– Но вот то, то касается подарков заграничным друзьям, – согласился я, – то тут мы, да, впереди планеты всей. И мне хочется рассказать вам одну историю, в которую, хоть она произошла со мной, сам я до конца так и не верю.

Глава 16

Вообще-то, Саныч был прав: черта одаривать иностранцев в крови у нашего народа. Я вспоминаю, как однажды был участником международного «Каравана культуры». Основу «Каравана» составляли западные европейцы и граждане США, и ехали мы поездом из Москвы в Улан-Батор (Монголия) с остановками в крупных российских городах.

Собственно русских участников в «Караване» было немного, и каждый из нас считал свои долгом подарить что-нибудь иностранным гостям, или угостить их в ресторане. Иностранные гости принимали подарки и угощения, но практически никогда не отвечали взаимностью. Мы сочли их людьми прижимистыми. (Кстати, исключение из общей массы составляли как раз американцы – по крайней мере, одна семейная пара, с которой, будучи включённым в одну группу, я провёл немало времени. Те, даже если открывали колу, или чипсы, первым делом предлагали их мне. А может, я производил впечатление хронически недоедающего человека).

Так вот, я думаю, что дело не в прижимистости западных друзей, и вообще, не в них – дело в нас. Ибо в общении с иностранцами мы считаем себя не отдельно Петей, Машей, Димой – мы считаем себя Россией, как ни высокопарно это звучит. Подсознательно мы воспринимаем себя даже не отдельным народом, а отдельной цивилизацией и не можем позволить, чтобы о нас кто-то думал плохо. А нашим западным друзьям всё равно, что о них думают. Они тоже воспринимают себя отдельной цивилизацией, но такой… что чуточку выше, чем все остальные.

Поэтому в «Караване культуры» мы делали подарки как бы от всей страны, а они принимали их как должное. Я жил с ними бок о бок целый месяц: в одном купе, в одной квартире, в одном доме – с немцами, голландцами, американцами, французами – и только укреплялся в своих умозаключениях. Конечно, любое обобщение не истинно, то есть нельзя всех грести под одну гребёнку, как говорил курьер Лёша Воронин, когда в Москве остановился посмотреть на шумную акцию протеста и получил от омоновца палкой между лопаток. Но в целом, мне кажется, подобные выводы справедливы.

В России мои западные друзья из «Каравана культуры» считали достойным посмотреть только две вещи: Красную площадь и великую русскую реку Волгу. Красную площадь в Москве они уже видели, оставалась Волга, через которую, вообще-то, маршрут «Каравана» не пролегал. Мне же хотелось показать им первозданную красоту и необъятные просторы своей страны, которые меня самого несказанно восхищали.

– Вот это да! – восклицал я, глядя в окно, когда мы проезжали Обь. – Ну, где ещё увидишь такое?

– Что это, Волга? – быстро приподнимали они головы с полок (со мной в купе ехали немец, голландец и американец).

– Нет, это сибирская река Обь!

– А-а, – укладывались они обратно.

– Смотрите! – раскидывал я руки над неторопливо и грозно шевелящимся Енисеем. – Какая ширь, какая мощь!

– Волга? – подбегали они и отходили ещё до того, как я окончательно произносил неизвестное им название.

– А это… – начал я перед Ангарой и понял, что окончание фразы может быть только одним: – …Это великая русская река Волга!

– О, – оживились они, щёлкая фотоаппаратами и обмениваясь впечатлениями.

После чего к окну больше не подходили: всё, что стоило здесь видеть, они уже видели.

Но, повторюсь, не стоит всех грести под одну гребёнку. Приехав в Монголию, я оказался в другой группе – с француженкой и парой пожилых американцев. Особенно мне понравились американцы. (Я уже говорил про них? И про чипсы с колой говорил? Ну, что ж, про хороших людей можно сказать и дважды). Эти трое проявляли гораздо больший интерес к окружающему, хотя у американцев он был, скорее, профессиональным: они снимали фильм про Россию и Монголию, рассчитывая продать его потом какой-нибудь телекомпании.

В Монголии участники «Каравана культуры» селились в семьях. Нам четверым повезло: мы попали в семью бывшего министра монгольского правительства. Жилищные условия, которые он нам предоставил – свою четырёхкомнатную квартиру и дачу – были весьма приличными, ибо, например, некоторые другие участники «Каравана» оказались лишены даже нормального водоснабжения.

Министерская квартира нашего хозяина напоминала квартиру обычного советского инженера, разве что имела больше комнат, да бархатные обои на стенах. А дача была куда как скромнее средних российских дач, представляя из себя маленький домик с клочком не засаженной земли. Тем не менее эта дача выделялась среди совсем уж крохотных вагончиков соседей, как и подобает выделяться загородной недвижимости бывшего члена правительства.

Хозяин наш учился в Москве, его дочь жила в Москве, и жену, грузинку, он в своё время привёз из Москвы. Поэтому их гостеприимство были сродни российскому, к тому же помноженное на гостеприимство грузинское.

Конечно, мне запомнились мероприятия, проводимые властями для всех участников «Каравана культуры»: и посещение буддистских монастырей, и монгольские танцы в государственном театре оперы и балета, и скачки лихих наездников в степи, и показательные стрельбы монгольских лучников в национальных костюмах (зрелище, пробудившее генетический страх у русской делегации), и дегустация местного кумыса, и обед из конины, запечённой по рецепту кочевников.

Но думая о Монголии, я вспоминаю и дружеские вечера у наших хозяев, когда мы всей интернациональной командой допоздна сиживали за рюмочкой монгольской водки.

И ещё в одном постарался услужить хозяин своим гостям. Другие участники «Каравана» передвигались по Улан-Батору пешком. Мы же ездили на автомобиле! У нашего хозяина не было своей машины, не полагалась ему уже и машина служебная. Более того, он находился в оппозиции и даже в конфликте с действующим правительством. Но, задействовав старые связи, всё же сумел договориться насчёт чёрной «Волги» и водителя, который возил нас на дачу и обратно.

Лишь советский человек может понять, чем была «Волга» ГАЗ-24 чёрного цвета в Советском Союзе. Была она машиной номенклатурной и полагалась только руководящим работникам высокого ранга.

Подобная система существовала и в Монголии. Поэтому, когда наш хозяин объявил, что на дачу мы поедем не абы как, а на чёрной «Волге», его просто распирало от гордости!

Я оценил значимость этого события. Но американцам и француженке причина торжественной интонации хозяина оказалась непонятна. Пришлось ему, подбирая английские слова, объяснять им, что он договорился насчёт лимузина, который будет их возить. Слово «лимузин» западные гости понимали и, выражая благодарность, энергично закивали головами.

Собрав вещи для поездки на дачу, мы вышли из дома. Через несколько минут к подъезду подкатила чёрная «Волга». Это была машина не новая, даже с небольшим повреждением на крыле, но всё ещё сохранявшая приличный вид. Ни американцы, ни француженка на подъехавшую машину не отреагировали. И лишь когда хозяин распахнул заднюю дверцу, приглашая пассажиров в салон, поняли, что это и есть анонсированный лимузин.

Хохот их был искренним и продолжительным. Они поднимали вверх большой палец и похлопывали ладонью то кузов «Волги», то хозяина по плечу. Они решили, что хозяин продемонстрировал отличное чувство юмора, так здорово разыграв их и назвав лимузином раздобытую где-то колымагу. Они потом так и называли её со смехом «The Black Limousine», а нашего хозяина считали самым остроумным парнем в Монголии.

Ни я, ни хозяин не стали их разубеждать. Он только неловко засуетился и извиняющимся шёпотом стал что-то быстро говорить оскорблённому до глубины души водителю.

Глава 17

Но вернёмся к Чукотке. За столом у руководителя Анадырьского авиаотряда я рассказал не эту, а другую историю. Я напомнил своим товарищам, что в Советском Союзе живых иностранцев видели в основном в столицах, а во многих других регионах, особенно в таких закрытых, как мой город, понятие «иностранец» было примерно того же порядка что «инопланетянин».

Я вспоминаю, как после пятого класса мы с учительницей приехали на экскурсию в Москву, где в районе Красной площади столкнулись с вышедшей из-за угла группой иностранных туристов. И мой друг Серёга Крылов налетел на огромного чернокожего парня. Остолбенев, Серёга глядел на неведомое ему создание. А когда оно засмеялось и похлопало Серёгу по щеке – так перепугался, что от страха начал икать.

А мы с Олей и маленькой Ксюшей однажды обедали в Москве в столовой на Мосфильмовской улице. Недалеко располагалось студенческое общежитие, и в столовой было несколько чернокожих студентов. Ксюша разглядывала их с крайним интересом. А потом спросила:

– Мама, куда это негры пошли?

– Не знаю, – пожала плечами Оля, – может быть, покурить.

– Мама, – с укором посмотрела на неё Ксюша. – Негры… не курят!

Ровно так же она могла сказать, что не курят, например, киты.

Так я про Советский Союз и историю, в которую сам до конца не верю. Редкой возможностью пообщаться с настоящими иностранцами для нас, советских детей, была переписка с ровесниками из стран социалистического содружества. Адреса ровесников (из Польши, Венгрии, Чехословакии, Германской Демократической Республики, Болгарии) частично попадали к нам из публикаций в пионерских журналах, а частично – неизвестно откуда, передаваясь друг другу по дружбе, или обмениваясь на почтовые марки, открытки, значки.

В своё время я вёл переписку сразу с пятью мальчиками из европейских соцстран. Обычно такие контакты заканчивались быстро: думаю, потому, что, учитывая масштабы нашей страны, каждому европейскому мальчику и девочке приходилось отвечать на несколько сотен писем от мальчиков и девочек из Советского Союза. Но иногда подобные переписки превращались в дружбу и продолжались по нескольку месяцев и даже лет.

Кульминацией же международных контактов становился обмен не письмами, а почтовыми посылками. То и дело среди нас появлялись счастливцы, которые приносили в школу, или выносили во двор полученные из другого мира богатства: неземной красоты тетради в ярких обложках, неземных ароматов ластики и даже – предел мечтаний советского школьника – настоящие жевательные резинки – разумеется, неземных вкусовых ощущений.

У меня тоже намечался заграничный друг, отношения с которым всё уверенней двигались в сторону обмена посылками. Это был мальчик по имени Ян Новак из чешского города Брно. Я боялся спугнуть удачу и не торопил события. А то некоторые мои ровесники, получив заветный адрес, тут же пытались взять быка за рога. Сразу писали: «Здравствуй, далёкий друг! Я твой советский друг. Давай будем с тобой дружить. Присылай мне жувачку».

Нет, я так неумно не поступал. Мы уже обменялись с Яном Новаком парой писем, и не в одном из них я не просил его выслать мне жвачку. А просто в тексте (и не в первом абзаце!) как бы между делом рассказывал, что некоторым моим знакомым заграничные друзья присылают жевательную резинку. И раз Ян переписки не прерывал и возражений не высказывал, я понимал, что наша международная дружба движется в нужном направлении.

Но вот настал момент действовать более решительно! В очередном письме я прямо предложил Яну обменяться посылками. И он согласился! Не веря своему счастью, я рассказал об этом родителям. Те переполошились: шуточное ли дело – отправить посылку иностранцу! Ведь нужно не просто заполнить коробку. Главное – чем её заполнить. На кону честь страны!

Работа закипела. Родители выделили на международное мероприятие сумму, и на семейных советах мы горячо обсуждали, как именно её потратить. В специально выделенном ящике письменного стола начало скапливаться содержимое будущего почтового отправления.

Там появилась одна, а потом ещё одна дорогая авторучка, блокноты в кожаных переплётах, солидный брелок, новенький кляссер с марками, масштабная модель самолёта для склеивания, складная лупа, а также много чего ещё по мелочам. А ещё конфеты московской фабрики «Красный Октябрь», несколько плиток шоколада и орех кешью в шоколаде, упакованный в голубую треугольную коробку с символической надписью «Дружба».

Конфеты и орехи в магазине просто так не продавались, поэтому для их покупки пришлось задействовать некоторые связи в торговле. А чтобы орех в коробке не громыхал (это при пересылке запрещалось), его пришлось переложить календариками с переливающимися картинками.

Чем более наполнялся в столе ящик, тем менее мне хотелось расставаться с его содержимым. Если бы на меня самого свалилось такое богатство, я мог бы считать себя счастливейшим человеком в мире. Я начинал завидовать своему другу из Чехословакии. И только сознание того, как же будет счастлив он, когда откроет нашу посылку, примиряло меня с грядущей неизбежностью.

И я перечислил ещё не все вложения посылки. Ибо главной её ценностью стали не блокноты и шоколадки, а новенькие румынские кроссовки «Tomis», которые мама принесла с работы.

Моя мама работала бухгалтером на базе Обувьторга. В условиях дефицита и унылого однообразия продукции советских магазинов должность её являлась весьма завидной, ибо мама имела возможность покупать на базе хорошую обувь. И по этой причине знакомства с ней искали все, с кем она хоть как-то контактировала в жизни, в том числе искали знакомства некоторые мои учителя.

Мама страдала от нескончаемых просьб. Она пыталась объяснить, что не имеет прямого выхода на товар и каждый раз вынуждена обращаться к товароведам. Что руководство очень пристально смотрит за тем, чтобы сотрудники не выходили за рамки отведённого им лимита покупок. Но люди, которым мама отказывала, не хотели ей верить и обижались на неё, что, например, в случае с учителями тут же отражалось на моей успеваемости. Я удивлялся, с чего это вдруг по предмету, который я знаю весьма неплохо, учитель начинает мне ставить тройки? А родители не удивлялись и не ругали меня, и мама продолжала строго следовать своему правилу: никогда не покупать ничьего расположения.

Так вот, Ян Новак удостоился того, что мама принесла ему в подарок новенькие румынские кроссовки.

В общем, мы собрали большую посылку, вложили фотографию нашей семьи, отнесли коробку на почту и отправили в Чехословакию. Об этом радостном событии я сообщил Яну в письме, где, отбросив ложную скромность, уже открыто написал, чтобы он, когда станет собирать посылку для меня, не забыл положить туда жевательную резинку.

Ответный подарок из Чехословакии пришлось ждать около двух месяцев. Ещё на почте в моей душе зародилась тревога: полученная коробка была не в пример меньше той, которую отослали мы. Но настоящее разочарование ждало меня дома, когда я коробку вскрыл.

В той вскрытой посылке обнаружилось несколько бледных ученических тетрадей на дешёвой бумаге, несколько простых карандашей, ноты какой-то пьесы, открытка города Брно и две коробочки сладостей: печенье и конфеты-драже в сахарной глазури. Не было ни жевательной резинки, ни фотографии моего друга по переписке.

Я очень расстроился. Не то чтобы я прямо так уж хотел разных заграничных штучек, или жить не мог без жевательной резинки (в конце концов, я мог её купить и покупал, если было нужно, у спекулянтов), но слишком уж разительным выглядел контраст между тем событием, которым явились для моей семьи сбор и отправка подарков в неведомую заграницу, и тем, что пришло оттуда. Разочарование – это разбившееся очарование. Как будто у меня ожидался праздник, а его отменили без объяснения причин. Как будто я протянул кому-то руку, а получил лишь сухой кивок вежливости в ответ.

Печенье оказалось невкусным, с чем согласились все, кто его пробовал. Конфеты же ввиду их небольшого количества достались мне, но и тех я съел лишь несколько штук, ибо в день получения посылки меня свалила сильнейшая болезнь.

До сих пор помню, как я болел. Несколько дней держалась температура под сорок, тело моё терзали то жар, то холод, а душу и голову – череда кошмаров. И меня рвало, очень сильно рвало. По глупости, как только стало чуть лучше, я снова съел пару глазированных драже. Меня вывернуло опять, и вновь поднялась температура: видимо, организм не мог принимать сладкую пищу, да и болезнь не прошла, а лишь немного отступила.

После выздоровления мне был неприятен не только вкус, но даже вид заграничных конфет. И всё же спустя время я предпринял ещё одну попытку распробовать заморские сладости: «cukrovi», как значилось на коробочке. Я положил конфетку в рот, но как только почувствовал вкус глазури, тут же ощутил и подступающую к горлу тошноту. Нет, похоже, болезнь и чешские конфеты навсегда слились у меня в одно неприятное ощущение.

Тем не менее я написал Яну Новаку письмо, где поблагодарил за подарки и сказал, что они мне очень понравились. Этого требовали правила вежливости. Удивительно, но на моё письмо чешский друг не ответил. Я написал ещё раз, потом, выждав время, ещё. И тут получил все свои три конверта обратно с чешскими штемпелями, текст которых был тут же от руки выведен по-русски: «Указанного адреса в г. Брно не существует».

Я решил, что неправильно написал латинские буквы или перепутал цифры. После сверки оказалось, что буквы и цифры в порядке, и именно через указанный адрес мы вели с Яном Новаком переписку.

Так та история и осталась для меня загадкой. Тетради со временем я исписал, конфеты выбросил, открытка с видом города Брно где-то затерялась.

Позже одной из моих любимых книг стала книга чешского писателя Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Благодаря этой книге я заочно полюбил Чехию, мой слух ласкало название Чешские Будейовицы, а воображение – сцены посиделок в кабачке за кружкой Великопоповицкого пива.

Слушал я рассказы Олиного дедушки, закончившего войну в Чехословакии, за освобождение которой погибли сто сорок тысяч советских солдат, из которых одиннадцать тысяч в дни, когда война по сути уже кончилась. Захотелось мне посетить столицу Чехии Прагу – один из красивейших городов Европы, но до сих пор как-то не сложилось.

Узнал я и про трагические страницы во взаимоотношениях между нашими странами – о вводе войск в Чехословакию в 1968 году, в города Прагу и Брно. И увидев название Брно, я тотчас вспомнил своего друга по переписке из этого города: Яна Новака, мальчика с самыми неприметными именем и фамилией, каких в Чехии тысячи, если не десятки тысяч – равносильно русскому Ваня Иванов. Или Новиков, если уж по фамилии. Вспомнил про посылку, конфеты, неожиданную болезнь. Вспомнил про несуществующий адрес моего друга. Подсчитал, что наш обмен посылками состоялся всего лет через шесть или семь после чешских событий. И в голове вдруг сложилась картина, которая привела меня, как бы это сказать… в замешательство. Да что там – в оторопь! Я долго не мог принять вывод, который напрашивался из сопоставления имевшихся фактов, но не мог и найти им другого объяснения.

– Так ты думаешь, – удивлённо спросил меня руководитель Анадырьского авиаотряда Саныч, – что тебя… хотели отравить?!

Я пожал плечами.

– Так ведь ребёнок же.

– Не то чтобы лично меня. Но раз уж подвернулся.

– Ну, а что, – поразмыслив, сказал начальник военных лётчиков Палыч. – Во время чешских событий у кого-то кто-то погиб, и они решили мстить. Может, работали на почте, или имели таких знакомых.

– Дела, – покачал Саныч головой.

– Мне самому в это до сих пор не верится, – признался я. – Но тогда что это: простое совпадение? А почему адрес оказался несуществующим? Может быть, вы сможете объяснить данное обстоятельство?

Ни Саныч, ни Палыч объяснить данного обстоятельства не смогли.

Глава 18

Как я уже сказал, на Чукотке перед нами с начальником стояло три основных задачи: проложить пути будущего автопробега, наладить связи с местными зверохозяйствами и пристроить спирт «Рояль». Чтобы было понятно про автопробег, я поясню, что транспортные средства в автопробеге планировались новаторские – с использованием воздушной подушки, а иначе по тамошним землям, разумеется, не пройти.

Для решения упомянутых задач Саныч выделил нам вертолёт МИ-8. На том же МИ-8, как это принято на Чукотке, где в зимнюю непогоду вертолёт может прилететь в населённый пункт один раз в два-три месяца, мы одновременно перевозили то запчасти для вездехода, то почту, а то и подтухшую моржатину.

Моржатина – это мясо моржа, которое живущие у моря чукчи заготавливают для нужд песцовых зверохозяйств. Добытое мясо складируется не в электрических холодильниках, а в природных – то есть в вечной мерзлоте. Но летом мерзлота слегка подтаивает, и лежащее в ней мясо немного портится.

Для кого-то подпорченное мясо – спросите кулинаров – является деликатесом. Благосклонно в моржатине «с душком» относятся и местные песцы, и местные жители. И я не скажу, что это плохо. Просто нужна привычка, может быть, в несколько поколений. Но неподготовленному человеку вынести даже запах этого деликатеса довольно трудно, а вообще-то, невозможно: мы, например, под хохот пилотов вынуждены были убежать из салона в кабину, и долго ещё потом я не мог избавиться от стойкого аромата, пропитавшего, казалось, всю одежду.

Экипаж нашего МИ-8 состоял из трёх человек, самым интересным из которых был, конечно же, второй пилот Виктор Малкин – он представился Витя, так мы и общались. Лет тридцати пяти, большегубый, кудрявый, он любил поболтать, пошутить и производил впечатление балагура и одновременно застенчивого человека – коктейль трудносочетаемых элементов. Причиной такого впечатления являлась Витина улыбка, которая казалась даже робкой. И тем занимательней оказался контраст с характером этого человека, который кто-то посчитает строптивым.

Виктор Малкин был пилотом-асом. В качестве командира экипажа принимал участие в самых трудных лётных операциях, недостатка в которых в Заполярье не наблюдается. Но однажды во время приезда какого-то крупного начальника с Большой земли повздорил с ним: при выполнения лётного задания начальник отдал распоряжение, а Витя сделал по-другому, начальник распоряжение повторил – а Витя проигнорировал. Тогда крупный начальник решил учинить наглецу разнос, за что Витя прилюдно обругал обидчика матом, да не в двух словах, а целою тирадой.

Разразился скандал. Вначале крупный начальник хотел услать наглеца в самую дальнюю точку страны. Но оказалось, что дальше Чукотки отсылать, вроде, и некуда. Тогда он решил вообще уволить Витю с работы, пообещав, что по профессии тот больше не устроится. И только благодаря многочисленным прошениям коллег остался Витя в отряде, хотя и был переведён из командиров экипажа на более низкую должность.

С тех пор Виктор Малкин числился в штате Анадырьского авиаотряда вторым пилотом. Именно числился. То есть он ходил на вылеты, садился в кресло второго пилота, но к ручкам управления не прикасался: во время полётов листал журналы, или болтал на разные темы. Другие члены экипажа – командир и бортмеханик – только посмеивались: Виктора в отряде уважали и считали, что пострадал он зазря. По той же причине и непосредственное руководство смотрело на так называемую работу Малкина сквозь пальцы.

Но все знали, что есть две ситуации, в которых Виктор тут же окажет помощь командиру. Первая – если возникнет опасность для людей и машины. А вторая – если пилоты увидят мамонта.

Непосвящённому человеку это может показаться удивительным, но мамонты в жизни обитателей Чукотки столь же естественны как, например, домашние кошки. Не то чтобы мамонты там гуляли, как кошки (они вместе не гуляют уже как минимум десять тысяч лет), но обнаружить мамонта вмёрзшим в вечную мерзлоту ситуация на Чукотских просторах вполне прозаическая. И при хорошей погоде легче всего обнаружить его можно с воздуха.

Сами по себе мамонты не слишком востребованы у местного населения: шерсть на шкурах сыплется, точно их погрызла ископаемая моль, а мамонтятина – мясо сухое и невкусное. Но вот бивни. В качестве сырья для резьбы по кости бивни этого вымершего животного ценятся как на легальном, так и на чёрном рынке, и купить их охотников предостаточно. Проблема в том, что из легкодоступных мест всех мамонтов давно уже выкорчевали, а в труднодоступные места добраться, как вы понимаете, трудно. Если только у тебя нет вертолёта. У наших героев вертолёт был.

А теперь представьте ситуацию, описанную мне в мельчайших деталях всеми членами экипажа. Зоркий глаз пострадавшего, но непокорённого пилота Малкина замечает точащий из мерзлоты отличный бивень мамонта. И торчит бивень не посреди широкого чукотского поля, а на дне глубокого чукотского ущелья (на полуострове есть горы до полутора и даже до тысяча восьмисот метров). Проведя короткое совещание, экипаж решает принять дерзкий вызов природы. Сделав круг, вертолёт возвращается. Далее за дело берётся многоопытный пилот Малкин.

Машина зависает над ущельем, и из её чрева появляется трос с петлёй. Ми-8 начинает медленный спуск. Задача пилота опустить вертолёт как можно ниже, чтобы бортмеханик смог набросить петлю на основание бивня и затянуть её. Далее посредством машины пилот, словно стоматолог, должен будет вырвать бивень у покоящегося в вечной анестезии мамонта.

Во время рассказа я сразу подумал, что зацепить петлёю бивень задача не из лёгких. Сам я никогда не пробовал, но видел, как один массовик-затейник, или, по-современному, аниматор, устраивал в санатории конкурс: привязывал соревнующимся верёвку так, что она свисала у них с попы между ног. И соревнующиеся, приседая, должны были попасть концом верёвки в бутылочное горлышко. Народ просто падал от хохота – очень это было уморительно. Соревнующиеся принимали самые нелепые, а подчас неприличные позы, а попасть верёвкой в бутылочное горлышко не могли.

Перед экипажем вертолёта в описываемый мне момент стоит в чём-то схожая задача. Машина крутится так и эдак, но расстояние до цели является большим и подцепить заветный бивень длинным качающимся тросом не удаётся.

И тогда пилот принимает решение опуститься в ущелье глубже. Это серьёзный риск, и не только риск задеть лопастями горы. Опасность состоит в том, что в каменном стакане машине может не хватить воздуха для полёта – тяги, необходимой для поддержания на весу столь тяжёлой техники. Но пилот надеется, что хватит. Как выясняется, зря надеется. Вертолёт опускается. И в какую-то минуту всем становится ясно, что тяги не хватает.

Машина перестаёт слушаться пилота. Машина начинает падать.

– Падаем, – шепчет бортмеханик. – Падаем! – кричит он уже во весь голос.

– Накидывай петлю! – кричит Малкин, дёргая ручки управления.

Бортмеханик тычет петлёй в бивень, не попадает, тычет снова, наконец охватывает бело-жёлтую кость и рывком тянет трос на себя. Машину трясёт, как в припадке. Пилот пытается выровнять её, но машина продолжает крениться и падать. Крениться и падать. Падать.

И когда уже кажется, что всё кончено, Малкин у самой земли ловит нисходящий поток. Вертолёт вздрагивает и выравнивается. Но пока он просто завис в неопределённости, качаясь между далёким небом и близкими зубами гор. Хватит ли у него ресурсов, чтобы выкорчевать бивень и подняться, или, напротив, привязанный стальным тросом к земле не сможет теперь вырваться из западни?

Малкин сливается с машиной, ловит её малейшее движение. Кажется, что человек и вертолёт становятся единым целым. Теперь пилоту никто не должен мешать. Двое других членов экипажа не шевелятся и, вроде бы, даже не дышат.

Когда вертолёт со стонами и подёргиваниями, как курокрад после драки, выбирается из ущелья и попадает на свободный простор, все трое членов экипажа ещё долго молчат. А о качающемся под брюхом машины бивне вспоминают уже перед самой посадкой.

Но вот экипаж вылетает в новый рейс, и Витя Малкин, отложив в сторону журнал, оглядывает пустынные просторы с высоты птичьего полёта: вдруг удастся заприметить ещё не найденный бивень древнего животного? Двое Витиных друзей не против задержаться. И деньги для всех троих в данном случае не главное. Главное – подтвердить своё мастерство. Попробуйте-ка попасть свисающей с попы верёвкой в бутылочное горлышко!

Мы летим с Витей Малкиным и его друзьями в один из чукотских колхозов – зверохозяйство, где разводят песцов. Здесь нам предстоит выгрузить моржатину и провести переговоры по возможной оптовой закупке песцовых шкур. Не в силах перенести запаха, мы с моим начальником втиснулись в кабину пилотов. В салоне я оставил лишь сумку со спиртом, которую таскаю везде за собой, как Иванушка-дурачок дверь.

– Ты спирт чукчам местным предложи, – говорит мне бортмеханик. – Обменяй на что-нибудь.

– На песцовые шкуры? – с надеждой говорю я.

– Можно на шкуры. А можно на хрен моржовый.

– На что?! – кошусь я на бортмеханика. – В каком, то есть, смысле?

– В прямом. У моржа половой орган это кость.

– Да? Не знал. Очень интересно. Но мне-то она зачем?

– На ней, на кости, резчики вырезают разные узоры, или сюжеты чукотского эпоса.

– Возьмёшь с резьбой, – вступает в разговор командир экипажа, – продашь в Москве как изделие народного промысла. Без резьбы – как сырьё для резчиков.

– Наподобие бивня мамонта, – поддерживает коллег Витя Малкин, – правда, бивни намного ценнее.

– Бивни ценнее, – соглашаются коллеги.

– Но при отсутствии бивней и хрен сойдёт.

– Куда деваться, – соглашаются коллеги, – сойдёт и хрен.

Так я узнал про изделие местного народного промысла. Позже, заинтересовавшись вопросом, я увидел, что в Анадырьских магазинах это изделие представлено в широком ассортименте. Продавалось оно даже в буфете Анадырьского аэропорта, располагаясь между бутылками со спиртом «Рояль», что было весьма символично. А также, подтверждая слова чукотских пилотов, имелось и в сувенирных лавках Москвы.

Описание этого экзотического сувенира встретилось мне также в книге «Пожилые записки» известного матерщинника и автора знаменитых стихов-гариков Игоря Губермана. Готовясь к эмиграции из Советского Союза и раздумывая над тем, что можно будет вывезти с собой за границу, а что будет сочтено предметом искусства и подпадёт под запрет, Игорь задумчиво крутил в руках отполированный моржовый хрен.

– Как ты думаешь? – спросил Губерман жену. – Мне его разрешат вывезти?

– Да ты хоть свой вывези, – сказала жена.

Ещё позже я побывал на концерте Игоря Губермана. Мой товарищ Миша купил нам с Олей билеты в подарок, купил, естественно, и себе, и мы втроём пошли на концерт. Со сцены звучало много стихов и историй с нецензурными словами, и в целом, шутки являлись удачными и не вызывали внутреннего сопротивления, хотя иногда оказывались чуть-чуть за гранью приемлемого. Но, наверное, того требовала форма общения с аудиторией – концерт, и нужно было зрителя во что бы то ни стало рассмешить.