Несколько лет назад мне довелось купить старый домик на окраине города. С большими предосторожностями, жить в нем было можно; каждый квадратный метр, от крыши до подвала, требовал ремонта. Средств, чтобы обновить дом в кратчайшие сроки и чужими руками, у меня, после покупки самого дома, не осталось. Я начал многолетнюю энерго- и нервозатратную перестройку. Временами, казалось, что и бессмысленную. Лет через пять после начала ремонта, пришёл черёд уборки на чердаке. Там я совершенно случайно обнаружил самый настоящий, искусно замаскированный, тайник. Если бы не моя небрежность в обращении с «болгаркой», я не могу сказать, нашёл бы я его когда-нибудь или нет. Из тайника я достал небольшой металлический чемоданчик, запертый на кодовый замок. Чемоданчик был крепкий, надёжный, скорее всего, импортный. Я, конечно, решил, что эта находка, не что иное, как вполне заслуженная мною помощь Небес. Я сделал несколько попыток подобрать шестизначный код и воспользоваться отмычкой. Это оказалось пустой тратой времени. Можно было вскрыть чемоданчик путём грубого механического воздействия, но я хотел сохранить его первоначальный вид. Я думал о последствиях. Я ни минуты не сомневался, что чемоданчик имеет криминальное происхождение. И его уголовное прошлое не сулило мне безмятежного будущего. Я начинал нервничать при мысли о возможном ночном визите за чемоданчиком, который я уже считал своим, какого-нибудь беглого каторжника. Но потом, я принял волевое решение – считать владельца чемоданчика погибшим в бандитских разборках.

Находка чемоданчика изменила весь привычный ход моей жизни. Я прекратил все ремонтные работы по дому, самонадеянно полагая, что внутренности чемоданчика повысят моё благосостояние настолько, что вопрос реконструкции моего старого дома станет неактуальным. Я уже видел себя провинциальным графом Монте-Кристо, и только иногда мысли о настоящем хозяине клада возвращали меня в реальный мир.

От соседей по улице я узнал, что бабушка, продавшая мне этот дом, до моей покупки, сама здесь никогда не жила, и только несколько последних лет стала сдавать его жильцам. На нашей улице она ни с кем не общалась. Я знал, что старушка уже умерла, и на появившиеся у меня вопросы ответа мне никто не даст. Тут я вспомнил, как бабушка жаловалась на последнего жильца. Мужчина, лет сорока, оплатил ей аренду дома на полгода вперёд, а сам сюда ни разу не заглядывал. Бабушка уверяла меня, что дом пришёл в такое убогое состояние только потому, что последний пропавший жилец никогда не отапливал и не проветривал дом. К окончанию оплаченного им срока, он так и не появился. Бабушка подождала ещё три месяца и выставила дом на продажу.

Любопытство, которое сгубило не одну кошку, терзало меня без остановки. Я решился на вскрытие моей находки. Как раз появилась возможность сделать это максимально аккуратно. Один мой знакомый обмолвился о местном умельце, который в приподнятом настроении мог починить всё, что угодно: от кофемолки до многопрофильного станка с электронной начинкой. Приподнятое настроение ему создавал алкоголь, который ему несли нуждающиеся в его золотых руках клиенты. Я заранее разузнал о слабости кудесника: Иваныч просто млел и приступал к делу с повышенным энтузиазмом, если клиент приносил ему в качестве «приподнимающего» что-нибудь новенькое для него. Я выбрал греческий коньяк, или то, что выдавали за греческий коньяк.

Иваныч жил в Сельце в своём двухэтажном гараже. Первый этаж у него занимала мастерская, а второй был обустроен под жильё. Свой гараж Иваныч использовал в качестве убежища по причине непрекращающейся ссоры с женой. В разговорах он именовал её исключительно «Коброй». Раз в месяц жена приходила за ним в гараж и со словами «хватит кобениться» уводила его домой. Через два дня Иваныч опять возвращался в гараж.

«Опять ты?» – удивился Иваныч, когда я появился в его мастерской и достал чемоданчик из пакета. Я сразу понял, что с чемоданчиком он уже был знаком, а меня он принял за его настоящего владельца. Я доставал из пакета коньяк и услышал, как щёлкнул замок на чемоданчике. Я испугался, что Иваныч сам заглянет в чемоданчик и увидит его содержимое. Я оцепенел от неожиданности, как всё это быстро случилось. В руках у меня заклинило бутылку коньяка, теперь уже по справедливости принадлежащую умельцу. Если бы крепкие руки Иваныча не вытянули у меня коньяк, он ещё долго бы оставался без вознаграждения. Я не мог пошевелиться и сказать хоть слово. Из ступора меня вывел лёгкий толчок в плечо пятернёй, в которой был зажат стакан с коньяком. Таким образом, Иваныч приглашал меня разделить с ним его гонорар. Мы выпили. Коньяк Иванычу понравился. Он сразу захмелел и начал возмущаться, как же я мог забыть дату «своего рождения», которая и была кодом на замке. Мне пришлось сочинить для Иваныча историю, как выписанные мне врачами таблетки привели к тому, что у меня появились серьёзные проблемы с памятью, да и лет прошло немало. Иваныч проникся сочувствием и налил мне ещё. «А вообще, все беды начинаются с баб, – поделился он со мной на прощание своим жизненным открытием, – поосторожнее с ними».

Я спешил домой. От гаража Иваныча до дома, я ни разу не заглянул в чемоданчик. Я радовался и боялся одновременно. Сердце барабанило, дыхание было, как после стометровки, но я терпел. Я решил, что прикоснуться к сокровищам я должен в особой торжественной обстановке. Это же подарок судьбы. Это начало новой жизни. И будет неблагодарностью Небесам, если я испорчу это событие обыденностью и заурядностью.

Для создания торжественной величественной церемонии, в доме у меня нашлись только: огарок свечи и опустошённая наполовину бутылка дрянного сухого вина, которое я давно собирался выкинуть. В качестве скатерти, я использовал красную плюшевую портьеру, оставшуюся мне от бывшей хозяйки. Ну, хоть что-то.

А вот настроить самого себя на праздничную ноту и приступить к извлечению ценностей, у меня не получалось. Мне мешало то, что были два соображения, которые возникли сразу, но которые я старался не замечать. Первое: чемоданчик мог оказаться контейнером для хранения наркотиков. Второе: в нем мог находиться рабочий инструмент наёмного убийцы. Так вот, пока я не открыл чемодан, я должен был заранее решить, какими будут мои действия при таком обороте. Я признался себе, что наркотики я смогу уничтожить без какого-либо сожаления. А вот, что касается орудия киллера, я не смог определиться. На секунду, мне даже показалось, что никелированному «Кольту» или «Беретте», я буду рад больше, чем шальным деньгам. Наконец, я налил вина, зажег свечной огарок и открыл чемоданчик.

Я не помню, сколько времени находился в состоянии прострации, после того, как несколько раз пересмотрел содержимое чемоданчика. Я не нашёл в нём ничего, что было бы похоже на деньги, оружие или хотя бы наркотики. Я не нашел в нём ничего, что могло бы компенсировать мне покупку коньяка. Всё содержимое чемоданчика составляли: клеёнчатая папка с фотографиями неизвестных мне людей, три незапечатанных конверта без адреса, с вложенными в них письмами и три старых картонных папки для бумаг с перетёртыми верёвочными завязками. И всё.

Я просто сошёл с ума. Я злился на проклятый чемодан так, словно это был живой человек, предавший меня и обманувший меня в лучших моих ожиданиях. Не спорю, может я и перегнул в своих фантазиях насчёт денег и драгоценностей, но этот хлам точно не был тем сюрпризом, который я заслужил. Я уже был бы рад, если бы нашёл там хотя бы наркотики. Их уничтожение было бы, по крайней мере, достойным, для моего самолюбия, событием. А так, я получил в награду от Небес лишь макулатуру. Относительную ценность представлял только сам чемодан. Но на что он мне? Хранить в нём шуруповёрт с насадками? Я в своём сумасшествии дошёл до того, что на полном серьёзе винил себя в том, что отнёсся к торжественному вскрытию чемодана недостаточно ответственно. Результат мог быть другим, если бы я подготовил дорогие церковные свечи и дорогое красное вино, думал я. В припадке злобы, я уже собирался сжечь все бумаги, но потом успокоился и просто убрал ненавистный чемодан с глаз долой. Чувствовал я себя прескверно. Меня как будто обокрали и посмеялись над моей доверчивостью. Особенно тяжело было возвращаться из моих фантазий о предстоящей роскоши в суровую действительность. Скрипя зубами, я продолжил ремонт. А через некоторое время, я уже улыбался, вспоминая свои глупые надежды на чудо.

Прошло время. Новогодние праздники, по заведённой у нас традиции, прошли бессмысленно и бесчеловечно. Денег, здоровья и настроения, для продолжения ремонта, у меня не осталось. Я сутками валялся на диване, терзаемый неприятными воспоминаниями о Новогоднем гульбище. Те моменты праздника, которые вызывали взрывы дикого смеха всей нашей новогодней компании, теперь казались самыми гадкими и отвратительными эпизодами праздника. Эти нехорошие и некрасивые картины калейдоскопом кружили в голове. До тошноты. Надо было себя чем-нибудь отвлечь. Телевизор? Нет, смотреть на фальшивые лица, демонстрирующие поддельное счастье, я не смог. Тошнота только усилилась. Музыка, даже любимая, вызывала раздражение. Мне оставалось только охать и стонать, переворачиваясь с боку на бок. Вот в один из таких переворотов меня и шарахнула запоздавшая, месяца на три, догадка. А что, если находящиеся в чемоданчике бумаги собирались для шантажа какого-нибудь влиятельного политика? Как же это мне сразу не пришло в голову? Я достал чемоданчик.

Я начал с фотографий. Я внимательно рассмотрел каждую. Я не увидел на них ни одного знакомого мне лица. Многие снимки были сделаны во Владимире. Теоретически, я мог встречать персонажей фотографий на улицах нашего города; время, когда были сделаны снимки, было временем моей юности – последние годы Советского Союза и начало девяностых.

Я просмотрел незапечатанные конверты. Они были без адреса, только каждый был пронумерован в углу. Все три письма были написаны одним человеком и предназначались одному адресату. Я мельком пробежал их. Они касались воспоминаний автора писем. И, как я понял, толстая тетрадь была продолжением этих воспоминаний.

Три папки содержали разнообразные, и по формату, и по времени написания, листы бумаги. Объединяло их только то, что большинство из них были написаны другим человеком. Почерк в бумагах не совпадал с почерком в письмах и тетради. При беглом просмотре, я увидел, что записи содержат совершенно разрозненную информацию, и сами листы были собраны хаотично. Я не нашёл во всех трёх папках ни одного официального документа, хоть с какой-нибудь печатью или штампом. Информации о счетах в швейцарских банках, как вы уже догадываетесь, я тоже не нашёл.

К моему сожалению, я был вынужден констатировать, что ничего из бумаг не было похоже на материалы для шантажа. И всё же, оставалось непонятно, зачем для хранения вроде бы ничего не значащих бумаг понадобился дорогой герметичный чемоданчик и обустроен тайник. Мне стало интересно разобраться хотя бы в этом. С тем, что я остался без вознаграждения, я уже смирился.

По коду на замке, я знал «дату рождения» хозяина чемоданчика. Но, что это мне давало? И кто мог поручиться, что её не выдумали специально. То, что Иваныч обознался, перепутав меня с тем, кто уже приходил к нему с этим чемоданчиком, тоже ничего не значило. Он узнал не меня, а чемоданчик, Я взял несколько фотографий и прошёлся по соседям. Никто никого не опознал. Я снова полез в письма. Как только я начал с первого письма, всё сразу встало на свои места.

Прочитав письма и тетрадь, я долго не мог определиться, как мне воспринимать всё изложенное в них. С одной стороны, я верил тому, что прочёл. С другой, некоторые эпизоды показались мне маловероятными. То, что задумал автор, вообще кажется несбыточным. Но думаю, что не мне судить автора. Чтобы не препятствовать его замыслу, я собрал все бумаги и письма в чемодан и вернул его в тайник. Поскольку восстановить первоначальный вид тайника, я не смог, я оставил там пояснительную записку. Я написал, что обнаружил чемоданчик случайно и не имею никаких возражений, чтобы он вернулся к его хозяину. Я был уверен, что за чемоданчиком должны придти. Так думать меня заставляло содержание писем.

В течение года я несколько раз проверял тайник. Я посчитал, что, возможно, что-то поменялось в жизни автора или ему не составило труда написать новые воспоминания. Эти письма не выходили у меня из головы. Мне захотелось ещё раз перечитать это послание. Я достал из чемоданчика только письма и тетрадь, а сам чемоданчик с бумагами и моей пояснительной запиской оставил в тайнике. В этот раз, я читал уже другими глазами. Многое открылось мне как будто впервые. Мне показалось, например, что читая письма в первый раз, я не разглядел опасения автора за свою жизнь. Читая второй раз, я понял, что автору действительно грозит опасность.

Я дочитал письма и понёс их в тайник, с твёрдым намерением перечитать их ещё раз в будущем. На чердаке меня ждал шок – чемоданчик исчез. Моя записка валялась рядом. Честно говоря, я и не рассчитывал на благодарность со стороны хозяина чемоданчика, но небрежно сорванная и скомканная записка демонстрировала явное неуважение. Я уже начал сомневаться, стоит ли возвращать оставшиеся у меня письма и тетрадь, после такого пренебрежительного жеста. И тут, я догадался, что за чемоданом приходил не его хозяин. Была вероятность, что чемодан взяли его преследователи. Код на замке я не менял, поэтому его настоящий владелец легко мог проверить содержимое чемоданчика прямо здесь. Не обнаружив писем и тетради, он так просто не ушёл бы. Возможно, это был простой курьер, у которого была задача всего лишь достать чемодан из тайника. И если он был послан автором писем, то не получив их он должен будет связаться со мной. Мне стоило подготовиться к ещё одному визиту за письмами. Я оставил в тайнике новую записку, что письма и тетрадь находятся у меня.

Прошло полтора года. Никто не появился и не пытался выйти со мной на связь. Я сам прошёлся по тем местам, что упоминались в письмах. Я надеялся найти хоть какую-нибудь ниточку, которая привела бы меня к автору писем. Мне не повезло. Теперь получалось, что, возможно, я остался единственным человеком, кто знает об этих письмах. Я бы хотел, чтобы они дошли до того, кому были адресованы. У автора был какой-то свой план относительно этих записей. Я о нём никогда не узнаю. В письмах не было точного сценария. Может, автор не успел его составить. Единственно, что я могу теперь для него сделать, это выложить эти записки в открытый доступ. Я хочу верить, что затея Деда когда-нибудь осуществится. Возможно даже, этот замысел принесёт пользу такому безнадёжно уродливому образованию на Земле, как Человечество.

Письмо первое

Здравствуй!

Если ты читаешь это послание из прошлого, есть надежда, что мой замысел сработал. Я не могу сейчас знать, как и по каким причинам, мне придётся уйти. Возможно, это будешь знать ты. В данный момент, я не представляю, что тебе известно обо мне, как ты ко мне относишься и вспомнишь ли меня вообще. Но я уверен, что получив эту весточку, многое для тебя прояснится.

Думаю, эти бумаги я передам Чёрному человеку или его товарищам. Мне они помогали не раз. И сейчас я жду их помощи.

Ну, а пока не пришёл за мной мой Чёрный человек, я расскажу тебе о себе и о некоторых событиях моей жизни. Возможно, что-то ты уже знаешь. Если это так, это замечательно. Тогда мой рассказ будет лишь подтверждением из прошлого.

Начну я с того времени, когда я встретился с моими друзьями. Одного звали Евгений, но для нас он был Егором. Второй был для нас Штольцем, хотя родители записали его в Свидетельстве о рождении, как Юрия. Меня в нашей компании звали Дедом. Это необходимо тебе знать потому, что я буду использовать в своём рассказе и наши настоящие имена, и наши прозвища. Женька и Юра дружили с детства, а я присоединился к ним во время учёбы в техникуме.

Группа у нас подобралась очень весёлая, очень бунтарская и очень дружная на всякие глупости, не относящиеся к учёбе. Непригодная для обучения по всем параметрам. Хотя должен признать, что как бы мы не противились получению знаний, нашим преподавателям всё же удалось подготовить из нас вполне сносных специалистов. Даже из самых безнадёжных тупиц. Низкий поклон нашим педагогам. Сейчас это кажется смешным и глупым, но в то время весь наш юношеский потенциал мы расходовали только на то, чтобы доказать и себе, и всему миру свою взрослость. Признаков взрослости для нас, в то время, было немного: ты должен был пить вино, курить и общаться с девушками.

Моё сближение с Евгением и Юрием началось на втором курсе, после одного случая. С самой первой стипендии у нас в группе сложилась традиция: отмечать это получение материальной помощи от государства алкогольным возлиянием. Разумеется, это было подражанием взрослым. У многих отцов день зарплаты был пьяным днём. И мы считали это сложившейся общественной нормой. Мы безоговорочно следовали этому правилу. Исключением были только зимние месяцы. По причине Новогодних праздников и каникул, это во-первых. И во-вторых, зимой было невозможно найти подходящее место для пьянки полтора десятка малолеток. В другие времена года было проще. Мы могли облюбовать берег Клязьмы, какой-нибудь двор, сквер, гаражи или сараи. Главное, чтобы настоящие взрослые не увидели нашего «взрослого» поведения. Участвовали в этом мероприятии не все, но пропуск данного собрания без уважительной причины, рассматривался нами, как серьёзный проступок. Это могло повлиять на дальнейшую судьбу любого нашего однокурсника. Это приводило к потере статуса в группе.

Как правило, нас собиралось человек пятнадцать-двадцать. Мы вручали деньги самым рослым и представительным из нас и, благословив их, отправляли в ближайший магазин. Не всегда наши делегаты покупали спиртное с первого раза. В некоторых магазинах продавщицы не верили заверениям наших представителей, что они уже давно переросли тот возраст, когда они имеют право приобретать спиртное. Но поскольку обычно мы выбирали алкоголь тех марок, что не пользовались особым спросом у основного контингента, нам шли навстречу. Продавщицы, ради выручки, закрывали глаза на несоответствие покупателей заявленному возрасту. Наш выбор всегда приходился на непопулярные в народе вина и настойки или ликёры, которые местные завсегдатаи считали бесполезной экзотикой.

В тот осенний день, местом нашего сборища мы выбрали овраг невдалеке от техникума. Пока наши гонцы обходили магазины в поисках спиртного, мы решили облагородить место нашего пиршества. В овраге, по краям, было много хлама. Из стволов спиленных деревьев мы соорудили скамейки, расположив их амфитеатром. Из старых автомобильных покрышек и досок собрали стол. В центре всей композиции мы подготовили место для костра. Импровизированный стол был уставлен нехитрой закуской: два бумажных кулька с конфетами, четыре батона белого хлеба, три банки яблочного повидла и плавленые сырки. Пить мы собирались из бумажных стаканчиков. Мы натырили их в шашлычной в Загородном, после урока физкультуры. Вся подготовка проходила слаженно и дружно.

Наконец, на границе оврага показались наши курьеры с добычей в руках. Мы разожгли костёр, нарезали хлеб, вскрыли банки с повидлом и разделили на порции плавленые сырки. Всё дышало гармонией. В предвкушении празднества завязался объединяющий всех присутствующих разговор. Мои однокурсники обсуждали литераторшу. Не как женщину, а именно, как преподавателя. Само обсуждение проходило с редким единодушием. Расхождения касались только одного вопроса: каким пыткам следовало подвергнуть бедную Ольгу Александровну. Вина её была очевидна всем. На предыдущем уроке она объявила нам, что со следующей недели мы приступаем к разбору произведения Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Она обязала нас прочитать первые две части первого тома. Всех, конечно же, поразил объём материала. Все были согласны, что осилить такое количество, такой галиматьи и за такой короткий срок – невозможно. И вот, что меня дёрнуло, в этой толпе, которая приговорила литераторшу к линчеванию, что меня дёрнуло, понять не могу, признаться, что роман мною уже прочитан, причём полностью. И уж совсем необдуманно, я прибавил, что он меня впечатлил. По резко наступившей тишине, я понял, что делиться этими впечатлениями с моими однокурсниками не стоит. Я стал невольным разрушителем гармонии. Я огляделся. Глаза всех присутствующих были обращены, а лучше сказать, – вытаращены, в мою сторону. В этих, готовых вылезти из орбит, глазах, я прочитал неутешительные последствия своего неосторожного признания:

1). Весь этот праздничный вечер я буду терзаем вопросами моих товарищей: при каких обстоятельствах, с какой периодичностью, умышленно или случайно роняли меня в грудничковом возрасте на пол вниз головой мои родители.

2). Алкоголь мне в этот вечер будут наливать меньше всех. Под тем предлогом, что если я так по-трезвянке могу чудить, то мне много и не надо.

3). Прилепят какую-нибудь нелепую кликуху, связанную с романом. Князь Болконский, например. А может, и поручик Ржевский. Для многих, по ходившим в ту пору анекдотам, он ассоциировался именно с романом Толстого.

– Да-а, – прервал затянувшуюся паузу Юра, – я думаю, что никто здесь не будет спорить, что человеку, который пережил стресс от шедевра мировой литературы, необходима повышенная доза восстановительных препаратов.

Штольц подошёл к столу, где уже были выстроены в три ряда наполненные наполовину стаканчики и долил в один из них почти до края. Этот стаканчик он протянул мне. Однокурсники стояли неподвижно и недоумённо переглядывались.

– Я тоже хочу выпить с этим уникальным человеком, – вынырнул из толпы Евгений, подошёл к столу и взял стаканчик.

– Ну а вы чего застыли, как мухи в янтаре, – прикрикнул Юра на смутившихся однокурсников. – К снаряду, лентяи.

Все выпили. Вино вернуло гармонию. Все согрелись и начали косеть, добреть, брататься. У некоторых моих товарищей, правда, возникало желание возобновить обсуждение и литераторши, и так нелюбимой литературы, и именно со мной. Юра решительно гасил такие попытки:

– Куда ты лезешь? Что тебе не понятно?

Он любил председательствовать на наших неофициальных мероприятиях и всячески отбрыкивался от официальных поручений в техникуме.

Некоторые настаивали на продолжении литературных дебатов. Некоторые интересовались, не стремлюсь ли я в любимчики литераторши. Юра всем доходчиво объяснил мой поступок:

– Он просто продемонстрировал нам безграничные возможности человеческого организма.

– Да, – пьяненько соглашался я, – я такой же как и вы. Только без хвоста.

– Между прочим, Ленин говорил как-то Горькому, что в русской литературе, до Толстого, ни одного мужика не было, – поделился своими сведениями Евгений. – И называл его – матёрый человечище. Ясно вам?

Хотя и не все поняли смысл сказанного Евгением, но все как-то притихли и к литературной теме больше не возвращались. Имя Ленина было свято.

К одиннадцати вечера всё было выпито. Все начали расходиться по домам: кто поодиночке, кто собравшись в небольшие стайки. Нас осталось трое: я, Евгений и Юра. Мы молча сидели возле почти догоревшего костра. Отдельные тлеющие угольки ещё слабо светили. Мы одновременно вытянули свои руки, пытаясь уловить последнее тепло. В этот момент, от внезапного порыва ветра, вновь вспыхивает огонь. Несмотря на кашу в голове, я сразу вспоминаю свой вчерашний сон: три пары рук обращённых к источнику света. Такое воспроизведение сна в действительности меня поразило. Я не знал, как отнестись к этому тогда.

С того дня, мы постепенно стали заполнять жизнь друг друга. Появились общие привычки, общие увлечения и общие взгляды на жизнь. Мы постоянно обсуждали книги, кино, музыку, наши поступки и поступки других людей. У нас появился свой, понятный только нам, язык. Мы наградили друг друга прозвищами. Дед Егор Штольц – трёхголовое чудовище, в которое мы превратились. Пусть не злобное, можно сказать, иногда довольно милое, но всё же – чудовище. Для наших родителей уж точно. На первом месте для нас были интересы нашей троицы. Всё, что не входило в сферу наших предпочтений, мы отставляли в сторону. Чёткого направления в наших устремлениях не было. Нас мотало из стороны в сторону. Я сейчас мало чего могу вспомнить из тех горячих споров и принципиальных разговоров о нашей жизни. Какой она должна стать, какими мы должны быть и т.д. Нас, скорее всего, занимал сам процесс, сам поиск ответов. Так строилось наше мировоззрение. Незаметно для нас самих, всю нашу повседневную жизнь: учёбу, совместные приключения, знакомства с девушками и даже банальные пьянки, мы стали рассматривать через призму нашей главной идеи. Мы были твёрдо убеждены, что были рождены, для какого-то Великого дела. Оставалась сущая безделица – отгадать для какого именно. В своих размышлениях мы дошли только до этого пункта. Определиться с конкретным направлением, нам не хватало времени. Мы оставили решение этого вопроса на потом. Нас поглотила праздность и безответственность.

Ещё недавно, я бы так описал те времена: славно погуляли, славно покутили и славно поглумились. Сейчас за многие вещи ужасно стыдно. Но тогда мы оправдывали наши бесчинства тем, что это были последние деньки перед армией. Надо было напоследок набраться впечатлений, и желательно с излишествами.

Первым мы отправили служить Егора, сразу после окончания техникума. Ещё через полтора месяца, я проводил Штольца. Уйти сразу вслед за ними, у меня не получилось. По причине моего раздолбайства. Мне пришлось ждать ещё полгода до следующего призыва.

Два с половиной года я не видел друзей. Всё наше общение проходило через письма. Вряд ли эти письма сохранятся. Но может быть, мой Чёрный человек придумает способ, как тебя с ними ознакомить. Предупреждаю, наши письма, могут показаться со стороны перепиской трёх буйнопомешаных в период обострения. На самом деле, каждое письмо это признание в любви.

Мои первые письма друзьям не отличались оригинальностью и носили ярко выраженный издевательский оттенок. В них я описывал сцены из моей якобы разгульной жизни. Я писал о фантастических выигрышах в карты, о моём безумном успехе у женщин, о тех винах и яствах, которые составляли мой ежедневный рацион. В довершении к этому, я притворно сокрушался, что они не могут разделить со мною все обрушившиеся на мою голову блага. Я даже упрекал их в том, что они не нашли ничего лучше, как бросить меня и отсиживаться в армии, в такую замечательную эпоху. Ответы моих друзей тоже не блистали особым разнообразием. Как правило, в них содержался стандартный набор пожеланий получить: от вина – белую горячку, от гурманской еды – заворот кишок, от женщин – венерическую неприятность, и проиграться в карты, в пух и прах. После того, как Егор и Штольц демобилизовались, а мне оставалось служить полгода, уже я начал получать от них письма, в которых они расписывали мне все преимущества гражданской жизни. Они убеждали меня в том, в чём меня совершенно не нужно было убеждать. Что армия, это не то место, где стоит задерживаться такому человеку, как я.

А отпускать меня к маме и друзьям мои командиры не торопились. Я, конечно, был сам в этом виноват. Вернее, нет – не так. В этом было виновато моё тогдашнее мировосприятие. Да, так звучит вполне приемлемо для меня той поры. Наверное, убеждённость в том, что я предназначен для какого-то великого дела, породили во мне комплекс безвинности – нечто противоположенному комплексу вины. Я не мог быть виноватым. Виноватыми могли быть кто-то или что-то. Доказать мне, что я могу хоть в чём-то совершить ошибку, не мог ни один человек, из живущих на земле. Даже в тех случаях, когда моя вина была очевидна. Приведу пример из жизни. Я как-то грохнул в гостях дорогую вазу. Для меня, хорошо это помню, виноватыми стали сразу все, кроме меня. Лучшая моя сторона, та которую я считал объективной, восставала во мне и говорила, что так рассуждать неправильно. Это противоречит элементарной логике. Сразу все виноватыми быть не могут. Я соглашался с такими доводами и приходил к тому, что на самом деле виноват в этом случае только один человек – тот дурак, который поставил эту дурацкую вазу на это дурацкое место. И уж точно это был не я. Можешь представить, как с такими убеждениями было служить в армии, где раздражало всё, с самого первого дня. Я сразу оказался в окружении сплошь виноватых людей.

То, что армия создана не для меня, я это знал давно. Но вот то, что я не создан для армии, стало сюрпризом для многих. Только не подумай, что я был неженкой, нытиком или недоумком. Я сам не переваривал таких. Пожалуй, никто не любил таких в армии. Главными моими недостатками, как военнослужащего, для командного состава, были: излишняя любознательность, приверженность логике и гуманизм, который в такой структуре, как армия, вообще не приветствуется. Я, в отличие от своих сослуживцев, считал, что наши офицеры, по своей сути, такие же нормальные, как и обычные гражданские, люди. Только всё их поведение, все поступки и манеры, что мы наблюдаем во время службы, это всего лишь несуразные и противные им самим образы в Игре под названием Армия. Многих моих командиров я доводил до белого каления, пытаясь внушить им эту простую мысль. Но после наших неформальных разговоров, во многих из них, я замечал перемены в лучшую сторону. Во всяком случае, мне становилось служить спокойнее. Только в командире бригады мне никак не удавалось выявить человеческое ядро. А может, его и не было. Я добился противоположенного эффекта. Комбриг записал меня во врага номер один. Несмотря на всю его всевластность и диктаторские замашки, службу мне он особо испортить не мог. Он решил мне испортить окончание службы.

Был уже конец декабря. Из дембелей, в бригаде оставались только я и штабной писарь. По всем положениям, я уже месяц назад был должен покинуть нашу часть. Но очистить ряды Вооружённых Сил от моего присутствия комбриг не торопился. Как-то обосновать это недоразумение он не собирался. Он даже стал прятаться от меня. Это выглядело очень забавно. На короткое время, я стал единственным человеком в нашей бригаде, кто не прятался от сурового комбрига, а наоборот, искал с ним встречи. Всем, в том числе и его заместителям, эта ситуация казалась несуразной и все мне искренне сочувствовали. Замполит подсказал мне, как я могу подкараулить комбрига. Наконец, мы с ним встретились. Глядя на его каменное лицо, я задал всего один вопрос: «Когда?». Он собрался и ответил мне с максимально саркастической интонацией. Переведу его ответ с армейского на человеческий: «Товарищ сержант! Если вас так интересует дата вашего увольнения в запас, извольте. Я готов вам ответить. Так как вы в течении всей вашей службы представляли собой пример в боевой и политической подготовке, а главное – в дисциплине, вы останетесь этим примером до конца. Принимая во внимание многие ваши заслуги, я забронировал вам камеру-люкс в знаменитых Алёшкинских казармах. Завтра на утреннем разводе вас ждёт торжественная отправка на гауптвахту».