Отправляются они однажды на торжество. Мама сидит от отца через стол и видит, что тот выпивает несколько больше, чем ему позволяет здоровье. Но не скажешь ведь во всеуслышанье: «Тебе уже хватит», неудобно, поэтому она молчит и сверлит его многозначительным взглядом, хоть и без особого успеха. А через несколько дней маму встречает хозяйка дома:

– Мы тут обсуждали, какая у вас замечательная семья! Столько лет прошло, и как вы друг друга любите! Какими ты, Галочка, влюблёнными глазами на Володю смотрела!..

На себе, между прочим, я тоже ловлю влюблённые взгляды Оли.

– Если ты вдруг умрёшь, – сказала она мне как-то, – я тоже сразу умру. Или выйду поскорее замуж.

Так вот, есть жена. Есть дети. Не только красивые, умные, но и наблюдательные.

Полина спрашивает у Оли:

– Мама, у тебя какая кожа?

– В смысле?

– Ну, человеческая или другая?

– Человеческая.

– А у тёти Наташи, – переходит Полина на шёпот, – гусиная. Я сама слышала, как она говорила Фёдору: «Фёдор, отодвинься, у меня от тебя гусиная кожа», и ему показывала!

А у Ксении Оля недавно спросила:

– Ксюша, у вас учительница по географии беременна?

Ксюша после долгого раздумья:

– Вроде бы, нет.

– Ну как, у неё ведь животик?

Ксюша подумала ещё:

– Кажется, нет.

– А как её зовут?

– Александр Владимирович…

И опять же, везучий я. Это стало очевидным на рынке, куда я пришёл за картошкой. Там подвыпивший мужичок громко расхваливал свой товар:

– Картошка отборная! Крупная, сухая, экологически чистая! Бери, мужик, не пожалеешь.

Посмотрел я, картошка так себе, мелковатая, с точками, но у других ещё хуже.

– Ладно, – сказал, – давай килограммов шесть.

Продавец достал раздолбанный безмен, стрелка в котором уже находилась у отметки в один килограмм, а пружина болталась на полкило то в одну, то в другую сторону, и стал накладывать:

– Картошка у меня отличная, крупная… Вот смотри, сколько уже? Шесть, нет, это шесть двести. А я с тебя, так и быть, за шесть возьму! Понял? Здесь шесть двести, а я возьму за шесть! Вот просто понравился ты мне, и всё. Повезло тебе, везучий ты, мужик!

Посмеялся я, расплатился и пошёл по рядам дальше, лука там, укропчика купить. И пока ходил, слышал, как мой продавец на весь рынок кричал:

– Вот же повезло мужику! Картошки шесть двести, а я с него за шесть взял. Видать, везучий он!

Да, везучий. Однажды я перепутал автобусы междугородного рейса: оба они шли по одному маршруту, имели одинаковый цифровой номер и различались только буквой – мой рейс был дополнительный, и он уже ушёл.

– Так разрешите я поеду на основном, – попросил я контролёра.

– На него все билеты проданы, – сказал он.

Но на моё счастье одно место вдруг оказалось свободным – не пришёл пассажир. И сюрприз: это было то самое место, что значилось в моём билете!

Мне разрешили сесть, и мы поехали.

А через полтора часа нагнали дополнительный рейс с другой буквой в номере. Автобус стоял покалеченным на обочине шоссе: в него въехал грузовик – в ту часть, где должен был сидеть я.

…Также есть у меня дом, моя квартира, и в прошлом году мы в ней сделали ремонт.

…Ещё есть старинный город Сбоков-Бродинск, в котором я живу и иногда над нами обоими подшучиваю. Но оба мы всё более с ним связаны. И оба мы всё более мне дороги.

…Есть жители города Сбокова, мои новые земляки, люди в большинстве своём душевные, незлобивые и не жадные.

Как-то раз, заезжая в автосервис, я проткнул колесо. Мне его тут же и заменили.

– Сколько с меня? – спросил я.

– Нисколько. Ты же не специально. Вот если бы специально!

…Ещё у нас с Олей есть своя фирма, маленькая, но действующая. Послезавтра, я знаю, в офисе будут меня поздравлять. Возможно, подарят ежедневник. Все ведь мучаются, что подарить бизнесмену на день рождения? Однажды мне подарили четыре ежедневника.

И, возможно, закажут по радио песню. Я как-то слышал, коллектив организации поздравлял свою сотрудницу песней группы «Несчастный случай».

Надеюсь, у меня будет что поставить в день рождения на стол. Надеюсь, будет кому за стол сесть. А вдруг – почему бы и нет – за этим столом окажетесь вы? Рад буду увидеть вас и обнять. Если случится. А если не случится, буду писать вам письма. В частности, продолжение и этого, вновь незавершённого письма.

Ваш

Эдуард Сребницкий.

Глава 31

Здравствуйте, дорогие Григорьевы, здравствуйте, Гена и Таня!

Во время отпуска в Геленджике мы ещё полетали на парашюте. Мне очень хотелось полетать на парашюте. На том, который прицепляют тросом и возят по морю за катером. Соль аттракциона заключена в длине троса: если трос короткий, то парашют поднимается невысоко, и лететь нестрашно, а если длинный, то ощущения становятся острей, и зазывалам приходится либо расписывать дополнительные выгоды полёта (в нашем случае было: «Мгновенное и существенное улучшение работы желудочно-кишечного тракта!»), либо убеждать отдыхающих в безопасности предлагаемого мероприятия («За всё время полётов у нас разбилось только три человека!»).

Я предложил Оле подняться ввысь вдвоём на одном парашюте. Чтобы вдохнуть полной грудью воздух свободы (хоть и на привязи), ощутить незабываемую радость полёта («Ах, отчего люди не летают, как птицы!»), захлебнуться от радости… Про захлебнуться, конечно, я зря сказал, ибо в аттракционе, как только катер прекращает движение, парашютисты немедленно падают в море, а как известно, мы не только не летаем, как птицы, но и не плаваем, как рыбы. («Ах, отчего люди не метают, как рыбы!» – было в КВНе у пермской команды).

Я пробуждал в Оле тягу к новым ощущениям, а она слушала с недоверием и показывала мне, как время от времени какой-нибудь до сей поры беззаботный отдыхающий, также решивший испытать новые ощущения, не успевал при старте схватиться за стропы парашюта, и теперь, стремительно набирая высоту, болтался, махая руками, в воздухе ниже своей закреплённой ремнями попы, то есть просто-напросто вверх тормашками, безуспешно и уморительно пытаясь исправить это незавидное положение. Пляж извивался от хохота, а охваченный ужасом новоявленный парашютист испытывал, по-видимому, обещанное «улучшение работы желудочно-кишечного тракта».

Нахохотавшись вдоволь, я жену разубеждал. Я говорил, что это случайность, неловкость изнеженного курортника, и с нами такого, конечно же, не произойдёт.

– Никакой проблемы, – уверял я, – ты прицепись, да лети.

– Сам ты «прицеписьда», – нервно отвечала Оля.

Наконец, я использовал последний аргумент. Я сказал, что слетав на парашюте, мы будем иметь с ней право носить тельняшку и голубой берет. Мы будем пить водку в День Воздушно-десантных войск, материться на улице, ходить в обнимку с другими «голубыми беретами» и вместе с ними задирать прохожих и милицию. Видимо, такая перспектива показалась жене привлекательной, ибо она неожиданно согласилась.

Несколько раз наш полёт откладывался: то погода была не та, то настроение. И даже когда мы подошли к парашюту, я подумал, что подвиг и на этот раз не состоится: инструктор предложил даме снять серьги, ибо, как он сказал, «стропами уши может оторвать», чем, безусловно, придал даме заряд оптимизма.

И всё же мы полетели! Мы сделали это! Мы поднялись ввысь и вдыхали там полной грудью воздух свободы, ощущали незабываемую радость полёта, захлёбывались… Хотя, вполне допускаю, что вдыхал и ощущал исключительно я один, поскольку, повернувшись к жене, всегда наблюдал единственную картину: бледная, с закрытыми глазами, она держалась белыми пальцами за стропы и повторяла:

– Пошёл к чёрту!

Разве что захлёбывались после падения мы вместе.

И я её понимал. Я тоже в своё время боялся высоты. Но в армии меня об этом никто не спрашивал. Меня просто загоняли на строительные леса высотных зданий, просто показывали, какую работу я должен выполнить, и просто наказывали, если я этого не выполнял. Отсюда напрашивался вывод, что боязнь высоты есть сугубо моя личная проблема, с которой мне необходимо бороться, воспитывая в себе нужные качества.

Как-то на одном объекте строили мы здание высотой в двадцать четыре этажа. День почти закончился, солдаты переодевались для поездки в часть, а я и мой товарищ Паша – оба мы призвались всего пару месяцев назад – одевшись, прогуливались невдалеке.

– Слушай, – спросил Паша, – ты когда-нибудь катался на люльке?

– В раннем детстве, – сказал я. – У бабушки была старинная люлька, которую она подвешивала на крюк в избе.

– Да не на такой. На строительной.

И он указал на некие приспособления у стены. Это были «люльки». Люлька похожа на балкончик, который благодаря установленному двигателю и закрепленным на крыше здания тросам перемещается вверх и вниз. Нажмёшь кнопочку – «балкончик» поднимается на нужную тебе высоту, нажмёшь другую – медленно опускается. Не хочешь да прокатишься.

– А успеем до отъезда? – усомнился я.

– Пять минут туда, пять минут обратно.

То есть подразумевалось, что пяти минут нам должно хватить подняться до крыши двадцатичетырёхэтажного здания, и столько же времени понадобится, чтобы спуститься назад.

Я согласился. Я перекинул ноги через ограждение своей люльки, и сердце моё учащённо забилось: подняться на такую высоту в такой несерьёзной конструкции! Я понял, что отправляюсь на испытание своей воли, которая должна побороть во мне одно, а воспитать нечто совсем другое. И нажал кнопку. И зашумел двигатель. И люлька, оторвавшись от земли, поползла вверх. А справа в полутора метрах от меня запустил двигатель Пашка, который, похоже, тоже трясся от страха.

Удивительно, но оказалось, что чем выше поднимается человек, тем лучше начинает работать его голова, тем чётче становятся мысли. Оторвавшись от суетного, здесь, между небом и землёй, ты начинаешь большее замечать, большее понимать, о большем задумываться. Стоило, например, нам миновать верхушки деревьев, как мы подумали, что неизвестно, вообще, закреплены или нет на крыше тросы? А также заметили, что на стене, по которой мы поднимаемся, нет ни единого окна. И поняли, что в случае чего снять нас оттуда будет невозможно. Но поняли мы также, что именно в такие минуты мальчики становятся мужчинами, и сказали себе: «Вперёд!», в смысле, «Вверх!» А про себя подумали: «И скорей бы вниз».

А ещё мы поняли, почему люлька называется люлькой: от ветра она имеет обыкновение раскачиваться, и чем сильнее дует ветер – а он дул всё сильней и сильней – тем сильнее становится качка, которая добавила нам некоторую порцию дополнительных ощущений. Заметили мы сверху также машины, прибывшие за солдатами, догадались, что не успеем на посадку, ибо запланированных пяти минут не хватит, чтобы добраться и до середины стены, но, посовещавшись, решили продолжить своё полное пьянящей романтики путешествие.

И вдруг на высоте приблизительно семнадцатого, может восемнадцатого этажа романтика кончилась. Вдруг на высоте семнадцатого-восемнадцатого этажа произошло вот что: на моей люльке заклинило трос. То есть одна сторона «балкона» продолжала двигаться, а другая замерла на месте.

Это очень легко себе представить, если положить на дощечку какой-нибудь предмет и один край дощечки приподнять. Что произойдёт с предметом? Он скатится и упадёт. В данном случае роль предмета была отведена мне. С той лишь разницей, что у предмета в ту же секунду обнаружились невероятно цепкие руки (всё-таки от родственников-обезьян нам не стоит открещиваться слишком категорично).

Благодаря рукам, а также дикому испугу, он, в смысле я, стремительно добрался по поручням до пульта управления люлькой и нажал кнопку «Стоп». Движение прекратилось. Рядом щёлкнул тумблер – это Паша, увидев происшедшее, в ужасе выключил свой двигатель. И наступила тишина. Я осторожно осмотрелся: мы с люлькой висели под углом примерно сорок пять градусов на страшной высоте. Нас раскачивал ветер и ударял об отвесную стену.

– Паша, что делать? – прошептал я.

Паша молчал.

– Паша!

– Попробуй ещё раз включить, – глухо сказал он.

Я дотянулся до кнопок и нажал на «Пуск».

Люльку подбросило так, что я чуть не перелетел за борт. И всё повторилось вновь: один край пополз вверх, а другой остался неподвижен, ещё более увеличивая опаснейший наклон. Но кроме того, конструкцию начало трясти. Судорожно ткнув пальцем в пульт, я остановил смертельный аттракцион.

И услышал за спиной шум. Из неудобного положения мне стоило большого труда оглянуться, чтобы увидеть то, чего я себе и представить не мог: оставив меня, Паша поехал вниз!

– Ты куда? – спросил я.

– Сейчас, – сказал Паша. – Сейчас, сейчас.

– Пашка!

– Сейчас, сейчас.

Я видел, как он спускался всё ниже и ниже, как достиг земли. Как побежал к дожидавшейся нас двоих машине, возле которой нетерпеливо расхаживал старший лейтенант.

Лихорадочно осмысливая происшедшее, я вдруг понял: «А ведь Пашка прав. А ведь прав Пашка! Один он мне помочь не сможет, между люльками слишком большое расстояние. Нужно позвать всех и что-нибудь придумать».

Хотя что тут можно придумать, я не представлял. Вниз было не прыгнуть (мама дорогая!), вверх не подняться, сбоку не подлезть.

«Ничего, они опытные», – ободрял я себя и, борясь с головокружением, косился на землю, где там мой друг?

Друг, между тем, стоял, понурив голову, перед старшим лейтенантом и, очевидно, выслушивал разнос. Потом суетливо подбежал к машине, перепрыгнул через задний борт и скрылся под тентом. Я ждал. Ждал, когда старший лейтенант помчится докладывать о случившемся командованию объекта. Когда дежурный полковник крикнет зычным голосом: «Группа спасения, ко мне!», и многоопытные спасатели, выслушав приказ командира, кинутся на спасение попавшего в беду молодого воина.

Я ждал. Но внизу ничего не происходило: никто не мчался с докладом и не кидался меня спасать, старлей как ходил, поглядывая на часы, так и продолжил своё нервное хождение.

И тогда я с ужасом понял: Паша ничего ему не сообщил! Пашка, боевой, можно сказать, товарищ, просто, бросив меня, удрал и ничего не предпринял для моего спасения! Я мог бы задуматься над глубокими вопросами дружбы и предательства, но задумываться не стал. Я запаниковал.

Как они теперь узнают, что я здесь? Кричать? Не услышат. Махать руками, чтобы заметили? Но кто имеет обыкновение просто так разглядывать отвесные стены близлежащих зданий? И кроме того, если я буду махать руками, кто станет вместо меня держаться за поручни?

И тут старлей голову поднял. Может быть, уловил мои отчаянные мысленные послания, а может, посмотрел случайно. Но он поднял голову, а потом медленно за неё схватился. Он стоял и смотрел на меня снизу вверх. А я висел и смотрел на него сверху вниз. Я увидел, как он обернулся к машине, как из неё выскочили старослужащие солдаты и тоже уставились на меня. Потом они начали что-то горячо обсуждать. Пашу старлей не вызвал, значит, не понял, что мы были вместе.

В том же составе – старослужащие и старший лейтенант – «группа спасения» направилась к зданию.

«Никого лишнего привлекать не хотят, – догадался я. – Понятное дело, ЧП. За это старлею будет такое!»

Какое за это будет мне, я не думал. Меня занимал лишь способ, которым намеревались воспользоваться спасатели.

Способ оказался простым. Один из старослужащих поднялся в Пашиной люльке до моей высоты и хрипло произнёс:

– Прыгай сюда!

– Ты что, – донёсся до меня собственный голос. – Здесь далеко. Я не перепрыгну. Я вниз ёб…усь .

– Не ёб…ся, – сказал спасатель (а может, думал я после, это сказал мне Спаситель?). – Жить захочешь – полетишь.

И кто там утверждал, что люди не летают, как птицы? Я, например, полетел. Не очень отчётливо помню, но раз я оказался в соседней люльке, то как это могло произойти иначе? Очевидно, взял и полетел.

– Что ты там делал? – угрожающе растягивая слова, спросил на земле старлей.

– Застрял.

– Понятно, что застрял! Что ты до этого делал?

– Ехал.

Видно было, что он всеми силами старается сдержаться.

– Куда ехал?

– Наверх.

– Зачем?

– Чтобы потом спуститься.

– По машинам! – страшно крикнул старлей.

И я кинулся в машину.

– Пашка, гад, – нашёл я своего «боевого товарища», когда забрался под тент, – ты чего слинял?

– Испугался я, – повинился Пашка. – Сильно испугался.

– «Щас, щас», – передразнил я его.

Паша смущённо хихикнул.

«Шас, щас», – повторил я.

Пашка засмеялся громче.

– Меня самого, – признался я, – до сих пор трясёт. Я ведь высоты боюсь.

Пашка покатился со смеху. И всю дорогу до части мы с ним хохотали, не переставая, и не могли успокоиться.

А старлей ничего никому не сказал, ему бы за это такое было!

…Поэтому я понимал Олины чувства во время полёта и не был в претензии, что за столь короткий промежуток времени, пока катер вёз нас обратно, она успела мне столь многое сказать. В том числе и то, что категорически отказывается от привилегии носить голубой десантный берет! Я вначале убеждал её этого не делать, а потом поразмыслил, да и сам от берета отказался: чего я буду один по квартире в головном уборе ходить?

Итак, дни нашего отдыха были событийно и эмоционально насыщены. И новые ощущения по прошествии времени если не стёрли, то несколько сгладили первоначально неприятное впечатление от наших хозяев. Мы приняли псевдо-люксовые условия проживания как данность, а заплаченную за них сумму как свершившийся факт и в целом премило провели отпускное время. И если вначале я и думать не хотел о том, чтобы ехать обратно до Новороссийска «на Славе», то теперь ничего против этого не имел, тем более, что он вновь предложил свои услуги.

По дороге мы со Славой, забыв взаимные обиды, разговорились почти по-приятельски, хотя я немного нервничал: за час с небольшим до отхода поезда у нас ещё не было билета на племянницу Галю. Как на службу ходили мы в железнодорожные кассы Геленджика, но так и не смогли купить всего один билет на фирменный поезд «Новороссийск – Москва». У нас даже закралось подозрение, что такого поезда вовсе не существует, что это фантом, плод нашего расплавленного солнцем воображения, но нет, в расписании поезд значился, а не существовало только мест на него. Поэтому оставалась последняя надежда: купить недостающий билет на вокзале непосредственно перед отправлением.

– Что ж, – сказал я Славе в Новороссийске, рассчитавшись, – спасибо за всё. И до свидания.

– Подождите, – остановил меня Слава, – вы мне должны ещё за прошлую дорогу, когда приехали.

– Как это, за прошлую дорогу? – не понял я. – Мы ведь за неё уже платили.

– Нет, вы платили только за проживание.

Взгляд у Славы казался чистым, но, если приглядеться, там можно было обнаружить муть и осадок, как в его домашнем вине. Я должен был помнить об этом. Но, к сожалению, думал о другом. Мысли мои витали у касс железнодорожного вокзала, где предстояла битва за билет. Я протянул Славе требуемую сумму и в ту же секунду, словно очнувшись, вспомнил, где и когда уже давал ему её. Но Славик, схватив деньги и не прощаясь, нырнул в машину и дал ходу. Надо было у него, подлеца, хоть что-нибудь из дома спереть.

А у железнодорожных касс битвы не случилось. Билеты на наш, представлявшийся фантомным, поезд продавали свободно. Оказывается, их раньше просто придерживали, не выставляя в продажу, а теперь выставили. Я вначале этого не понял.

– Что? Есть билет?! – заорал я. – Дайте скорее, я его забираю!

И забрал. Но оказалось, что если б я не горячился, то купил бы билет не в первый попавшийся вагон, а прямо в наш, в нём, оказывается, тоже были места. И задаваться вопросом, откуда они взялись, не имело смысла. Я ведь знаю, что железная дорога вредит мне персонально.

А вдруг не персонально? Я повернул голову. У соседнего окошка стоял пенсионер и очень возмущался. У другого окошка возмущалась женщина. Так что получалось, нас уже трое! Может железная дорога нас специально собрала в одном месте в одно время, чтобы вредить всем троим? Ну, как в книгах у Эдгара По или Агаты Кристи? В пользу этой догадки говорит тот факт, что я, женщина и пенсионер ехали потом в соседних купе. И в нашем вагоне (вагоне фирменного поезда, где билеты, между прочим, стоят в два раза дороже) оказался неисправен туалет. Ну разве это может быть случайностью? Не в предыдущем, заметьте, вагоне, не в следующем, а именно в нашем! И запах в коридоре стоял такой, что лучше было туда не высовываться.

Но не на тех глупая железка напала. Что мы, туалетов неисправных не нюхали? Нюхали! Мы люди закалённые и, бывало, нюхали такое, что другим представить трудно. Главное – нам удалось доехать до конечной станции. До Москвы.