Стук почти всегда содержит в себе некое требование к удаленным, но причастным лицам и душам, некую обеспокоенность. Даже стук в грудной клетке. Под вспышки недовольства собственного сердца Алик понял, что чувствовал Квашняков в момент его, Алика, революционной деятельности: он тоже нервничал. Жалости к Квашнякову, переделавшему хорошую газету маленького нефтяного города, образец журналистики – в отчетный листок учредителя, Алик не испытывал ни тогда, ни сейчас, но он осознал последствия, раны, полученные им в борьбе.

Плохой сон и валокордин, неровное биение сердца, будто вражеские полки, отстукивая рваный барабанный бой, прорвались в его личную грудную клетку.

«Да успокойся, успокойся ты, – мысленно уговаривал он себя, – вспомни что-нибудь прекрасное, вроде отдыха на берегу Красного моря. Вспомни тот расслабляющий солнечный жар, те знойные вечера, ту прозрачную морскую воду, где разноцветные рыбы кружили вокруг остатков кораллов». Но вспоминались: начальственный кабинет, непроходимо безграмотная и рассеянная секретарша Бухрим и огромное количество документов и производственных тонкостей, требующих его внимания. И опереться не на кого, вокруг, словно пропасти, зияли открытые рты в ожидании подачек, а сверху не спускалось ни одной протянутой руки, – темными округлыми тучами зависли чиновничьи задницы.

Руководящие документы – это скелет любой организации, и желательно, чтобы ни одна косточка не мешала ни при движении. Это не макулатура, а обязательное меню, где за определенные действия предусмотрены и награды, и наказания. Задрина именно в эту точку устремила свой взор. Все боялись абстрактного наказания, и если наказание приходило, то его не оспаривали и принимали за должное. Задрина решила проверить, а есть ли реально законные основания для страха. Оказалось – очень мало. Все руководящие документы, созданные ранее, Бухрим напечатала с такими грубыми ошибками, что они ничего не значили. Скелет телевидения разваливался, но телевидение все еще работало, потому что большинство еще боялось или имело, так называемую, ответственность.

Сердце побаливало импульсивно, словно кто-то внутри пощипывал за мышцу, на темечке лежала тяжесть, мозги под этой тяжестью сминались и уплотнялись, теряя легкость, образность и вообще какую-либо способность к удовлетворительному мышлению. Сон пришел тогда, когда Алик отчаялся его ждать.

***

Поплавок лениво покачивался на осторожных волнах. возбужденных, несомненно, крупным крокодилом. Этот водоем вообще был полон крокодилов. Что они делали в сибирском пруду? Никто не знал. Но любопытные приходили посмотреть на диковинных животных и даже подкармливали их. Вот поплавок дернулся и устремился вслед проплывавшей спине.

«Попался», – обрадовался Алик. Леска натянулась, удилище согнулось дугой, но крокодил не остановился, и сердце Алика пронзило запоздало-примитивное осознание того, что снасти-то слабоваты. И подтверждая его мысли, глухо стукнуло распрямившееся удилище, леска на его конце вяло повисла…

«Так много не наловишь, – грустно подумал Алик, провожая взглядом уплывающий поплавок. – Чтобы поймать хоть одного крокодила, нужны не только крепкие снасти, но и помощники. У меня – ни того, ни другого».

Но вот что интересно. Алик жаждал поймать крокодила. Но зачем? Зачем ловить эту опасную тварь, когда есть добыча легче? Охотничий азарт и ощущение безопасности на берегу подстегивало его к продолжению безумной ловли.

Алик присел возле воды и принялся чинить удочку. Занятие полностью поглотило его, как вдруг он ощутил удар в спину тупой крокодильей мордой. Крокодил, воспользовавшись его занятостью, незаметно зашел сзади. Сердце у Алика не выскочило наружу только потому, что его не выпустили сомкнувшиеся зубы…

РЕШЕНИЕ ПРИХОДИТ САМО

«Кровососы тоже приносят пользу, если их правильно употреблять».

Спустя месяц Задрина имела пять замечаний и два выговора, достаточных для увольнения. «Но она обратится в суд, – размышлял Алик, – а законы применяют реальные люди. У меня с ними были конфликты, а память умирает с человеком. Они же живут и судят».

Иногда решение задачи похоже на попытку проникнуть в собственную квартиру через балкон, форточку, как угодно, но не через дверь. В результате – путь к истине становится долгим, нервным, часто безуспешным, а иногда и опасным. Все ж чурбан легче разрубить топором, чем кидать его об стену в надежде, что тот развалится от удара.

Задрину могли оправдать при любом количестве нарушений. Алик осознал, что зря потратил время и сам спровоцировал бунт. Осознание происшедшего остро пронзило его, он вспомнил… и тут же вызвал Бухрим:

– Ольга Николаевна, Задрина вроде принята на время отпуска по уходу за ребенком?

– Да, на время отпуска Гиматуллиной, – ответила Бухрим и вышла.

Алик сидел в кабинете, раздумывая на эту тему, как вдруг в коридоре услышал знакомый голос, ее самой – Гиматуллиной.

Судьба подсказывает верные шаги, надо только переставлять ноги. Как не поверить в эту мистическую истину? Алик выскочил в коридор, придав себе дружелюбно-милый облик. И точно рядом с секретаршей сидела она.

– Привет, – сказал Алик, – дома не сидится?

– Пришла справку взять, – уставшим голосом ответила Гиматуллина.

Выглядела она хорошо, если не считать излишней бледности на лице.

– Как дети? – осведомился Алик.

– Кошмар, – спокойно ответила Гиматуллина. – Не знаю куда деваться. Всех надо обслужить, накормить.

– На работу не думаешь выходить? – спросил Алик, посчитав, что расспросов о личном уже достаточно.

– Еще не думала, – ответила Гиматуллина, и в ее взгляде мелькнула радостная надежда.

Этот маячок далекого берега не остался незамеченным.

– Так выходи, заодно и на отпуск заработаешь, лето-то близко, – Алик опять вложил в свой интерес долю участия и понимания, но на этот раз настолько импульсивно, что сам удивился себе.

– Надо подумать, – попросила Гиматуллина, обрадовавшись, – я посовещаюсь с мужем.

– Хорошо, буду ждать, – согласился Алик и ушел к себе в кабинет, в значительно более приподнятом настроении, чем тогда, когда выходил…

Все, что правильно, происходит легко и непринужденно, словно смена времен года и погоды. Спустя короткое время в кабинет вошла секретарша и, не скрывая радости, сообщила:

– Оксана готова, будет просить маму последить за детьми.

Бухрим к этому времени была уже измучена отправкой и подготовкой документов по запросам прокуратуры, адвоката Задриной, по личным заявлениям Задриной, и даже по запросу заместителя губернатора. Ее радость была понятна.

Трудовой конфликт напоминал ядерную реакцию, где из-за микроскопических конфликтов разрушаются реальные строения и страдают живые люди.

«На имидж работает, чтобы напакостить, а не для того, чтобы вернуть деньги. Чтобы вернуть деньги, не нужны ни заместитель губернатора, ни прокуратура, достаточно только адвоката и судебного решения», – размышлял Алик, анализируя то, что делала Задрина.

Даже Вера Пальчинкова боялась говорить у него в кабинете, потому что муж Задриной работал на телевидении заместителем по техническим вопросам и вполне мог установить прослушивающую аппаратуру.

– Все копится, как снежный ком, – охала Пальчинкова, когда Алик заехал к ней на радио, – они поднимают внутри бучу, а снаружи многие руководители тебя не любят.

– Ну и что дальше? – спросил Алик. – Меня не надо любить, со мной требуется работать. Снимать с должности меня не за что, а сам я не уйду. В моих руках власть, и я выстрою организацию, как хочу. Пусть Задрина суетится, она бесплатно отрабатывает на меня, показывая слабые места. Что ты беспокоишься?

– Это же нервов стоит, – ответила Пальчинкова. – Я захожу к ним, а они меня спрашивают: ты с ним, или с нами? Задрина говорит: «смотрите, он телевидение в концлагерь превратил». Я говорю: «Юля, есть понятие дисциплины».

– Вера, забудь об этом, просто исполняй свои обязанности, – сказал Алик.

Пальчинкова могла только охать и ахать, просить денег, преувеличивать свои заслуги и рассказывать о происходящем Клизмовичу.

Пупик тоже посматривала на Алика с любопытством, выжидательно. Даже водитель Алика, худощавый украинец Василий, требовал очевидных действий против бунтовщицы:

– Правильно вы их зажимаете. Они не работали нигде, вот и кричат. Смотрите, молодые, которых вы приняли, спокойно трудятся, а выступают только старики, привыкшие при старом редакторе пить водку и приходить на работу, когда вздумается.

– Василий, не хотелось бы разгонять. Смотри, та же Задрина, ругается, но вынуждена работать, чтобы не получать замечаний, – оправдывался Алик. – Да и все остальные…

– Это все так. Но мой бывший начальник, когда при нем такое же началось, всех крикунов уволил. Каждое утро – комиссия из трех человек. Три опоздания – и на увольнение…

***

Шар, который надувают беспощадно, стремительно и без разумной дозировки, может лопнуть. Коллектив телерадиокомпании маленького нефтяного города вместо того, чтобы тратить энергию на поиски и ликвидацию городских проблем нашел благонадежный выход чувству справедливости, зажатому в тиски чинопочитания и боязни. Он уничтожал своего начальника, который занимался проблемной журналистикой, то есть – тем, чем и должны были заниматься журналисты маленького нефтяного города, хотя бы отчасти. Но Алик сохранял внешнее спокойствие и невозмутимость, считая такое поведение средством визуальной борьбы, когда противник, видя его спокойствие, мог подумать, что все удары ему нисколько не вредят.

***

Если в текущий момент им хорошо, люди порой не замечают признаков надвигающейся катастрофы, после которой могут потерять все. Отвлекающие действия Алика, связанные с накоплением замечаний и выговоров принесли успех: Задрина не заметила, как главная опасность в виде Гиматуллиной подошла вплотную.

Во второй половине пятницы Алик подписал заявление Гиматуллиной об отзыве из отпуска прямо со следующего понедельника, тут же издал приказ об увольнении Задриной и отправил секретаря знакомить ее с приказом.

– Только в присутствии моего адвоката! – раздался истеричный крик Задриной.

«Птица подстрелена, – потер ладони Алик, но тут же оборвал течение радостной мысли, поскольку верил, что все плохое созданное им, может вернуться к нему от кого- либо повыше должностью. – Радоваться убийству врага нельзя, хоть и враг этот плох, ведь все мы – люди и каждый по-своему прав…»

– Отказывается от подписания приказа, – сообщила Бухрим, прервав размышления.

– Составляем акт об отказе, – приказал Алик…

Когда Алик вышел в коридор в конце рабочего дня, мимо него прошествовала Задрина, не потерявшая гордости, но заплаканная и несчастная. За ней влачился шлейф ее несчастья, ощутимый, как запах горелой проводки.

Алик верил в шлейф. Он считал, что каждый человек живет в колпаке энергетики, мыслей о нем, действий потусторонних сил, душ умерших, ангелов и демонов.

«О тебе думают, – говорил Сапа, – и чем больше людей желает тебе успеха мысленно, тем лучше. Работай на окружение». Алик видел, что все меньшее число людей желает ему добра. Это его тревожило, он словно бы скатывался в глубокую энергетическую воронку.

***

«Вроде бы, все», – поставил точку Алик, но опять поспешил…

– Зайдите ко мне, – загадочно попросила Пупик, выглянув в коридор.

– Что случилось? – спросил Алик, подойдя к ее столу.

– Надо, чтобы в понедельник проигрыватель, который у вас дома, был здесь, – шепотом произнесла Пупик. – Прокуратура придет с проверкой. Кто-то сообщил, что вы используете этот проигрыватель для личных целей. Кроме того, будут проверять начисление премиальных, но за это я не боюсь. Сообщили также и о беговой дорожке, которую вы купили, как нецелевую, для занятий бегом. Там вообще спрашивают: что у нас тут творится?

Алик слегка пользовался положением руководителя, приобрел для телевидения проигрыватель нового поколения и унес его домой. Это было нехорошо, но интересно. Он не хотел тратиться на быстро устаревавшую технику. Поэтому наш герой был не чист, но он и не стремился к полной чистоте. Он не крал и не претендовал на многое и считал, что данного самоограничения в российском обществе достаточно, чтобы чувствовать себя честным.

– Хорошо, принесу, – согласился Алик, – а откуда вы знаете о проверке?

– Старые связи, – ответила Пупик, на лице которой промелькнуло, что она сообщает это, несмотря на то, что не так давно начальник ее сильно обидел.

– Спасибо, – сказал Алик. – Это Задрин написал.

– Почему вы так думаете? – спросила Пупик, нисколько не удивившись.

– Он был у меня дома, и я ему показывал возможности этого видеомагнитофона, – ответил Алик, – а затем он его видел на работе, когда проходила ревизия.

Пупик не возразила, что было на нее не похоже.

ДЕПУТАТСКИЙ ПРИЕМ

«Душа, допускающая духовную всеядность, безрассудно слепа так же, как слеп человек, поедающий все, без исключения».

Время от времени в маленький нефтяной город приезжал кто-нибудь из высших чинов и принимал посетителей, как это было в стародавние времена. Чиновники вселяли в обиженных жителей маленького нефтяного города надежду, солнечным зайчиком гулявшую по маленькому нефтяному городу, и жители, как куры, устремлялись кудахтать на солнечный зайчик, казавшийся им небесным посланием. Но зайчик был глух и нем, он немного согревал голову, когда житель маленького нефтяного города попадал под него, но потом наступало охлаждение вплоть до простуды.

На прием к Бабенковой, заезжей депутатше из окружной Думы, в которой работала теперь и Матушка, Задрина пришла во всеоружии.

Вооружившись диктофоном, она прошла в зал, где депутатша, внешне милейшее создание, исполняя обыденный ритуал повышения собственной популярности, принимала жителей маленького нефтяного города, разговаривала с каждым и утешала.

– Разберемся, разберемся, можете не сомневаться, – заверяла она, благожелательно семафоря глазками.

Задрина подобострастно тянула вперед диктофон, создавая однозначное впечатление, что она жаждет записать каждое слово депутата, которое не иначе как жемчужина вываливалось из депутатских губ и, несомненно, со звоном запрыгало бы по полу, если бы Задрина не протягивала вперед коробочку диктофона и не ловила каждую жемчужину в ненасытное диктофоново пузо.

О сладость угождения высокому лицу, о щедрость цветения души, порождаемая этим стремлением! Ради этого служения люди доносят и оговаривают, смиренно пригибают спины и подходят нежной крысиной походкой. Если бы они знали, что в глазах этих высоких лиц, они всего лишь детали стиральной машины, которая должна создавать им блеск и никак иначе, потому что в противном случае ее надо крутить отверткой и постукивать молотком…

Как только со стула, разогретого многочисленными жалобщиками, встал последний посетитель, Задрина привскочила с места, где в рядок, будто воробьи на проводе электропередач, сидели журналисты и, коротко перебрав ножками, упала в жалобное кресло, мигом преобразившись из журналиста в нежданного просителя.

– У меня тоже просьба, – сказала она, мгновенно поменяв подобострастную улыбку на рыдания. – Меня начальник гнобит, сил нету уже-е-е-е…

Слезы, внезапным дождем, полились из глаз Задриной так обильно, что если бы глаза и были теми маленькими тучками, испускавшими горькую влагу, то они исчезли бы в пять минут.

– Да успокойтесь, рассказывайте, – удивилась Бабенкова быстрой смене привычного ей угодничества на горестность.

– Сил уже нет! – провыла Задрина. – Работаю круглые сутки, все выходные подряд. Детей не вижу. На больничный ушла… Чуть что – выговор. Сами хапают, а мы как рабы…

Задрина затряслась, словно стиральная машина, включившаяся в режим отжима белья.

– Надо изучить вопрос, – обратилась Бабенкова к своему помощнику.

Долговязый и схожий с пугалом, одетым в просторный костюм, Цаплев поморщился, испытывая неприязнь к неучтенному посетителю, как к необходимости бежать в магазин за хлебом, когда все уже на столе и все уже за столом, но установил ручку над блокнотом.

– Расскажите подробнее, – попросила Бабенкова, заметив, что Цаплев готов записывать.

– Документы подписывает задним числом, другие, ненужные, меняет или выбрасывает из журнала, – начала перечислять Задрина, вытирая слезы, – на собрании рявкнул мне «заткнись» у меня и запись есть.

***

Столько бумаг, сколько пришлось отправить по ничтожному делу ленивой, примитивной, но по базарному скандальной журналистки Задриной прокурору, адвокату, Бабенковой и Хамовскому, Алик никогда не оформлял. Казалось, мир сдвинулся с ума, всем высокопоставленным лицам оказалась так необходима Задрина, никчемный продукт хитросплетений и уловок, что они готовы были ради ее процветания уничтожить его – такого хорошего и прекрасного, каким он себя объективно оценивал, глядя на свои профессиональные достижения.

Конечно, прокурор у него не значился в друзьях, как и Бабенкова, как и адвокат, образ которого он иронично использовал в своей книжке, но такой сумасшедшей атаки он не ожидал. А сумасшедшей она получалась потому, что все бумаги должна была составлять и отправлять простодушная секретарша Бухрим, которая легко могла сделать в одном предложении ровно столько ошибок, сколько раз годовалый ребенок делает в штаны в течение дня.

На плохом компьютере в хорошую игру не сыграешь. Старый коллектив с одной стороны – налаженная машина, с другой стороны – некоторые детали настолько изношены, что требовали замены, но все они находились под строгой защитой Трудового Кодекса.

– Ольга Николаевна, вы прокурору документы подготовили? – эта фраза стала для Алика главной фразой месяца, правда, с той разницей, что вместо «прокурора» могли прозвучать другие официальные лица.

Причем все чиновники ставили для исполнения требований такие короткие сроки, что даже в туалет некогда было… Какие уж тут творческие поиски и журналистика…, Алик успевал разве только планерки провести. Вся его работа свелась к оправданию своих действий против Задриной.

***

«Плохая пища требует много бумаги, – рассуждал на эту тему Алик. – Плохой мир тоже». Стихла эта история сама собой, унеся примерно три месяца жизни.

ПОСВЯЩАЕТСЯ НИЦШЕ

«Золото слов выбирают не в тазиках ушей, а в черепном лотке мозга».

Алик читал «Заратустру» Ницше и восхищался: Ницше через это произведение подарил не сюжет, не героев, а собственные размышления читающего. И Алик восхищался, казалось бы, своим находкам:

***

Голос

«В открытые двери заходят и воры – в открытое сердце проникнут невзгоды. Чтоб было комфортно следи за дверьми, у дома – снаружи, у дома – внутри».

«Чужой голос, в отличие от иных шумов, не дает слушать самого себя. Голос заставляет думать о том, о чем не хочешь. Он – острие ментальной армии властвующей особы, в маленьком нефтяном городе – Хамовского. Его голос входит и завоевывает. Его выгоняешь, он входит. Увлекает и загоняет собственное мышление в такой далекий угол сознания, что не сразу его и найдешь.

Вот собственное опять откликнулось. Но каким усилием воли! Собственное пришло, но говорит невнятно, почти неслышно на фоне внешнего голоса. А голос не ослабевает – он меняет интонации, он сбивает ход собственной мысли, он похож на ворон, налетающих на цыплят. Но так происходит, если есть собственное. Если я его настойчиво возвращаю. А если не противодействовать, если у человека нет собственного мнения, мысли?

Человек под воздействием властного голоса становится похож на тряпичную куклу, которую набивают соломой. Кукла обретает плоть голоса. И таких кукол – полный зал, а может и полный маленький нефтяной город, а может и вся Россия покорена технологичными голосами и образами телевидения. Общество потеряло разборчивость и запускает внутрь все, что настойчиво просится.

«Когда же ты заткнешься?!» – кричит душа. Нет кнопки. Кнопка внутри него: того властителя, который в зале говорит с несмеющей ему перечить аудиторией. Хамовский – это худший вариант телевизора».

***

Христианство

«От церковных слуг исходит ощущение, что они призваны для того, чтобы герой, подобный Иисусу, никогда не возник».

Обычно в легенде о Христе принято усматривать лишь святую индивидуальную жизнь человека, идущего к смерти за идею. Но не единство ли таких частных случаев, нанизанных на исторический путь человечества, должно давать общий результат? Так почему в христианском мире среди верующих христиан распространены при вере в Христа не Христы, а Иуды, чиновники, его казнившие, и народ, его предавший?

***