«Московские вокзалы – ворота города», – писали авторы романа «12 стульев». (Вроде, непримечательная фраза, но в качестве цитаты представляет меня интеллигентным начитанным человеком). Всё, что вы в предвкушении новых впечатлений намеревались увидеть в Москве, представлено уже здесь, на вокзалах: толпы народа, претенциозная архитектура, метрополитен, бойкие продавцы пирожками, крупные торговые центры, откормленные таксисты, многочисленные бомжи, агенты турбюро, фастфуды и рестораны. Говорят, есть планы организовать на вокзалах передвижные художественные выставки.

Но я московские вокзалы недолюбливаю. Это чувство зародилось у меня в период младенчества – не собственно моего, а нашей фирмы – и, как многие детские впечатления, осталось в душе навсегда. В ту пору нам, младо-предпринимателям, приходилось предпринимать немалые физические усилия, перевозя на себе грузы из Москвы в Сбоков.

И вот, бывало, идёшь усталой предпринимательской походкой на свой поезд, тащишь на руках тяжеленные коробки, и тут откуда ни возьмись «двое из ларца одинаковых с лица» – наряд вокзальной милиции.

– Старшина такой-то и сержант рассякой-то, – представляются они. – Предъявите ваши документы. А также документы на груз. Так, хорошо. А где счета-фактуры, а почему печать плохо видна, а откуда мы знаем, что в коробках именно то, а совсем не другое? Пройдёмте, гражданин, в отделение, будем вызывать ОБЭП. Знаете, что такое ОБЭП? Это, гражданин, отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Этот отдел, гражданин, сейчас с вами, экономическим преступником, будет бороться. Он, гражданин преступник, сейчас вас поборет. Не хотите бороться? На поезд торопитесь? Так кто же вас, гражданин, держит? Заплатите и идите спокойно на свой поезд.

И мы, младо-предприниматели, платили. Сколько запросят, столько и платили.

Вы ведь слышали про «оборотней в погонах», как их называют в Министерстве внутренних дел? Про ужасных преступников в рядах нашей милиции? Вот они, эти самые оборотни, в больших количествах на московских вокзалах и водятся. А также черти, вурдалаки и прочая милицейская нечисть. И главное, поймать их не удаётся.

– Нет, – говорят «охотники за приведениями» из Управления собственной безопасности, – не видим никого.

И неудивительно, нечистую силу голыми руками не возьмёшь! Тут хитрость нужна. На что упыри слетаются? На запах свежей крови. Вот на этом-то их и надо брать! Поставьте челнока с сумками, или коробками посередь зала, и не пройдёт пяти минут, как к нему со всех щелей полезут «оборотни», страшные и голодные. Как там у Пушкина:

На могиле кости гложет милицейский вурдалак…

Говорите, у Пушкина «красногубый вурдалак»? Это хуже, у меня страшнее.

Так вот, когда милицейские вурдалаки на челнока повылезут, тогда и мечи в них осиновые колья, тогда и щипай петуха, чтоб кукарекал. Тогда и рапортуй об успешно проведенном мероприятии по поимке «оборотней в погонах».

Я понимаю, самим охотникам до такой хитроумной операции не додуматься, поэтому я готов обсудить с Министерством внутренних дел условия передачи им своей идеи. Вы, кстати, не знаете, в МВД хорошо за идеи платят?

Иногда, впрочем, мы на вокзальных милиционеров не обижались. Идёшь, напоминаю, усталой походкой на свой поезд, тащишь тяжеленные коробки, и вдруг… Есть, понимаешь, среди них такие, которые умеют радоваться жизни. Вот увидел он тебя, и всё лицо его засветилось счастьем! Он, может, тоже устал, он, может, почти отчаялся встретить удачу, и тут – ты!

Громко издаёт он торжествующий клич, ударяет себя по ляжке, а напарника по плечу – мол, поспевай, дружок – и срывается что есть сил к тебе: рот до ушей, коленки острые в стороны летают, курточка задрана, чтоб не мешала, причиндалы между ног в такт бегу болтаются – влево-вправо, влево-вправо (я про резиновую палку и наручники). И столько в нём искренности, столько радости и задора, что и сам ты, глядя на него, заулыбаешься: ну, не тебе, так пусть хоть кому-то сегодня повезло! И усталость как рукой снимет, и с лёгким сердцем отдашь ты ему деньги. А то ведь ещё поторгуешься (со временем мы научились с ними торговаться), да пошутишь.

И между прочим, почему только на вокзалах? Когда у нас для поездок в Москву появилась «Газель», про вокзалы мы почти забыли, а с ними и про вокзальных «оборотней». Мы теперь имели дело с другими нечистыми. С теми милиционерами, которые, как заправские рыбаки, вылавливали нашу «Газель» в водоворотах столичных улиц.

Вначале, видя иногородние номера, машину задерживали, или, если угодно, подсекали, сотрудники госавтоинспекции. Потом, удостоверившись, что подсекли то что нужно, они отправляли «Газель» в вышеупомянутый ОБЭП. И вот там с нами уже беседовали.

Звонит мне водитель из Москвы в Сбоков, передаёт трубку какому-нибудь капитану, и тот начинает:

– А где счета-фактуры, а почему печать видна плохо, а откуда мы знаем, что в машине именно то, а совсем не другое? Ну и что, что торопитесь, ну и что, что груз нужен. Думайте, как процедуру ускорить.

В общем, всё то же самое. Но недобрые воспоминания почему-то остались только от вокзалов. Видимо, действительно, детские ощущения – самые сильные.

Некоторые нас, правда, упрекают за то, что мы даём деньги милиции. Видный юрист Барщевский, например, прямо говорит, что этим мы развращаем милиционеров. Помилуйте, да как же их не развращать, если они сами того настоятельно требуют? Да ещё и мстить начнут, если откажешься с ними такое проделать.

Когда я работал в «Альтоне», ждали мы к Новому году большегрузный автофургон парфюмерии и косметики из Франции. Новый год это, ну что вы! Одиннадцать месяцев не торгуй, а к Новому году ставь прилавки. И наши руководители вложились, закупили во Франции товар на приличную сумму, надеясь в праздники заработать.

Но вот двадцать пятое декабря, а машины нет. Двадцать шестое, двадцать седьмое декабря. Дней для торговли уже не остаётся! Позвонили поставщикам во Францию. Те сообщили: «Машина вышла в срок, такого-то числа пересекла российскую границу. Последний раз водитель выходил на связь из Москвы. Будем ждать».

Какой там, ждать! Тридцатое число! Где, блин, машина? Она давно должна быть здесь! Товара по закупочным ценам на тридцать тысяч баксов! Обратились в милицию, запросили все службы, все посты ГАИ – нет, доложили те, запрашиваемого автофургона. Пропал, точно и не было его.

Не знаю, как далась нашим руководителям встреча Нового года. Подозреваю также, что тяжёлым было у них похмелье. Но вот настало третье января. И к воротам фирмы, сверкая боками, подкатила целая и невредимая французская фура. А за рулём – улыбающийся водитель-француз.

– Что случилось?! Где ты был?! – закричали наши руководители, прибежавшие из дому в тапочках на босу ногу.

А водитель по-русски ни слова, только лепечет что-то, да улыбается. Послали за переводчицей. Переводчица первый раз в жизни настоящую французскую речь услышала, но постепенно со словарём картину прояснила.

Отправляясь в Россию, водитель знал, что на постах дорожной полиции ему придётся давать взятки. Но оказалось, что суммы, которую он получил на эти цели в Париже и с которой рассчитывал доехать до Сбокова и обратно, хватило только-только на четверть пути, до Москвы. О данном прискорбном факте он сообщил по телефону своему начальству (как раз в последний сеанс связи) и получил выговор за непомерную, как представлялось из Парижа, расточительность. И всё же, куда деваться, крайне неохотное разрешение на дополнительный (и окончательный!) лимит по этой статье расходов.

Но на ближайшем посту ГАИ «сотрудники дорожной полиции» запросили с него столько, что не хватило всего нового лимита! Видимо, менты решили разом заработать себе на длинный праздничный стол.

Ошарашенный «мусью» замахал руками, стал объяснять милиционерам, что никто ему такие деньги не восстановит, что он простой водитель и не может в командировке тратить личные средства, потому что у него семья, которую нужно кормить. На что милиционеры жестами же отвечали (у Николая Фоменко на «Русском радио» было: «Мальчик жестами объяснил, что зовут его Хуан»)… На что милиционеры жестами же отвечали, что и у них семья, что и им нужно её кормить, а потому, если он хочет довезти груз вовремя, необходимые деньги должен найти.

– Я простой водитель и не имею возможности тратить личные средства, – оправдывался потом перед нами француз.

Но его никто не винил. Мы негодовали на милиционеров, которые, продержав машину несколько дней, на все запросы по её поиску отвечали отрицательно.

– Русские хорошие люди, – говорил между тем разомлевший от горячего обеда и выпитой водки француз. – Полицейские, которые меня задержали, принесли в Новый год водки, и мы с ними выпили за здоровье!

– Конечно, – обращаюсь я к господину Барщевскому, – можно, как в данной ситуации, денег не платить и милиционеров не развращать. Но кто в таком случае будет расплачиваться за их непорочность, на чей счёт следует тогда относить убытки?

Нет, господин Барщевский, я подозреваю, что если бы руководители нашей фирмы знали, где и по какой причине находится их груз, они бы тотчас помчались туда и, ни секунды не сомневаясь, развратили сначала бы этот пост ГАИ, потом следующий, а потом, распалившись, все посты без разбору до города Сбокова.

Мне мужик один рассказывал – он сам сбоковский, но давно живёт в Москве – как дал гаишнику денег, а тот отказался. Мужик сроду таких милиционеров в Москве не видел и потому перепугался. Но, оказалось, что инспектор, который его остановил, был вовсе не московский, а командированный сюда сроком на один календарный месяц.

– И откуда ж вы такие командированные? – немного успокоившись, спросил мужик.

– Из города Сбокова, известного также под своим старинным именем Бродинск, – отвечал инспектор.

– Что? Сбоковские? Земляк! – кинулся мужик гаишнику на шею. – Да что же они там с вами, изверги, делают, что вы денег не берёте?

И теперь мужик всем рассказывает, что у него на родине, в городе Сбокове, гаишники денег не берут.

– Да ну, – сомневаются слушатели. – Такого не бывает.

– Сам видел! – бьёт себя мужик в грудь.

Этот случай я представил в продолжение полемики с господином Барщевским: что, как видим, человека достаточно трудно развратить, если он сам не имеет склонности к подобным действиям. А также хотел показать, что есть и у нас – и, возможно, не только в Сбокове – честные милиционеры. Так что, вполне возможно, времена потихоньку меняются. Как говорится в одном анекдоте: «Жизнь-то налаживается!» И, может, вы этот анекдот не слышали, так я его расскажу, потому что мне он нравится.

Собрался мужик повеситься. Всё хреново: денег нет, на работе сплошные неприятности, дома дело к разводу идёт – никакого просвета. Встал на табурет, накинул петлю. Смотрит, на шифоньере покрытая пылью стоит бутылка, а в ней немного водки – старая заначка, забыл давно. Ну, не пропадать же добру! Снял петлю, слазил за водкой, выпил. Вышел на балкон. Видит, между досок окурок лежит, закатился когда-то. Вытащил его, сходил за спичками, закурил. И вот стоит мужик на балконе, выпивший, курит, на солнышко щурится.

– Слушай, – говорит сам себе, – а жизнь-то налаживается!..

Так что, возвращаюсь я к разговору, «жизнь налаживается»: честных гаишников на дороги выпускают, «оборотней в погонах» ловят.

А про челноков, тех кто возит товар коробками да сумками, слышал я, будто поставили им памятник в городе Калининграде. Нет, господа! Памятник российским челнокам нужно ставить в Москве! Конечно, и в Калининграде, но при этом обязательно в Москве! Через столицу в челночном бизнесе прошли и выжили сотни тысяч наших соотечественников, через Москву обули и одели они матушку-Россию. И я знаю, где должен стоять такой памятник – на площади трёх вокзалов. И я знаю, как он должен выглядеть: две женщины с натужными лицами прут за собой здоровенные клетчатые сумки. Вы, кстати, не в курсе, московские власти за идеи хорошо платят?

…Совсем уж было закончил эту тему, как вдруг вспомнил про шум, поднявшийся в своё время вокруг аэропортов вообще и аэропорта Шереметьево в частности, где, как выяснилось, таможенники беспардонно обирали челноков-коммерсантов. И в рамках цикла «Новейшая история для детей» я сочинил тогда на эту тему стишок.

Называется он «Случай в аэропорту Шереметьево» (по мотивам стихотворения Самуила Маршака «Багаж»).

Дама сдавала в багаж:

Диван,

Чемодан,

Саквояж,

Картину,

Корзину,

Картонку

И маленькую собачонку.

В аэропорту Шереметьево

Таможня бумаги отметила.

– Как долетели?

– Нормально.

– Летайте ещё. До свидания!

– А где, – любопытствует дама, –

Всё то, что в багаж я сдавала:

Корзина,

Картонка,

Пейзаж,

Диван,

Чемодан,

Саквояж?

– Я ничего не видал, -

Таможенник сразу сказал. -

Может быть, знает пилот?

Он ваши вещи везёт.

– Как же, – ответил пилот, -

Брошу сейчас самолёт

И побегу со всех ног

Вещи стеречь челноков.

У грузчика лучше спросите.

Грузчик сказал:

– Да иди ты…

Дама задумалась было.

– Господи, как я забыла:

Когда я пошла в самолёт,

Один пожилой эфиоп

Вам передать попросил

Деньги, что он одолжил

У царского, будто, посла.

Я их с собой привезла!

– Ох, эти нам эфиопы,

Задали снова работы!

Ладно, давайте сюда,

Поищем мы завтра посла.

Кстати, нашёлся ведь ваш

Диван, чемодан, саквояж.

– Что вы?! Нашёлся? Спасибо!

– Привет эфиопу. Счастливо!

Глава 33

А теперь возвращаемся всё-таки к нам, возвращающимся из отпуска. В тот момент, когда мы тащим по московским вокзалам не коробки с товаром, а дорожные сумки и детей.

Мы прибыли на Казанский вокзал и переехали на Павелецкий. (Там на привокзальной площади всегда стоят междугородные автобусы, приглашающие пассажиров на южные направления. И однажды я видел автобус, купленный, видимо, за границей, борта которого были расписаны по-английски: «Paris. Rome. Berlin». Теперь же на табличке маршрута значилось «Ростов». А на лобовом стекле висел приклеенный скотчем лист бумаги: «Сегодня Махачкала»).

И уже от Павелецкого вокзала электричкой добрались до подмосковного посёлка, где ждали нас Олины родители и сестра.

Этот подмосковный посёлок был когда-то замечательным местом! Здесь жили и работали преимущественно инженеры и программисты, то есть люди умные и воспитанные. Они задумчиво бродили от дома до работы, сморкались исключительно в платок и галантно раскланивались при встрече.

Досуг они заполняли пением в местном хоре, праздники отмечали за одним столом, а шутили следующим образом: сотруднику по фамилии Корсаков давали прозвище «Римский-Корсаков», спустя время называли его просто «Римский», после чего, естественно, «Папа Римский». Потом звали просто «Папа», затем «Папа Карло», следом «Карл Маркс» и возвращались всё-таки к лучшему, на их взгляд, варианту «Папа». «Папой» он с тех пор и живёт.

В те благословенные времена окрестные леса ещё не были завалены кучами дурно пахнущего мусора, а на поверхности местного пруда не плавали многочисленные окурки и пивные бутылки. Как вы понимаете, сейчас кучи пахнут, а бутылки плавают.

Произошло это отчасти из-за того, что местные земли начали активно осваивать московские дачники. А в большей степени по причине вымывания из столицы в такие вот посёлки разного рода малокультурного, но многовыпивающего люда. И там где раньше тёплой летней ночью мы не могли сомкнуть глаз от дивной трели московского соловья, теперь не можем уснуть от криков у квартиры торговки самогоном. Хотя, с другой стороны, что так не спать, что эдак.

И сейчас в посёлке все со всеми уже не раскланиваются, а здороваются только со знакомыми. Но, понятное дело, все друг друга знают и, если есть повод, рассказывают истории.

Мне, например, нравится такая. Он и она живут в посёлке давно. Он одинок и она одинока. И хотя они в одну квартиру не съезжаются, все привыкли считать их парой. Но вот она заподозрила, что он стал погуливать. К одной. Молодой и, ясное дело, бесстыжей. Она его начала ревновать, выслеживать, пытаясь застать у чужого дома (и, увы, не безрезультатно), и истошно кричать на всю улицу:

– Опять к своей бл…ди шастал?! Пусть она тебе теперь капусту и солит!

Сама же «бл…дь» на это особого внимания не обращает, ей некогда, она женщина занятая: держит огород, стадо коз и торгует молоком. Да в её молодые годы это и не в тягость, в её-то шестьдесят шесть! Это ж на двенадцать лет меньше, чем обманутой «жене» (той семьдесят восемь). И на шестнадцать, чем неверному «мужу» (восемьдесят два).

…Про соление капусты. Мы дома как-то тоже капусту солили. Оля на кухне шинковала на острейшей тёрке качан и вдруг как закричит:

– Ой-ой-ой, я палец отрезала! Ой-ой, кровь льётся! Ой-ой-ой!

Я прибегаю – всё в крови, но вижу, что ничего страшного нет, просто порез, хотя и сильный. Залил пораненный палец клеем «БФ», а Оля кричит ещё сильнее. Дети, перепугавшись, закрылись в своей комнате. Полина начала плакать.

Кровь мы остановили, но смывать не стали, лучше пока не трогать.

И тут Оля с окровавленной рукой идёт к детской, стучит в дверь и начинает просить глухим сорванным голосом:

– Дети, откройте мне дверь! Дети, откройте мне дверь!

Дети оцепенели от ужаса! Они в детском лагере слышали страшные истории про мать, которая приходила душить своих детей. Сидят шелохнуться боятся. А мать зовёт:

– Дети, откройте мне дверь!

Они не открывают.

– Дети, откройте мне дверь!

Ксюша сжалась в углу, Полина залезла под стол.

Защёлка медленно поворачивается, и в комнату входит мать. Лицо белое, рука в крови и пальцы растопырены.

Не знаю, как дети пережили такую жуть, но до них ещё долго не доходил смысл объяснения, что мама просто подняла здоровой рукой игрушку в коридоре и принесла им в шкаф.

И раз об ужасах разговор зашёл. В «Сбоковском обозревателе» в разделе «Криминальная хроника» я прочитал заметку про мужика, который проснулся утром со страшного бодуна и, как было сказано в заметке, «нашёл мёртвой свою вторую половину». Хорошо хоть одна половина у мужика осталась живой!

Но мы про посёлок. Когда Олины родители переехали сюда жить из Кургана, мой тесть, Василий Игнатьевич, быстро со всеми познакомился. У него, человека доброжелательного и общительного, всегда много друзей, а главное, подруг, за что над ним в семье постоянно подшучивают.

Помню, перед отъездом из Кургана отправились мы с тестем последний раз в одну местную баню. Вышли из парной, а навстречу нам банщица.

– Что, Вася, всё-таки уезжаешь?

– Уезжаю.

– Жалко.

– Конечно, жалко.

– Я ведь тебя, Васька, так любила!

Мне и до этого-то неловко было – всё-таки она женщина, а мы в таком виде – а тут от смущения я даже веником прикрылся. И сразу подумал: наверное надо тестя прикрывать. Ему ведь в любви признаются! А мы знаем, как это бывает: девичья робость, румянец на щеках, и всё такое. Но представил нас со стороны – они беседуют, а я прикрываю его веником – и не стал.

Меня, вообще-то, достаточно просто смутить. Как-то, будучи в Екатеринбурге, остановился я у Феоктистовых. Они с утра уходили на работу, и квартира была в моём распоряжение. Дни стояли жаркие, поэтому я разгуливал по дому в одних трусах.

И однажды в квартиру позвонили.

– Кто там?

– Соседка.

Посмотрев в глазок, я увидел женщину в домашнем халате, за ней – открытую дверь на лестничную клетку и повернул замок, абсолютно не подумав, в каком виде предстают перед незнакомым человеком.

– Ты один, что ли? – спросила соседка.

– Один.

Она принялась пристально меня разглядывать и вдруг сказала:

– Штаны можешь не надевать, пойдём ко мне!

И развернувшись, направилась в свою квартиру.

– Зачем?

– Здесь увидишь.

Меня прошиб пот. В нерешительности я топтался у двери.

– Мне некогда! – закричал я.

– Это недолго.

– Нет-нет, я не могу!

– Это недолго, – она вновь показалась на площадке. – Утюг не работает, а я ничего не вижу, ты же знаешь.

– Так… вы думаете, что здесь Толя? – догадался я.

– А кто здесь?! – она испуганно отступила к двери.

– Толика нет дома, я его товарищ … Давайте утюг, посмотрю.

Вечером Феоктистовы долго смеялись. У их соседки, действительно, крайне плохое зрение.

– Значит, – переспрашивали они, – штаны можешь не надевать?

Глава 34

Кроме Олиного папы также некоторому оживлению жизни в подмосковном посёлке способствуем и мы, по крайней мере, один раз в году – на День железнодорожника. В этот праздник у родителей собирается вся большая семья. Мы идём в лес, жарим шашлыки, выпиваем вина, а потом на всю подмосковную округу заводим чужеродную ей, в общем-то, песню «Урал! Урал! Твои просторы…»

В нынешнем году ко Дню железнодорожника мы не успели. Но это не помешало нам по приезду отправиться в лес, пожарить шашлыки, выпить вина и затянуть «Урал! Урал!..»

И всё было хорошо, как вдруг на словах, которые я всегда пою с особым чувством, ибо речь в них идёт о совсем уж родных мне местах:

Люблю вершины Таганая,

Люблю уральский наш народ… -

меня ужалила оса. Просто ни слова не говоря подлетела и пребольно ужалила в левое плечо. Возможно, она не любила «малых предпринимателей», возможно, терпеть не могла уральские песни, а может, мстила за то, что мы не приехали в День железнодорожника. Плечо тут же распухло, рука онемела, но я допел песню до конца. А также доел шашлык и допил вино из бокала, так как увидел, что к столу несут новые шампуры и откупоривают ещё одну бутылку.

Вообще-то, я не очень удивился нападению осы, и напротив, ждал чего-либо в этом роде любую минуту. Дело в том, что меня уже целую неделю преследовали неприятности. А если пошла такая полоса, то ничего с ней не поделаешь, необходимо терпеть, пережидая, когда она кончится.

Пришла же она так. В Геленджике, когда, разомлевший, я лежал на пляже, мне позвонили из Сбокова и сообщили об аварии, в которую попал наш автофургон «Газель»: в него врезался автобус одной из тех частных фирм, что занимаются пассажирскими перевозками в городе. К счастью, никто не пострадал.

«Народ неспроста ругает частных перевозчиков в Сбокове, – текли в моей голове размягчённые мысли. – Говорит, что в этих фирмах, принадлежащих через подставных лиц городским чиновникам, водители никого не боятся. Устраивают гонки на дорогах (почему я закрывал на это глаза?), нарушают правила дорожного движения (разве мне это не было известно?), садятся пьяными за руль (до чего дошли – с пассажирами в салоне!). Люди стали бояться ездить в автобусах. Хотя, чего боятся-то? Ну, поломают в случае чего руки-ноги, и всё. А нам теперь машину ремонтировать».

Я почувствовал, что подгораю и перевернулся на другой бок. Я не знал, что у обалдуя-водителя, который смял нашу «Газель», это была уже восьмая авария с начала года. Хотя, если б и знал, что бы это изменило?

На следующий день мне позвонили опять, но уже вечером. Сказали, что нужно покупать новые кассовые аппараты.

– А что, за время нашего двухнедельного отсутствия имеющиеся аппараты устарели? – сострил я.

– Увы, – сказали мне. – Вышел закон, по которому имеющиеся кассы…

– Только не говорите, что надо выбросить.

– Именно так.

Я не поверил.

– Тут, – сказал, – слышно плохо. Повторите, пожалуйста.

– Вышел закон, по которому имеющиеся кассы подлежат замене.

– Опять замене?!

Напоминаю, дело происходило вечером, после выпитого мной бокала-другого вина. И я уже не был похож на аморфного пляжного отдыхающего. А потому, в сердцах бросив трубку и воздев руки к небу, обратился к окружающей аудитории, встревоженной моим волнением.

– Граждане, товарищи, господа! – возопил я. – Братья и сёстры, соотечественники, друзья! Посмотрите, что делают с трудовыми людьми. Посмотрите, как над нами измываются. Как отбирают предпоследнее! И кто? Родное государство, которому мы верили, как себе.

Ведь мы же, граждане, делали всё, как оно велело. Оно составило список разрешённых кассовых аппаратов, и мы пошли и на честно заработанную копеечку эти аппараты приобрели. Заметьте, граждане, не какие-то первые попавшиеся аппараты, а именно те, на которые оно нам указало. Потому что привыкли слушаться своё государство, привыкли во всём ему доверять. Разве мы думали, что оно начнёт безобразничать?

Вначале оно заставило нас обклеить каждую купленную кассу голографическими наклейками. За деньги, конечно. И обклеивать новыми каждый год. Зачем? Никто не знает! Оно, конечно, с наклейками красивей. И, наверное, в стране есть люди, которые на этом зарабатывают (десятки миллионов наклеек ежегодно!) Но пусть бы они зарабатывали как-нибудь по другому. Вагоны с фруктами вон можно разгружать, за это сейчас хорошо платят.

Ну да ладно. Только мы успокоились, как государство сказало нам:

– Хочу, чтобы вы теперь оснастили каждый аппарат фискальной памятью.

– Какой памятью? – не поняли мы.

– Фискальной, – повторило оно строго. – Ведь у меня есть фискальные органы. Видели мои фискальные органы? Или показать?

– Нет, нет, не надо! Видели, – в страхе закивали мы. (Это, граждане, кто не знает, такие органы, которые налоги собирают).

– Вот так, – удовлетворённо сказало государство. – И для этих органов вы должны установить штуки, которые называются «фискальной памятью». Чтобы можно было в любой момент узнать, кто из вас, чего и сколько наторговал.

– Так вы ж сами, в смысле, само… – И мы заулыбались: – Забыли, наверное.

Мол, заработалось совсем наше государство, что говорило, само не помнит. Ну да с кем не бывает.

– Чего само? Чего забыли?

– Что по закону теперь не важно, кто сколько наторговал. Плати единый налог – и всё.

– Ничего я не забыло.

– А зачем же тогда эта… для органов, если не важно?

– Зачем-зачем… Мало ли, пусть будет.

Вот как, граждане, обирают честных людей: заставляют покупать дорогие и не нужные им устройства. Оно, конечно, с устройствами красивей. И кто-то в стране, наверное, на этом зарабатывает…

– А скажите, – ещё спросили мы. – Если эта… фискальная память на какую-то кассу не подойдёт, что тогда с кассой делать?

– Выбросить, – зевнув, ответило государство.

И мы выбросили. Я лично выбросил несколько дорогущих импортных аппаратов, которые ранее, напомню, указало мне купить государство.

А теперь, что же, опять?! Но где же этому, граждане, я спрашиваю, предел?! Когда же это, граждане, интересуюсь я, кончится?!

Я вопросительно смотрел на внимающую мне аудиторию. Аудитория, состоящая из окрестных геленджикских котов, этого не знала. Она терпеливо ожидала окончания моей речи, чтобы получить оставшуюся с ужина курочку.

– Самое ужасное, – обратился я к котам, сходив за курицей, – что, как мне сообщили, новые аппараты стоят в четыре… в четыре (!) раза дороже нынешних! Как вам это нравится?

Мне показалось, котам это не понравилось. И в благодарность я отдал им остатки ужина.

– Наше государство мошенник, шулер, – горько говорил я, глядя, как мои недавние слушатели растаскивают по кустам добытые в бою куски. – А с шулером обычному человеку играть опасно.

…Но это были не все напасти. Просто они случились до того, как мы поехали в аквапарк. В Геленджике открылся новый аквапарк, третий по счёту в городе и первый по величине в Восточной Европе! Наши дети плескались, катались с крутых горок.

Оля тоже съехала один раз. Еле-еле поддалась она на уговоры забраться на «такую невообразимую высоту». Мы с детьми скатились в первую очередь и теперь ждали внизу, когда спустится мама. Один за другим неслись в струе воды отдыхающие, но Оли среди них не было.

И вдруг нескончаемый до сей поры поток людей прервался, прекратился, иссяк. Проходила минута, другая, третья, а поток не возобновлялся, словно кто-то наверху наглухо заткнул горлышко пробкой. Мы поняли, что это за пробка, то есть кто там наверху готовится к спуску. И когда в фонтанах брызг из-за поворота появилась наконец мчащаяся по жёлобу бледная Оля, Полина, долго ожидавшая этого момента, в радостном возбуждении принялась бегать взад-вперёд и кричать:

– Мать моя женщина! Мать моя женщина!

Я тоже скатился с нескольких горок. Правда, из-за обилия народа пришлось на каждой из них выстоять немало времени. И вот в одной очереди я почувствовал, что две молодые женщины, стоящие позади, смотрят на меня. Я незаметно скосил глаза: точно, время от времени бросают на меня любопытствующие взгляды. Кто бы сказал, что ему это не приятно? Я бы не сказал. А что? Я мужчина видный, не атлет, конечно, но для физических упражнений время нахожу. И когда очередь подошла, я красиво так прыгнул на горку и с небрежной улыбкой скатился вниз.

У бассейна внизу меня ждала Оля.

– Что это у тебя? – спросила она, когда я выбрался на траву.

– Где?

– На плавках.

– На плавках?

– Сзади.

Я запрокинул голову назад (каждый знает, как это непросто) и понял, что так притягивало взгляды стоящих за мной людей: сзади на плавках с правой стороны красовалась оплавленная по краям, прожжённая чьей-то случайной сигаретой дырка!.. Как это произошло?! Когда?! Почему я ничего не почувствовал?! Я представил себя наверху в дырявых трусах, и мне стало грустно.

Но ещё более я загрустил, когда подумал о предстоящих выходах на родной пляж. Там вам не случайная очередь, там люди друг у друга перед глазами по полдня торчат. И ведь до отъезда домой осталось-то всего двое суток! Но теперь на эти двое суток придётся что-нибудь придумывать. Вроде бы, чего придумывать: иди в магазин и покупай. Но не всё так просто. Однажды я уже покупал в Геленджике плавки.

Дело в том, что приехав на море, я обнаружил, что взял с собой абсолютно всё, что необходимо для приятного летнего отдыха, за исключением одного – купальных принадлежностей. Поэтому, хлопнув себя по лбу и посетовав на суету сборов, отправился их покупать.

На первый взгляд местные магазины и рынки предлагали прямо-таки изобилие всевозможных купальных костюмов, причём, от известнейших фирм, но приглядевшись, можно было обнаружить удивительную схожесть всех этих изделий между собой, а также не характерную для подобного рода марок дешевизну. Я оглядывался в сторону пляжа, благо вся торговля располагалась тут же, у моря, и легко различал эти «фирменные» костюмы, с одной стороны, по их незатейливым фасонам и расцветкам, а с другой, по чудовищному отвисанию резинок в самых неподходящих местах. Подобного шика я позволить себе не мог.

Время отпуска стремительно улетало, а я вместо того, чтобы лежать на пляже, рыскал по торговым точкам, всё более злясь по этому поводу. Оля в знак солидарности тоже оставила море и таскалась со мной, но помочь, понятное дело, не могла. Наконец что-то более-менее приличное мы подобрали. Я радостный побежал купаться и, наверное, совсем забыл бы о неприятности первых дней, если бы не поездка в аквапарк.

А теперь? Что мне нужно было делать теперь? Вновь отправляться по магазинам с перспективой купить купальные принадлежности к отходу нашего поезда? Нет, о магазинах не могло быть и речи. И я принял решение: идти на пляж в чём был. В смысле, в пострадавшем костюме.