, для неё. Дурацкая ситуация. Я не хотел её обманывать и притворяться, стараясь показаться лучше, чем я есть, или невольно обидеть её чем-нибудь. Только не в этот день. В любой другой день, – пожалуйста, – я и обижал её, и обманывал без малейших угрызений совести.

Первым делом, я отправился купить букет цветов для мамы на Центральный рынок. Я уже присмотрел гвоздики у колоритного южанина в меховой кепке с выдающимся козырьком, как вдруг услышал за спиной:

– Не торопись, Дедушка.

Я оглянулся. Рядом стояли Штольц и Егор. Они подхватили меня под руки с двух сторон и потянули мимо цветочного ряда до поворота, где начинались мясные прилавки. На одном из прилавков, рядом с кусками рубленой говядины стояли два оцинкованных ведра с тюльпанами. А над тюльпанами выглядывала голова продавца.

– Вот он, дорогой, – обрадовался Штольц.

– А, приятель! Проклятый жид, любезный Соломон! – продекламировал Егор цитату из «Скупого рыцаря».

Продавец цветов и мяса был нашим однокурсником. Звали его Иларион Соломин. Соломоном его «окрестил», если так можно выразиться, Егор на третьем курсе техникума. Это случилось после просмотра фильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии». По нашему общему мнению, этот фильм был образцом экранизации классического произведения, и сам признавался нами за классику. В нашем общении мы использовали многие цитаты из фильма. На свой манер, разумеется. Например: когда Штольц, терзаемый бездельем, начинал канючить: «Мне скучно, бес!», Егор отвечал ему почти по-мефистофелевски: « Что делать, Штольц, таков вам положен предел. Его ж никто не преступает, вся тварь разумная скучает – скучай и ты, тварь!»

Иларион заслужил свою кличку за сходство с персонажем из «Скупого рыцаря». У него была душа ростовщика. Он из всего старался получить денежную выгоду. Целью его жизни был – «навар». Он спекулировал и в техникуме, и за его пределами. Такая напряжённая деятельность отразилась на его натуре. С теми, кто нуждался в его коммерческих услугах, Соломон иногда забывался и вел себя чересчур надменно. Многим это не нравилось, и Соломон получал лёгкие физические увечья и, частенько, потерю прибыли. Перед человеком, который в сообществе спекулянтов, стоял в иерархии выше, Соломон всегда лебезил и регулярно получал моральные унижения. Один раз Штольц стал свидетелем таких унижений Соломона перед сигаретным барыгой. Поскольку Штольц не знал, что на все унижения Соломон идёт добровольно, он собирался вступиться за Соломона и навалять барыге. Но Соломон отвёл Штольца в сторону и умолял его не вмешиваться и не рассказывать в техникуме о его пресмыкательстве. После этой просьбы Соломон с самым жалким видом сунул, в качестве взятки за молчание, блок «Мальборо». Штольц пообещал. Кроме нас с Егором, об этой унизительной странице жизни Соломона никто не знал.

Соломон приветствовал нас довольно бодро и, кажется, был действительно рад нас видеть. До того момента, когда догадался, что Штольц привёл нас к нему неспроста.

– Отличные тюльпанчики, Иларион, – начал Штольц, – как бизнес?

– Только выставил, – ответил Соломон настороженно.

– Я к тебе по делу, – продолжил Штольц. – Я на мели, не очень глубокой, а у этих голозадых, – он показал в нашу сторону, – хер, душа и ни шиша. Поэтому у меня к тебе меркантильный вопрос. Позарез нужны цветочки. Сколько ты возьмёшь за букетик из трёх тюльпанчиков? Мне бесплатно не надо, я не нищий.

Соломон задумался, напряжённо, при этом, улыбаясь. Я думаю, он размышлял в тот момент, имеет ли Штольц то же влияние на него, что имел в техникуме.

– Ну, Илариончик, говори цену, чтобы эти мерзавцы ушли отсюда посрамлённые.

– Рубль найдёшь?

– Рубль за букет из трёх цветов?– изумился Штольц. – Идёт, по рукам. Слышали, бродяги?

Штольц с Соломоном пожали руки. Соломон немного недовольно начал собирать букет. Он замотал три тюльпана в слюду и перевязал их красной капроновой ниткой. Ему не терпелось отвязаться от нас. Мы мешали протиснуться к его прилавку потенциальным покупателям.

– А вы говорили: Соломон – жлоб, – стыдил нас Штольц. – Теперь сами видите – золотая душа.

Соломон протянул Штольцу букет и протянул руку, чтобы забрать оговоренный рубль.

– По-моему неплохо, – сказал Штольц, любуясь на букет. Он полез в карман, достал оттуда червонец и со шлепком впечатал его в раскрытую ладонь Соломона: – Мне девять штук, пожалуйста.

Для нас с Егором, это стало сюрпризом, как и для Соломона. Хотя, что тут сравнивать. Соломон перестал дышать и покрылся бледными пятнами. Когда он снова мог говорить, он начал недовольно бурчать, объясняя Штольцу, что не может позволить себе такой благотворительности, что на рынке есть свои законы, что он не это имел ввиду, когда назвал цену.

Штольц спокойно выслушал все стенания мясо-цветочного продавца и спокойно напомнил Соломону: что он оговаривал только цену букета из трёх цветов, что никогда не говорил, что букет будет один, что деньги Соломону уже вручены.

Соломон сделал ещё несколько попыток расторгнуть договор. Говорил он при этом тихо, стараясь не привлекать внимания людей вокруг и продавцов за соседними прилавками. Наконец, Штольцу это надоело.

– Та-а-а-к! – громко протянул Штольц. – Могу повторить ещё раз!

Вокруг воцарилась тишина. Все продавцы за соседними прилавками и их покупатели с любопытством развернулись в сторону Штольца и Соломона, в надежде, что станут свидетелями дебоша. Соломон молниеносно просчитал все последствия возможного скандала и, кусая губы, приступил к сбору букетов.

– Нам девять штук, – напомнил Штольц, – кстати, сдачу можешь оставить себе.

– Мне нужен только один букет, – шепнул я Штольцу.

– Как один? – удивился Штольц. – А маме?

– Так это для неё.

– А Вере?

Я отмахнулся, что это не обязательно. Егор оттащил меня от Штольца и показал ему, чтоб он меня не слушал.

– Показать Вере, что ты гад бездушный, ты можешь в любой другой день, но пожалуйста, только не сегодня – очень серьёзно попросил Егор.

Пока Соломон составлял букеты, Штольц следил за ним, чтобы он не смухлевал. И в качестве культурного сопровождения подбадривал его фольклорными прибаутками.

– Уговор дороже денег, Соломон… Слово молодца не жиже холодца… Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Эх, дружище, не жалей тыщи… Деньги, как навоз, сегодня – нет, а завтра – воз.

Изречения народной мудрости из уст Штольца заметно стимулировали Соломона, он не затягивал процесс сбора букетов. Все девять букетов были готовы. Одно из вёдер Соломона опустело наполовину. Штольц вручил нам с Егором по три букета и выложил перед Соломоном несколько денежных купюр в довесок к злополучному первому червонцу. Довесок заставил искусанные губы Соломона растянуться в улыбку.

– Видали, как легко доставить человеку радость, – пояснил нам на выходе с рынка Штольц, – надо просто забрать что-нибудь у него, а потом вернуть, хотя бы часть.

На троллейбусной остановке мы разошлись. Я решил забежать на Нариманова и как-нибудь всучить Вере букет. Дома её не было. Я, не разуваясь и не раздеваясь, воткнул букет в вазу и поставил в комнате на стол. Мне даже не пришлось сочинять поздравление. Надо было бежать дальше. С двумя букетами. Кому я вручу лишний букет, я не придумал. Я сделал шаг за дверь и сразу вернулся. У меня нашлось применение второму букету. Я нашёл ещё одну вазу для цветов. Я поставил этот букет в комнате родителей под портретом Надежды Николаевны. Я сделал это из не какого-то душевного порыва. Все свои романтические и благородные побуждения я всегда гасил порцией крутого цинизма. Я, хорошо запомнил, что смотрел на портрет Надежды Николаевны и мысленно благодарил её. Благодарил её за то, что уйдя в мир иной, она избавила меня от обязанности называть её когда-нибудь тёщей. Этого мне показалось мало, и я прибавил, что даже если бы она была жива, это было бы исключено. Я же не собирался связывать свою судьбу с её дочерью. Как видишь, это совсем не благородные и не романтические мысли. И я не привираю – я был таким.

На этом неприятном воспоминании я закончу второе письмо.

Третье письмо

Это письмо, которое я задумал как последнее, получится очень длинным. В первых двух я даже не приблизился к тому, для чего я начал писать в будущее. Вероятно, тремя письмами я не ограничусь.

Вера стала для меня человеком, с которым я больше всех проводил своё время. И всё же, я знал, что расстаться нам придётся обязательно. Я знал это с первого дня нашего знакомства, вернее чувствовал. Это предчувствие имело на меня большее влияние, чем все мои умственные рассуждения на эту тему. Это было неизбежно, и тут не было моей воли.

Я всегда считал, что чувства между мужчиной и женщиной, со временем неизбежно теряют свою искренность. Я знал это по себе, и всюду видел подтверждения этому. Многим приходится сохранять видимость чувств до конца своих дней, а многие не скрывая живут врагами. В вечную любовь я верил всегда, но те редкие примеры, что мне посчастливилось встречать в жизни, убедили меня, что это точно мне не дано.

Сначала я старался не замечать, как постепенно Вера становилась, для меня, важнее моих друзей. А я становился, для неё, тем, кто может помочь. Вернее, это я хотел стать для неё тем, кто может помочь. Для мужчины, я думаю, это значительнее, чем настоящая любовь женщины к нему. Это нектар для мужского самолюбия. Но в то же время, я был готов прекратить всё в один момент. Не потому, что я был таким, а потому, что, как мне казалось, так было установлено самой судьбой. Как бы громко или глупо это не звучало.

Восьмого марта случилось то, что должно было случиться. Мои друзья, идя на поводу своих брачных вымогательниц, просили их руки у их родителей. Не для перепродажи этих рук чёрным трансплантологам, как бы мне хотелось, а образно. В связи с этим, для меня день Восьмого марта тоже становился трагическим. Я даже не нашёл в себе сил поздравить друзей, как положено. Я только умолял их играть свои свадьбы в один день, чтобы я не пришёл ни к тому, ни к другому.

После того, как мои друзья совершили этот позорный обряд, именуемый «помолвка», встречаться мы стали ещё реже. Теперь я мог общаться с ними только в присутствии их избранниц. С Егором я виделся хотя бы на работе и мог узнавать от него интересную информацию из жизни обручённых пар. Так, например, он рассказал мне об одном пари, на которое их вынудили Катя и Лена. Условие довольно унизительное, на мой взгляд. Мои друзья неосторожно дали своё согласие девчонкам, что до свадеб они не прикоснуться к спиртному. Ну, не дураки ли? Сами свадьбы планировались на лето. При нарушении данного соглашения, Штольц и Егор должны были выполнить по три желания своих подруг. Причём, девчонки предупредили заранее, что их желания будут самыми жестокими и безжалостными. Смешно было бы ждать чего-нибудь гуманного от этих аферисток. Меня возмутил сам договор. Получалось, что мои друзья были безоговорочно записаны их подругами в алкоголики, раз потребовалось такое пари. Я взял этот факт на заметку.

В один замечательный день нам с Егором удалось смотаться с работы пораньше. Вера не ждала меня так рано. Она открыла дверь радостно возбуждённая, сразу обняла меня и чмокнула в щёку. После нашего тайного сговора с тётей Светой, я чувствовал себя виноватым перед Верой и стал позволять ей все эти глупости: поцелуйчики, обнимайчики, романтические знаки внимания. Вере это, кажется, нравилось, а я терпел.

– Что за игривое настроение? – спросил я.

– Хорошо, что ты пришёл. Меня сейчас пытали.

– Кто эти изверги рода человеческого? – я заглянул в комнату и понял, что с «извергами» я нисколько не преувеличил. За столом пили чай Катя и Лена. Я кивнул в их сторону: – Они?

– Они, – засмеялась Вера и спряталась за мою спину.

– В чём дело, гражданочки? Вы что, ещё не в курсе, что пытки запрещены Женевской конвенцией? – как можно строже спросил я и повернулся к Вере: – Я бы тоже от чаю не отказался. Если, конечно ничего покрепче нет.

Вера упорхнула на кухню. Я сел напротив девчонок. Я склонился над столом и спросил вполголоса:

– Что здесь произошло? Вы чего с ней сделали?

– Мы сами не поймём, чего она вся сияет. Спрашивали, – не говорит, – тихо ответила Катя. – Думали, ты чего-нибудь объяснишь.

– Может, ты знаешь? – прошептала Лена.

Вера зашла в комнату с подносом, на котором была бутылка, стопки и вазочка с консервированными персиками. По лицам Кати и Лены, я понял, что для них это было неожиданно. А для меня это стало ещё и неприятным сюрпризом: это было вино, которое привезла тётя Света. Во-первых, я не знал, что тётка привезла не одну бутылку. Я бы давно нашёл способ выцыганить её у Веры и опустошить. Во-вторых, меня возмутило то, что это чудесное вино я буду вынужден пить с Катей и Леной. С теми, кто запретил прикасаться моим друзьям к спиртному, мне придётся разделить этот нектар. Проклятые лицемерки. В-третьих, они же точно не оценят превосходные качества этого напитка. Это же всё равно, что ходить с блюдом жемчуга по свинарнику и добавлять его в комбикорм. Я посмотрел на Веру с укоризной, а подруги с недоумением.

– А что вы так все на меня смотрите? – засмущалась Вера.

– Так ты объясни нам, дорогая, что за день сегодня такой, – выразила общее любопытство Катя.

– Может праздник какой? – спросила Лена.

– Да, сегодня самый настоящий праздник, улыбнулась Вера, – день весеннего равноденствия. Когда-то это был Новый год. Да вы что, люди, посмотрите день какой – настоящая весна пришла.

– Тьфу ты, Господи, напугала, – пришла в себя Катя.

– Ну это конечно как-то да, – выразила свою мысль Ленка.

Доисторический Новый год и начало весны – это было не самое страшное, что я боялся услышать. Я взял бутылку и разлил по стопкам. Вина я налил всем по минимуму. Настолько по минимуму, что Катя и Лена посмотрели на меня с подозрением.

– С Новым годом, с новым счастьем! – я быстро чокнулся со всеми. Вино показалось мне ещё вкусней и благородней. Я с неприязнью следил за подругами.

– М-м, нормальное такое винишко, – Катя выпила и потянулась за персиками. Я хотел кинуть в неё тапкой за это её снисходительное «винишко».

– Самодельное, между прочим, – поспешил сообщить я Катерине, но на самом деле, эта информация предназначалась Лене. Мы все знали, что она предпочитает всё только фирменное и ко всему самодельному относится с пренебрежением.

Лена сделала символический глоток, замерла и с фальшивой улыбкой поставила недопитую стопку. Причём, я уверен, что стоило бы мне только сказать, что это вино итальянской аристократической фамилии, и реакция Лены была бы совершенно другой. Фонтан её восхищений бил бы струёй кипятка весь вечер. Вера старалась не улыбнуться. Я понял, что она раскусила мой хитрый ход.

Мне пришла в голову идея, как избавиться от непрошенных собутыльниц. Я решил использовать сведения, полученные от Егорки. Об их уговоре с подругами о досвадебном сухом законе. То, что мне известно об этом позорном пари, ни Катя, ни Лена не знали.

– Вер, а у меня совершенно из головы выскочило, что сегодня такой праздник. Молодец, что не забыла. Мне, правда, Евгений о чём-то таком намекал, а я его не понял. Теперь понятно для чего они с Юриком у Комсомольского (винный магазин) встретились. Уж, наверное, не просто так.

Я ни слова не сказал, что мои друзья собирались выпить. Это было бы неправдой. Но мои слова, девчонки восприняли так, как я хотел. Первой напряглась Катя. Лена сидела спокойно. Она не всегда понимала не только намёки, но и сказанное открытым текстом. Она обычно ориентировалась на реакцию Кати. Посмотрев на подругу, Лена тоже напряглась. Очевидно, желание Кати и Лены уличить моих друзей в нарушении договора, было столь велико, что они даже не задали мне никаких уточняющих вопросов. Кроме одного.

– Где они? – в один голос вскрикнули Катя и Лена.

– Да откуда же я могу знать. Они какие-то странные сегодня: как будто за ними кто-то следит. Чего-то они мне не договаривают. Не нравится мне эта их конспирация. Вы не знаете, что с ними происходит?

Подруги не ответили. Они выскочили из-за стола и кинулись одеваться, приговаривая сквозь зубы: «Ну, сейчас они огребут!», «Попалась Золотая Рыбка!», «Вот и дождались!». Они наскоро попрощались и вылетели вон. Я спустился с девчонками на первый этаж и с удовольствием закрыл за ними дверь на крючок.

Я вернулся в комнату. Вера была очень удивлена поведением подруг, но догадалась, что я в этом как-то замешан. Мне пришлось рассказать ей про их антиалкогольный запрет, нарушение которого подруги торопились зафиксировать, про три желания. То, что я пустил их по ложному следу, я объяснил Вере, как наказание для Кати и Лены. Я сказал, что это моя маленькая месть за друзей. Не мог же я признаться, что придумал всё это только потому, что мне жалко хорошего вина.

Я налил нам вина. На этот раз по полной. Я сел рядом с Верой на диван. Она всё так же странно улыбалась. То ли ласково, то ли виновато. Я подумал, что, скорее всего, она ждёт приезда отца. И теперь мнётся, не зная, как мне деликатней сообщить об этом. А я бы спокойно отнёсся к тому, что мне придётся вернуться жить к родителям.

– Ну, давай, Вера, выкладывай, что там у тебя. Что за таинственные улыбки. Написала весеннему Деду Морозу, и он ответил? Поделишься радостью?

– Хорошо, – Вера набрала воздуха в грудь, замерла и, после паузы, выдохнула: – Сначала выпьем за весну.

Мы чокнулись и выпили.

– Не тяни, рассказывай.

Я начинал подозревать нехорошее. Посерьёзнее, чем приезд отца. Да и чего можно было ожидать от её игривого настроения. Конечно, решила отречься от родной тётки, от её предложения вернуться в Москву. Сейчас объявит о решении остаться во Владимире, чтобы осчастливить меня. Я боялся, что Катя и Лена уже науськали её и она ждёт от меня подобие «помолвки».

– Хорошо, – Вера продолжала странно улыбаться. – Я сегодня весь день думала, как тебе это сказать… подбирала слова, но всё равно не получается. Это, кажется, просто, а с другой стороны непросто. Можно было и не говорить тебе, но я считаю, что ты должен знать… Дай мне руку…

Она взяла мою руку и притянула к себе. Получилось так, что моя ладонь оказалась прижатой к её животу. Я похолодел и перестал дышать: «Всё, приехали. Она беременна. Сейчас объявит, что у неё будет ребёнок». Да, именно так я подумал. Что ребёнок будет «у неё», а не «у нас».

– Я тебя, кажется, люблю, – тихо сказала она.

Я подождал, не будет ли чего про беременность. Дыхание не сразу вернулось ко мне. Я начал жадно глотать воздух, закашлялся и не мог произнести ни слова. Особенно из тех, что крутились, на тот момент, в голове.

– Это всё? – сумел прошипеть я.

– Да-а, – Вера весело взглянула на меня.

– Вера! – крикнул я, схватил со стола бутылку и сделал затяжной глоток. – Я тебя сейчас убивать буду за такие шутки.

– А я не шутила.

– Тем более. Знаешь, что сейчас со мной было? Обширный микроинфаркт, как минимум. Хорошо ещё в аптеку не пришлось бежать, – итальянец выручил.

Я поставил бутылку вина на стол, схватил Веру за плечи и повалил на диван. Она смеялась. Я прорычал ей на ухо:

– Пощады не будет.

– А ты что подумал?

– Самое страшное, Вер, – на ходу сочинял я. – Вдруг, какой-нибудь заезжий восточный принц, проезжая по Нариманова на белом слоне увидел тебя и сошёл с ума. А по-другому и быть не может. И ты теперь собираешься покинуть нас. Станешь принцессой, и в роскоши и славе забудешь своих бедных друзей.

– И ты испугался? – хитро прищурилась Вера.

– Конечно, испугался, – ответил я, – ещё бы мне не испугаться. Я что, по-твоему, неуязвимый Зигфрид, чтобы мне ничего не бояться? Мне же руки по самую голову отрубят. – Я поцеловал Веру и пояснил: – За то, что целовал тебя, за то, что прикасался к тебе. У них там с этим строго.

В это время, внизу, кто-то настойчиво начал колотить в дверь. Мы с Верой удивлённо переглянулись. Она начала прибирать в комнате, а я пошёл вниз. Из-за двери слышались недовольные голоса Штольца, Егора и Кати с Леной: «Ну, где этот провокатор?», «А мы, как дурочки, купились». Я с наслаждением прослушал все их возмущённые реплики в мой адрес, принял самый добродушный вид и, наконец, открыл дверь.

– О! Ребята! Девчонки! Какие вы милые, что заглянули к нам. Проходите, хорошие мои. Здравствуйте!

– Виделись, – отпихнул меня плечом Штольц.

Все молча поднимались по лестнице. Только Лена, через каждые две ступеньки, поворачивалась в мою сторону, показывая мне лицом, до какой степени она возмущена моей выходкой.

Мы всё рассказали Вере: про безалкогольный договор, про три желания и мою провокацию. Каждый свою версию, разумеется. Позже, я с извинениями, шепнул подругам, что направил их по ложному следу только потому, что у нас с Верой был запланирован серьёзнейший разговор по поводу наших взаимоотношений, и нам нужно было остаться наедине. Девчонки меня сразу простили, и я даже вырос в их глазах. Они высоко оценили мой ответственный подход к взаимоотношениям с Верой.

Я заметил горлышки бутылок в карманах пальто Штольца и поинтересовался:

– А это знак примирения?

– Да, договор аннулирован по взаимному согласию сторон, – ответил Штольц и достал бутылки.

– В конце концов, они наши желания и так выполнят, – рассудила Катя, – и не три, а гораздо больше.

– Как миленькие, – самодовольно подтвердила Лена.

Мы продолжили Праздник весны. Пока шла подготовка стола, Вера рассказала нам много интересного про этот день. Каким он был раньше, и у каких народов и племён сохранился. О том, что наши предки были мудрее нас, потому, что понимали связь Человека и Космоса.

Егор снова взял на себя роли конферансье, приглашённых артистов и тамады. И мы опять засиделись до половины третьего, как и в день нашего знакомства. Друзьям и их подругам пришлось остаться на ночлег. Девчонки увидели в этом мистически-романтические знаки судьбы.

Через несколько дней, Лена пригласила нас с Верой в гости. Приглашение прозвучало небрежно, с нотками снисхождения. Может, так мне показалось из-за моего предвзятого отношения к девчонкам, а к Лене особенно. Когда рядом не было Кати, Лена выглядела недалёкой, но очень самолюбивой девицей. Папа Лены был какой-то второстепенной шишкой в Администрации города, и сама Лена считала этот факт своим несомненным человеческим достоинством. Мне она не нравилась. Приемлемо, для меня, она смотрелась только, когда шла вторым номером в дуэте с Катей.

Я спросил Штольца, что значит это странное приглашение. Оказывается, что мама Лены рассматривала нас с Верой в качестве свидетелей на предстоящей свадьбе дочери. Мы были одной из трёх пар в её списке претендентов. Я посоветовал Штольцу, срочно отговорить будущую тёщу от такого необдуманного шага, иначе они пожалеют оба.

Я рассказал Вере, с какой целью мы были приглашены. Она посмеялась и успокоила меня тем, что мама Лены никогда не утвердит нас в качестве свидетелей. Разве что в случае внезапной кончины всех других кандидатов из её списка. И рассказала, почему не любит ходить к ним в дом.

Мама Лены была серьёзно больна. Больна вещизмом и, кажется, уже неизлечимо. Всех гостей мама Лены встречала на пороге и пускала в квартиру по одному. Сначала гость должен был разуться, стоя в коридоре на прорезиненном коврике, и только после этого разрешалось зайти в квартиру и надеть тапочки. Всю прихожую покрывал светло-бежевый палас. Это был главный предмет заботы Ленкиной мамы. Этому напольному покрытию Ленкина мама уделяла больше внимания, чем собственной дочери и мужу.

– Один раз, она, не стесняясь нас с Катей, устроила Лене истерику. Из-за того, что Лена потянулась взять книгу с полки. Книги у неё стоят только в качестве интерьера, а взять книгу – это разрушить красоту и порядок. Она странно ходит по квартире. Она двигается не по прямой, а от предмета к предмету. Она обязательно должна прикоснуться, осторожно или, даже, нежно, ко всем вещам, к которым подходит. К дивану, к креслу, к вазе на столе, к самому столу, к светильнику или ковру на стене. То ли проверяет, всё ли на месте, то ли показывает вещам свою преданность. А к своей дочери она подходит только, чтобы посмотреть, не посадила ли Лена пятен на одежду. Я ни разу не видела, чтобы она обнимала Лену. А с Ленкиным отцом у неё строго деловые отношения.

– Хорошо, что она не знает всего, что ты о ней думаешь.

– Знает. Вернее, чувствует. Но я, для неё, внучка академика – персонаж, который можно упомянуть в разговорах с гостями.