Разумеется, как человек с самолюбием, я должен был предпринять некоторые меры для спасения репутации. Поэтому придумал вот что: держать руки сзади, соединив их внизу в области имеющегося повреждения. А чтобы не напоминать таким видом заключённого, придумал ещё передвигаться неспешно, словно бы, в задумчивости, создавая образ глубокомысленного, погружённого в себя человека.

С таким видом я ходил вокруг наших лежаков, так же, полон дум, отправлялся купаться (к моему неудовольствию, оказалось, лежащие на пляже люди страшно любят смотреть, как другие заходят в море), так же неторопливо возвращался обратно и, продолжая держать руки сцепленными, бухался загорать. В общем, три последних выхода на пляж дались мне совсем не просто, и успокаивала лишь убеждённость, что своей задумчивостью я произвёл исключительно благоприятное впечатление на окружающих.

А теперь скажите, кого из всех собравшихся в подмосковном лесу людей должна была укусить оса? Понятное дело – меня.

Животные и насекомые вообще чувствуют, кто в данный момент наиболее уязвим. Один мой знакомый, Андрюха, человек достаточно крупный, купил маленький автомобиль «Ока», явив для нас повод посостязаться в зубоскальстве. И как-то раз стояли мы компанией вместе с Андрюхой возле припаркованных автомобилей, среди которых он расположил и свою, как говорил один мой знакомый, «надсмешку». И тут подбежала собачонка: рыжая, плюгавенькая, хвостик крендельком. Обнюхала последовательно все машины, вернулась к Андрюхиной «Оке» и, задрав ножку, обильно её сбрызнула, после чего с гордым видом проследовала дальше. Только вздрогнула немного от нашего дикого хохота.

Поэтому я и говорю, что нисколько не удивился, когда оса ужалила именно меня. Другое дело, что имея за плечами такой набор неприятностей, мне следовало после укуса залечь с самой толстой книгой в самой дальней комнате и затаиться. Но я не залёг. Я отправился в Москву на футбол. И понятное дело, «Локомотив» сыграл безобразно. Ему нужно было выигрывать, он должен был у такой команды выигрывать, но в этот день к несчастью для игроков на трибуне сидел я, и единственное, что им удалось – еле-еле вытащить матч на ничью.

Я спрятал в карман шарф с лозунгом «Самый лучший коллектив – это наш «Локомотив»!» и в сопровождении Оли поплёлся к станции метро. Оля шла чуть сзади, и говорит, ничего сначала не поняла. Ей показалось, будто лошадь просто ткнулась мне мордой в плечо.

Ничего себе, ткнулась! Вороная, как смоль, лошадь, вернее, конь, из оцепления конной милиции пребольно меня цапнул. Укусил! Представляете? Идут со стадиона тысячи людей, и вдруг он кусает меня! Но самое обидное, что этого никто не заметил. Вокруг не собралась толпа, не начала горячо обсуждать происшедшее, а на следующий день в столичных газетах не появилась заметка «Попал под лошадь», или, точнее, «Укушен лошадью». Восемьдесят лет назад, когда пострадавший, некто О. Бендер, лишь «отделался лёгким испугом», газеты сочли событие достойным внимания, а сейчас, когда пострадавший действительно пострадал – нет!

Но ладно, если бы случившееся обошла вниманием только пресса. Оказалось, что его абсолютно не заметила и хозяйка коня – очаровательная молодая милиционерша, ворковавшая в этот момент с очаровательным молодым милиционером на пегой кобыле.

– Тебе надо было остановиться, – сказала потом Оля, – и потребовать компенсацию за причинённый ущерб здоровью.

Конечно, мне и самому приходила в голову такая мысль. Нет, сначала мне пришла в голову мысль: «Ё-моё, меня укусила милицейская лошадь!», а уже за ней: «Может быть, остановиться, зафиксировать происшедшее, а потом потребовать с них компенсацию?» Но не успел я так подумать, как в голове тут же возникла мысль другая: «Ой, чего вы там собрались фиксировать, чего требовать? Я вас умоляю! Сколько дней вы находитесь в Москве, пять? А где у вас регистрация? Нету регистрации? Тогда вам сейчас такого зафиксируют и такого потребуют! Идите-ка лучше отсюда и будьте благодарны, что вас только укусили. Укусили его! Меньше надо лошади под зубы лезть».

Чувствуя на плече влагу от лошадиных слюней и повреждение от сильных зубов, я плыл вместе с толпой по направлению к метро, как вдруг сквозь гул голосов услышал далеко за спиной конское ржание и в тот же момент понял, кто это ржёт, по какому поводу и почему укушено моё плечо. Это был он, Козырь! Да-да, он, несмотря на то, что его никак не могло здесь быть, а с нашей встречи минул уже добрый десяток лет – целая вечность по лошадиным меркам.

Глава 35

Надо сказать, что, как и большинство современных людей, я не рос бок о бок с лошадьми: не уносился на них ранним утром в степь, не купал их в лучах заката на реке и даже не шёл за ними с плугом босиком, хотя и считаю себя в глубине души писателем. Но, с другой стороны, я видел лошадей не только в кино и на картинках.

Родился я, хоть и в городе – в уральском промышленном городе Миассе, – но в частном его секторе. Мой дедушка в прошлом был старателем, мыл золото, а в остальном они с бабушкой вели практически натуральное хозяйство. По свидетельству моей тёти, их старшей дочери, они держали шесть коров, быка, двух лошадей, несколько овец, «а птицу не считали». Это была патриархальная семья, где даже при Советской власти чтили православные устои, а детей отпускали в школу только после уборки урожая и окончания подготовки к зиме.

В те времена, которые помнил я, скотины в доме оставалось уже мало, корова да лошадь. И были ещё куры с петухом, который (петух) по биологическим параметрам к скотине, вроде бы, не относился, но по поведению – был главной скотиной на дворе, ибо только за то, что я научился очень похоже кудахтать и кукарекать, не давал мне проходу и норовил каждый раз догнать и клюнуть, пока я бежал от дома в огород.

Мы с родителями жили в доме у дедушки с бабушкой и, вспоминая ту жизнь, я осознаю себя таким мастодонтом, таким динозавром, что готов написать завещание с разрешением выставить после смерти мой скелет в музее естественной истории где-нибудь между тираннозавром и пещерным медведем. Дело в том, что я помню времена, когда люди обходились без телевизоров, холодильников, микроволновых печей, стиральных машин, газовых и электрических плит и не то что без смартфонов, но даже без стационарных компьютеров! Когда деревья пилили на чурбаки, чурбаки кололи на дрова и топили дровами печи. Когда воду носили вёдрами в коромыслах, а за куриными яйцами шли не в магазин, а в курятник.

Возможно, вы не поверите, что такое когда-то было и сочтёте меня отъявленным вруном, возможно, я не смогу убедить вас в обратном. Но тогда просто читайте эти строки как фантастику, а меня назовите писателем-фантастом: в вашем мировосприятии всё встанет на свои места, а мне будет приятно – всё же фантастом называться лучше, чем вруном, хотя по сути это одно и то же.

Но мы о лошадях. В моих воспоминаниях дедушка запрягает лошадь, кладёт в телегу косу-литовку, узелок с обедом, сажает меня, и мы едем в поле, где дедушка косит, а я сижу в траве и рассматриваю ползающих букашек.

В моих воспоминаниях мороз, трескучий мороз. Я и две мои двоюродные сестры сидим в санях, накрытые овчинными тулупами. Под полозьями скрипит снег, а из ноздрей бегущей лошади вырывается пар – дедушка везёт нас с сёстрами в детский сад.

В моих воспоминаниях лето, мы с дедушкой в телеге трясёмся вдвоём, и вдруг он протягивает мне вожжи и говорит:

– А ну-ка, на, подержи.

Я со страхом беру вожжи в ладони.

– Крепче, – говорит дед. – Лошадь должна чувствовать сильную руку. Но слишком не тяни. Вот так. Теперь вороти. Хорошо. А теперь чуть поддай. А ну, пошла! – кричит дед лошади, и та переходит на бег.

От радости захватывает дух: я правлю лошадью! И тут она приподнимает хвост и начинает справлять надобности, малые и большие. И я удивляюсь, как же ей это удаётся на ходу?

Но вот воспоминания новые. Дедушки уже нет. Он, как и все мужчины в моём роду, жившие в городе в 1957 году, умер от рака. Тогда на заводе «Маяк», расположенном от нас в ста километрах, произошёл взрыв и ядерный выброс в атмосферу. Умирали от рака и женщины, но почему-то мужчины чаще. Не только у меня. У всех моих друзей. Да и вообще у всех, кого я знал. Сколько бы лет ни прошло, современников катастрофы болезнь всё равно потом настигала. И за ущерб жизни и здоровью никто не получил ни копейки.

И вот дедушки нет. Мы с родителями живём в пятиэтажном доме, в новой современной квартире. Но я опять еду на запряжённой лошадью телеге. Это дядя Серёжа, собирающий по детским садам оставшуюся с обедов пищу, взял меня с собой. У дяди Серёжи вместо правой ноги деревянная культя, но он лихо таскает баки с пищевыми отходами в телегу. Потом забирается сам и чуть кивает головой, давая тем самым нам, окрестным пацанам, разрешение забраться следом.

– Но! – даёт дядя Серёжа команду лошади, и мы всей оравой отправляемся в путь: дядя Серёжа везёт недоеденные детьми супы и каши в свинарник.

Как же это здорово! Стучат по асфальту копыта, скрипят под телегой колёса, плескается в баках тошно пахнущая бурда, норовя выплеснуться и облить тех, кто сидит с баками рядом.

– Кто править умеет? – вдруг спрашивает дядя Серёжа.

Все затихают.

– Никто, что ли, не пробовал?

Все, оробев, качают головами.

– Я пробовал, – набираюсь я храбрости.

– Тогда держи, – протягивает мне вожжи дядя Серёжа.

Мокрыми от волнения пальцами я беру вожжи и, вспомнив деда, натягиваю их чуть крепче.

– Так, так, – одобрительно кивает дядя Серёжа. – Правь.

Он закуривает, а я правлю лошадью – серой с жиденькой гривой лошадью Дымкой. Уши мои горят от гордости, и я спиной чувствую восхищение и зависть сидящих позади пацанов.

Я решаю поддать, как учил меня дед.

– А ну, пошла! – кричу я тонким голосом и сопровождаю команду шлёпаньем вожжей.

Дымка дёргается – сидящих позади пацанов обливает бурдой из баков.

– Хорошо, – кивает дядя Серёжа, – только не так резко.

Мои завистники, ругаясь спрыгивают с телеги, но остальные едут дальше: они надеются, что дядя Серёжа и им разрешит править Дымкой.

И вот я уже студент университета – в должности комиссара отряда приехал в «колхоз». Я отслужил в армии, а потому ношу солдатский бушлат, который захватил с собой на дембель.

Из расположения отряда мне нужно добраться до поля, где наши работают с самого утра. Я иду к конюшне: комсоставу разрешено по необходимости брать лошадь. Несмотря на то, что ранее верхом я не ездил, научиться не составило особого труда. Кобыла Зита, которую запрягал нам конюх, была смирной и послушной. Конюх же рассказал, как нужно держать поводья, держаться в седле и править лошадью.

– Мне бы Зиту, – говорю я и сегодня конюху.

– Зиту агроном забрал, – отвечает он.

– А кто есть?

– Да никого нет, всех разобрали. Вот, разве что… Козырь, – конюх, странно прищурившись, смотрит на меня. – Тебе очень надо?

– Вообще-то, да.

– Тогда бери, – радостно говорит он.

Чего он радуется?

– Щас запрягу.

Конюх скрывается в недрах конюшни и вскоре выводит оттуда вороного, отливающего на солнце графитом жеребца.

От вида Козыря мне становится не по себе. Ноги мои начинают подрагивать под коленями. Конюх держит жеребца за узду, и удаётся конюху это с трудом. Передо мной то ли царь лошадей, то ли дьявол в конском образе. Козырь громко фыркает, и мне кажется, что из его ноздрей вырывается пламя.

– Не заробеешь? – спрашивает конюх с невинным выражением лица.

– А чего робеть-то? – отвечаю я почти шёпотом: голос мой куда-то пропадает. – Дело привычное.

Конюх помогает мне забраться в седло.

– Воли ему не давай, – говорит конюх, и в его глазах проскакивает то ли сомнение, то ли раскаяние от совершаемого злодеяния.

Но вот он бьёт ладонью Козыря по крупу, и мы, срываясь, уносимся прочь от конюшни.

Мы несёмся по дороге галопом. Конь сам перешёл в галоп и явно наслаждается возможностью размяться. Расстояния покрываются быстро: вот лесок, вот пригорок, вот ещё один лесок. Проблема состоит в том, что мчимся мы не по той дороге, которая ведёт к картофельному полю: моя в другой стороне, гораздо левее. Я решаю намекнуть об этом Козырю, потянув повод влево. Конь будто и не слышит меня. Я тяну сильнее. Вместо того, чтобы направиться куда следует, Козырь неожиданно останавливается и удивлённо поворачивает голову, пытаясь рассмотреть, что там у него на спине?

– Давай, – говорю я, – нам влево.

Козырь не двигается. Я подкрепляю свою команду движениями ног – шенкелями. Козырь продолжает разглядывать меня. Зубы, его мощные белые зубы, обнажаются в нехорошей улыбке.

«Воли ему не давай», – вспоминаю я слова конюха. «Лошадь должна чувствовать сильную руку», – вспоминаю я слова деда. Я чуть натягиваю, потом ослабляю поводья и вновь даю команду шенкелями.

– Вперёд!

И тут Козырь, ещё более закинув голову назад, хватает моё колено зубами. Вернее, пытается схватить, ибо я успеваю ногу отдёрнуть. Козырь пытается укусить меня снова. От неожиданности я теряю равновесие и едва не лечу вниз. Но удерживаюсь и затихаю в седле. Успокаивается и Козырь.

Какое-то время мы находимся без движения: Козырь стоит на дороге, а я ему не мешаю. Но надо что-то делать.

– Всё, успокоился? – спрашиваю я. – Тогда поехали. Вперёд!

Козырь не реагирует.

«Воли ему не давай». «Воли ему не давай».

Я чуть натягиваю поводья, потом в меру ослабляю и резко шлёпаю коня по крупу ладонью.

– Пошёл!

И тут начинается представление. Не сходя с места, Козырь подбрасывает задние ноги, и я подлетаю выше его холки. На несколько секунд я оказываюсь в положении невесомости. Сверху мне видно дорогу и поле, на которых нет ни души. Приземляясь, я успеваю схватиться за седло, чтобы не грохнуться на землю и не расшибиться. А Козырь подпрыгивает ещё раз, потом ещё. Его цель – сбросить меня на дорогу под свои сильные ноги, под свои копыта.

Я давно отпустил поводья, вцепившись до боли в костяшках в седло. Наверное, я напоминаю ковбоев из Техаса, которые, состязаясь, пытаются удержаться на спине разъярённого скачущего быка. С одной стороны, мне проще, у меня есть седло, но с другой, если ковбой слетит на землю, быка тут же отгонят стоящие настороже помощники. А кто отгонит разъярённого Козыря?

А Козырь разъярён. Изо рта у него вылетают клочья пены, глаз наливается кровью. Я вижу этот глаз, потому что Козырь придумал вот что. Теперь, прыгая, он бросает меня вперёд и, закидывая голову, старается схватить зубами! Зубы щёлкают в воздухе, Козырь хрипит, прыгает и крутится на месте.

Несколькими абзацами ранее я упомянул, что считаю себя в глубине души писателем. А теперь засомневался. Ибо, если бы я на самом деле им был, то, прыгая в седле, должен был бы понимать происходящее не как грубое материальное происшествие, а как событие тонких духовных сфер, отражение реальности не столько физическое, сколько образное. Как борьбу двух личностей, двух сил, как обнажение двух сущностей, двух начал. И паря в духовных сферах, возможно, меня бы посетило озарение о единстве, о неделимости тех начал, о том, что не существует противостояния вовне, а все противостояния происходят лишь внутри нас…

Но в описываемый момент я парю не в тонких сферах, а над крупом бешеного коня и понимаю, что вот как, оказывается, лошади справляют надобности во время движения! Ибо, оказывается, ничего сложного в этом нет, и, охваченный ужасом, я бы сам давно их справил, если бы не был слишком уж занят борьбой за жизнь – жизнь, висящую на волоске, или, если угодно – на конском волосе.

Знаете ли вы историю про корабли «Юнону» и «Авось», про русского посланника Резанова и юную испанку Кончиту, ожидавшую в Калифорнии своего возлюбленного на протяжении тридцати пяти лет? Знаете ли, что услышав про его гибель, она сказала:

– С этого момента я больше не жду. И с этого момента я больше не живу.

А знаете ли вы, как погиб русский посланник Резанов? Он в Сибири упал с коня. «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Неужто и меня постигнет участь Резанова? Но ему к моменту гибели было уже за сорок – а мне нет и двадцати пяти; он был вдовец – а я ещё не женат; у него было двое детей – а у меня ни одного. И главное: будут ли меня ждать из «колхоза» тридцать пять лет? Вопросы, отвечать на которые пока недосуг.

Сколько же я борюсь с конём? Минут двадцать? Тридцать? Сорок? Но наконец, мы с Козырем обессиливаем. А может, это обессиливаю я, ибо сравнивать свою силу с лошадиной было бы несколько самоуверенно. И всё же Козырь успокаивается. По негласной договорённости между нами устанавливается статус-кво. В закончившемся поединке нет победителя, мы оба с противником одерживаем победу: Козырь остаётся гордым непокорённым конём – а я остаюсь живым и даже невредимым, что не так уж и плохо.

Он направляется к конюшне, я ему не мешаю: мне самому очень хочется вернуться, и побыстрее, но подгонять это исчадие ада я не рискую. По пути Козырь решает ещё пощипать травки. Пусть пощиплет, что мне, жалко, что ли?

С запозданием я вспоминаю произведение настоящего писателя, где тот описывает противостояние, борьбу, вычленяет сущность и прочее: повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море».

– Рыба, – говорю я коню, – рыба…

Далее следует монолог, который, памятуя о том, что мои записи могут читать женщины и дети, я не решаюсь здесь привести. Но заканчивается он так:

– Чтоб тебя, рыба, акулы сожрали! Вернее, волки, раз ты конь.

Почему-то мне думается, что волки сожрут только коня, а меня не тронут. Козырь отвечает на мой эмоциональный монолог громким продолжительным звуком из-под хвоста. Я не удивляюсь.

На конюшне я осторожно освобождаю ноги из стремян и спрыгиваю на землю. И в ту же секунду надо мной раздаётся щёлканье лошадиных челюстей: этот дьявол таки пытается меня укусить! Но я начеку и успеваю отпрыгнуть. К нам с грозными криками бежит конюх. Козырь пытается укусить и его. Конюх хватает узду, борется с Козырем и наконец ведёт его в конюшню.

– Ну, как съездил? – кричит мне конюх.

Не отвечая, я разворачиваюсь и иду к расположению отряда. Из конюшни доносится ржание Козыря. И разрази меня гром, если я не слышу также ржания и конюха. Видимо, это у них на конюшне забава такая – подсунуть Козыря новичку, ибо позже я узнаю, что подчинить жеребца, особенно в некоторые периоды его жизни, задача сложная, крайне опасная, а подчас и невыполнимая даже для опытного наездника.

А для тех, кто не знает, я поясню, что конь и жеребец это не одно и то же. Вернее, не совсем одно и то же. Поскольку каждый жеребец это конь, но не каждый конь это жеребец. (Всё же мне удалось сформулировать одну глубокую мысль!) Жеребец – это производитель, зачастую единственный в табуне, со всеми вытекающими из данной функции особенностями натуры.

«Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу».

И вот теперь в Москве зубы Козыря нашли меня. Пусть зубы не его самого, но от него с приветом – в образе столь же вороного милицейского коня. Нашли в череде других неприятностей, свалившихся на мою голову к самому концу отпуска. Но я не вижу в неприятностях большой трагедии: тёмная полоса обязательно сменится светлой, а если повезёт – то полосой удач! В своём везении лично я не сомневаюсь.

Единственное, что укушенное милицейским конём плечо моё (это было другое плечо, не то, которое пострадало от осы) тоже распухло, и я теперь стал похож на бодибилдера с разведёнными в стороны руками.

…По дороге в Сбоков мы простудились. Удивительно, но в фирменном образцовом поезде «Бродинск» оказался один старый, жёсткий, продуваемый сквозняком вагон, и вагон этот, естественно, был нашим. Я плохо спал. Вставая среди ночи, я укрывал шерстяными одеялами детей, а потом, сочтя меру недостаточной, оборачивал их спящих одеялами, как кукол. Приоткрыв сонные глаза и увидев меня, дети улыбались, и я улыбался им в ответ. Я вспоминал, как когда-то таких же укутанных в одеяльца носил их, крохотных и пахнущих молоком, на руках, напевая колыбельную песню, слышанную мной от бабушки и от мамы:

Ой, ду-ду, ой, ду-ду,

Потерял мужик дугу,

Шарил, шарил, не нашёл,

К городничему пошёл.

«Городничий, господин,

Прикажи вора поймать,

Ручки-ножки оторвать».

Наверное, сейчас моим детям сквозь сон мерещилось, что они опять маленькие, и это не поезд, а папа качает их на руках, тихонько напевая колыбельную об оторванных у вора ручках и ножках.

Я сходил в соседнее купе проведать племянницу Галю. Её соседка по купе, проснувшись, посмотрела на меня и спрятала сумочку под подушку. Потом на всякий случай убрала и часы со стола. Чтобы никого не смущать, я укутал Галю потеплее и вернулся к себе. Как же быстро растут наши дети.

В купейном окне мелькали огни полустанков, и вслед за ними пролетали в бессонной ночи мои воспоминания. Куда неслись они под стук колёс? Куда-то туда, где были мы такие молодые, такие наивные и, кажется теперь, всегда счастливые. Туда, где дедушки и бабушки были живыми, родители ещё бодрыми, а друзья ещё верными. Куда хотелось бы нам вернуться, чтобы вновь любить, мечтать и совершать ошибки. Туда, куда удаётся мне вернуться ненадолго, садясь за эти заметки. Туда-туда, туда-туда, туда… туда…

А отдых… Что ж, когда я вышел на сбоковский перрон – с распухшими плечами, мокрым носом, тяжёлыми сумками и заспанным семейством – то, честное слово, вдруг почувствовал себя таким воспрянувшим, таким отдохнувшим! Скажите-ка, есть ли на Земле ещё место, где можно столь интересно и насыщенно провести свой отпуск? Есть ли в других странах люди, способные получить удовольствие от описанных мною дней? Возможно, что и нет, возможно, мы одни такие.

Это наша жизнь. Она принадлежит нам, а мы принадлежим ей. Давайте учиться проживать её, давайте учиться понимать её: ценить то, что имеем, любить, сколько успеем. И улыбаться. Улыбка – свидетельство надежды. Если мы улыбаемся, значит, мы возрождаемся.

Любите, дорогие Григорьевы, улыбайтесь почаще и будьте счастливы.

Пишите, как отдохнули, каких набрались впечатлений? Обнимайте детей. С наступающим тебя, Гена, днём рождения! Но я ещё позвоню.

P.S. «Сбоковский обозреватель» устроил конкурс рассказов «Про лето». Я, памятуя о дефиците площади в «Сбоковском обозревателе», своё повествование посылать не стал. А люди написали.

Одна женщина рассказала, что летом они часто ездили на дачу и брали с собой собаку. Собака у них добрая, не агрессивная. И вдруг – принесла в дом мёртвого кролика! А соседи кроликов держат. Задушила, неприятность-то какая! И, видимо, по земле ещё таскала: кролик грязный, обтрёпанный. Неудобно, если соседи узнают. Взял муж кролика, отчистил его, отмыл, пролез ночью на соседский участок и в клетку подбросил. На следующий день пришёл сосед.

– Слушайте, – сказал им. – У нас кролик издох. Взял я его, отнёс подальше и закопал. А утром сегодня смотрю, он чистенький в клетке лежит! Представляете?

– Представляем, – сказали они. – Чего не бывает.

P.P.S. Пока собирался отправить это письмо, и Новый год настал. Поздравляю вас стихотворными строками, которые с чувством нашептала мне праздничная муза:

Пусть новый год приносит счастье,

Пусть в нём не будет никогда ненастья,

Пусть каждый день в нём дарит нам

Успехов, радости, а также крепкого сибирского здоровья желаю вам!

Я очень гордился этим стихотворением, пока не был посрамлён одним местным банком, который напечатал в газете:

Банк наш

Всех клиентов

Поздравляет с Новым годом!

Пусть начнётся новым взлётом

К новым жизненным высотам

И хорошим в банке счётом

От души!

Наша сотрудница Вера, которая в прошлом году запускала с папой ракеты, отмечала Новый год как обычно в своём военном городке и как всегда весело: одна подруга выпила лишнего и упала в пролёт лестницы со второго этажа, пролетев до самого пола.

– Мы, – сказала Вера, – думали, она убилась. А она ничего, встала и пошла.

Так что год начался удачно, и я уверен, таким он и будет.

А ещё желаю вам того, чего желал всем в своём стихотворении мой знакомый, Евгений Архипыч, вы его тоже должны помнить. Он желал, чтобы новый год прошёл

Без катаклизм и террористов

И прочих гадов – сил нечистых!

К чему добавить особо нечего. Посему умолкаю, надеясь, впрочем, что в новом году ещё найду в себе силы черкнуть вам пару, а лучше – пару тысяч строк. Если, конечно, вы не будете этому сильно противиться.

Ваш малыя, весёлыя и разныя предприниматель всея Руси

Эдуард Сребницкий.

2004 г.

(В редакции 2020 г.)