Последний день. Преломление

–Мишань, ты это…, прости, что того… Короче, я так-то и понятия не имел, что последнюю картинку она собирала. Вот и злился. Думал как же так то… Детали вроде твои, а сборка…, ну руки бы поотрывал. Вон даже сейчас смотрю: бриллианты гранями сверкают россыпью, а скреплено всё смолой асфальтной вместо янтаря, да деревяшками гнилыми и железяками ржавыми, масляной краской покрашенными, куски мяса ещё гнилые не к месту… Вчера как до меня допёрло что к чему,  так сразу кааак УЗО коротнуло… Чуть половина цепей не погорела. Твое УЗО кстати. Да ладно ты, чего расстроился, я же сказал, понимаю, что не ты собирал.

Толкнул его плечом так слегка. По дружески. Михаил Афанасьевич пошатнулся:

–Ты чего это?! Когда у тебя новый допуск появился?!

Я ошарашенный:

–Сам не пойму ничего… Может это потому, что Антуан вчера коротнувшее УЗО на Легранд заменил? Надо Славу будет спросить. А вон и Антуан. Антоха, привет. Эээ… Мииш, а он чего то и не удивляется ничему…, руку вон пожимает. Спасибо конечно. А с чем вы меня поздравляете, мсье? С рыжим лисёнком? Так он у меня только-только нашёлся. А я ж когда совсем отмороженный был, гонял его по всей мастерской, херачил по нему чем ни попадя, что под руку попадется: "Крыса!", орал, "Крыса!!!!" Вот он забился от меня дурака подальше, под самые завалы. Только попискивал иногда…, так прям жалобно… И как он выжил под этими кучами хлама. Слепенький ещё, малюсенький, слабенький. Трясусь над ним, не знаю как. Пальцем боюсь дотронуться. Стою перед ним на коленях и плачу. Не ест ничего, весь израненный, грязный, дрожит всем тельцем. Но греет, греет, да.  На сердце уже потеплело.

—Чего вы тут опять столпились?! Что?, заняться нечем?, все дела переделали? И морды чего у всех как на похоронах?! А ты чего с рюкзаком?! Куда собрался?! Опять Домой?! Тебя вообще кто отпускал?! У тебя полдня прогул! Забыл?!

–Слава, ты чего? Я так-то работать шел. Забежал вот поздороваться.

–А ну тогда ладно, простим тебе. А то я смотрю, вы тут все стоите, нюни распустили. И Мамка, смотря  на вас оглоедов, руки так умилительно сложила, и Батя, так одобрительно кивает, и ты ещё с рюкзаком. Ну думаю опять Канстянтин свет Николаич лыжи Домой навострил. К Мамке скорей под юбку, она там ему и слёзки вытрет и сопельки высморкает.

–Слава, ты чего сегодня это?

–Чё, чё…, ничё! Из Последних Времен я только что… Вместе с Главным туда заходили. Сам Он тоже разгневанный…, смотри, как торговцев по Храму гоняет. Никогда его таким не видел.

–Слаав, а у меня это…, лисёнок нашелся сегодня. Ага. Долго что-то так искал его вообще. Слышу, где-то пищит, а где не пойму. Еле-еле выкопал его из под хлама, который там у меня навален. И слабенький такой. Как выжил то вообще…

–Лисёнок, лисёнок…, знаю что лисёнок, – в портфель зарылся, – лисёнок…, это хорошо, что лисёнок. На вот. Чего ты шарахаешься опять?! Это на день рожденья лисёнку подарок. Только смотри у меня. Прям по чуть-чуть, по капельке-капельке.

–Ваааау, "Седьмая Галактика. Сверхновая.", Слава, спасибо.

–Да чего ты меня благодаришь? Это тебе Главный передал, с Батиного конечно разрешения.

–Костян, ты короче, когда, если устной речью, про биоинформационные капсулы объяснять будешь, говори так…

–Ваня! Ты его чему учишь?! Забыл, чем грозит преждевременное разглашение информации устной речью?! Забыл как тебе на Острове, сами же сподвижнички, по губам надавали, в ереси типа уличили?! У тебя ж потом всё так гноилось, что полгода только мякиш размоченный кое-как проталкивали. А первое время так и вообще пришлось одну капсулу из Последних Времён притащить, чтобы ты ласты не склеил.

–Ааа, так вот в чём дело…, а я то, всю голову сломал, думаю, что за байда такая?: "в устах горька, в чреве сладка", а это Вань…, Ааай!!! Слава, ты чего дерёшься?!

–А вы чего как дети малые?! Сказано же вам: язык за зубами и рот на замок! Я тебе такой же как ему исходный материал дал?! Дал. Вот и собирай себе на досуге. Никому не показывай. Чисто для себя. И не дай Господи обнародовать, если соберёшь, без досконального согласования с Главным, а правильнее то и вообще не надо. А то вон Фридрих втихаря умыкнул такой же исходник, собрал шиворот-навыворот и как его Главный не лупил по шеям, взял и обнародовал. Вот. А потом Адольф Шилькгрубер насмотревшись на его картинку чего наделал?!… И упаси Бог вслух об этом. Сами же прекрасно знаете, что у Кочегара зенки заморожены, не видит он ими ни хрена, а вот слух у него отменный, все времена слышит одновременно. Опять ты тут?!

Слава ухватил за ухо умопомрачительной красоты молодую блондинку в плотно облегающей точеную фигурку "прада":

–Ты как сюда пролазишь, а?

Выворачиваясь из цепких Славиных пальцев, блондинка становилась то Володей, то рогатой свиньей, то худючей заплаканной пожилой монашкой, то извивалась змеёй, то снова становилась блондинкой.

–Охрана, утащите это на своё место!

Худючие охранники в монастырском одеянии, скрутили "бедненькую монашку".

Увели.

–Ладно! Всё! Балаган закончился! Давайте, за дело все! Время уже после полудня, а Дом ещё строить и строить!

Мне:

–А ты у меня только ручонками и можешь… Тыква у тебя чего совсем не соображает?! Ну, если у тебя глазёнки плохо видеть начинают, плёнка на них ледяная намерзает, неужели трудно догадаться попросить, чтоб лисёнок на них подышал, чтоб оттаяли?!

–Да я б попросил…, но у меня ж только лёд растает, слезами вытечет, как опять намерзает. Да и слабенький же он ещё совсем. Ну, ты сам знаешь…

–Да знаю я, знаю!, вы то, люди как люди, то опять на всю голову отмороженные. Всё!, иди, работай! Не расстраивай меня.

Ушёл.

Глоток 17.

Конвой приближался к месту казни. Перед распятыми утром разбойниками стояла кучка жрецов во главе с двумя верховными, чуть поодаль от них кучка зевак, сброд, падкий до любых бесплатных развлечений. Между самими распятиями сновали солдаты караула, местные недоноски новобранцы, встревоженные непонятностью происходящего.

«А эти то, чего сюда припёрлись?» – спросил Валлий у переводчика, кивнув на жрецов. «Хотят достоверно убедиться, что этот назарей не пророк. Ты же читал в наших сказаниях о чудесных избавлениях пророков от смерти?» Сотник утвердительно кивнул. Идущий рядом Корнилий буркнул: «Угу, угу. Да конечно. Прямо вот сейчас боги на облаках за ним спустятся сюда. И спасут. Угу, угу. *Зараз побачимо*(укр.)».

Переводчик метнулся к легионеру, ухватил его за плечевые ремни: «Это ты, на каком сейчас наречии сказал?! Что означает?! Где слышал?! В каких землях?!» Казалось он готов залезть через рот прямо в голову Корнилию. Интерес к изучению наречий был всепоглощающей, болезненной страстью переводчика. Заполучив в свое распоряжение человека знающего новое для иудея наречие, он буквально как паук впивался и не отставал от него до тех пор, пока не высасывал все знания.

Гордо и резко отбросив от себя руки переводчика, Корнилий насмешливо отчеканил: «На каком – не знаю. Что означает – не знаю. Где слышал – не помню». Повернувшись к Ювентусу: «Давай присмотри за порядком здесь, а я выстрою караулы по периметру». И легко, быстро, как горная кошка, запрыгал по каменным выступам, безошибочно определяя наиболее удобные точки постов и выставляя на них легионеров.

 «Ладно. Не отвлекай его. Пусть делом занимается» – привлек сотник внимание переводчика, «ты мне лучше скажи: если этот назареянин такой известный у вас учитель, то почему здесь так мало его последователей, и правда ли что один из его ближайших учеников повесился сегодня ночью?»

«Почему так мало народа его сопровождает в последний путь, ничего не могу сказать, не знаю… Скорее всего, этот сброд просто перепугался. А то, что один из них повесился это верно. Сегодня ночью. Сам». Переводчик придвинулся поближе к Валлию и понизил голос: «Помнишь, ты сопровождал Апполинария в Александрию?» Сотник кивнул. Ещё бы он не помнил тот поединок. Да и хитрого жирного грека не забудешь, даже если и захотеть. «Так вот тогда, в дополнение ко многим уже имеющимся у него, он выкупил и привёз сюда свитки, написанные очень далеко от этих мест, и очень давно. Но! Когда мы их вместе тщательно перевели, то оказалось, что в них в подробностях описывается эта местность и это время. И предсказывается возрастание здесь и сейчас величайшего, могущественного кесаря, к ногам которого падут все народы земные. А тот ученик много общался с Апполинарием».

«Понятно» – кивнул Валлий, «разочарование…»

Подмастерье палача, взяв в левую руку скукоженную, много раз использованную тряпку "напиписьника", заковылял к последователям назареянина. Обратился сначала в Матери, она недоуменно-горестно посмотрела на него и опустила голову. С ним заговорила молодая красавица, согласно что-то пролопотав, отдала ему мешочек с монетами. Подмастерье заглянул внутрь. Удовлетворенно кивнул. Иудейка схватила за рукав, повернувшегося было уходить, подмастерье и что-то затараторив, указывая на вонючую тряпку и отрицательно мотая головой, стянула свой нижний дорогой белый плат и протянула ему. Подмастерье ошарашено вытаращился. Взял ткань. «Нет. Ну, за такой дорогой напиписьник и плата должна соответствующая» – позвал он на помощь себе переводчика. Тот подошел к ним. Спросил. Молодая женщина растерянно развела руками. Стоявший рядом с матерью назареянина парнишка на которого она опиралась в дороге, достав из под многослойной одежды, протянул деньги. «Ну вот. Другое дело» – слегка подбросив мешочек с монетами, прогнусавил подмастерье и поковылял к ожидающему его палачу.

Глоток 18.

Крепкий мужик иудей, тащивший перекладину, взмокший и раскрасневшийся, что-то спросил у переводчика.

«Чего ему надо?» – поинтересовался Валлий.

«Спрашивает, кто заплатит ему за его труды».

«А то, что он до сих пор жив, этого ему мало?!» – гоготнул сотник.

Крепкий мужик попятился от них. Посмотрел вопросительно на жрецов. Те, высокомерно и презрительно глянув на него, отвернулись. Молодой парнишка иудей растерянно что-то пробормотал ему, указывая на палача и его подмастерье. С крепким мужиком заговорил назареянин. Глядя прямо ему в глаза, спокойным и ласковым голосом, он проговорил несколько фраз, потом сложив домиком ладони рук, как бы накрыл ими голову стоявшего невдалеке от него иудея. Крепкий мужик, набравший было полную грудь воздуха, чтобы ответить ему гневною тирадой, вдруг безмолвно выдохнул, сдулся, и ссутулившись, еле волоча ноги, побрёл вниз к городу.

Палач раздел и уложил назареянина плечами на перекладину. Посмотрел на топчущегося возле подмастерье, не соображающего как привязать не приспособленную для этого ткань, чтобы не пришлось, потом постоянно поправлять её, когда приговоренный будет ёрзать вверх-вниз на кресте. Досадливо крякнув, отобрал у него ткань, быстро глянув на последователей назареянина, направился к молодой красавице, остолбеневшей от испуга. Не говоря ни слова, развязал и отмотал с её талии, многократно обернутый вокруг неё, круглый плетёный пояс из дорогой тонкой кожи. Заправив свёрнутую ткань под ягодицы, и закрыв ею низ живота, несколько раз туго обвязал её по поясу, надёжно закрепив до окончания казни. Подмастерье, успевший за это время привязать верёвками к перекладине кисти назареянина, подал ему ржавые четырехугольные штыри и молот. Палач критически осмотрел работу своего ученика: «Ну и как ты так умудрился?, куда смотрел? У него же, когда наверх поднимем, ладони вверх вывернутся».

Подмастерье засуетился, зачавкал: «Так перекладина же круглая, неотёсанная… Перевязать?»

«Ладно. Пусть так остаётся. Может быстрее отмучается бедолага». Короткими уверенными ударами прибив запястья назареянина к перекладине, палач дал команду поднимать её на вертикальный столб. Кряхтя и оскальзываясь на кучках сложенных ступенями камней, подмастерье с местными солдафонами подняли перекладину, вместе с прибитым к ней Спасителем, и надели её на верхний шип. Затем, взобравшись на коротенькую лестницу, подмастерье закрепил у него над головой табличку с приговором. Палач в это время прибил ноги к нижней подпорке.

Завыли и застонали женщины в кучке сторонников.

Заржали, что-то гогоча, зеваки, не обращая внимания на гневные окрики из группки жрецов.

«Что это они?» – поинтересовался Валлий у переводчика.

«Говорят, что похож на первосвященника молящегося в храме».

Глоток 19.

Перерывчик четвертый.

Устал чё то… Правда устал. Надо бы отдохнуть. И дело делать надо. И так позорник такой полдня пробухал, да по помойкам прошлялся, языком своим поганым трындя без остановки всякую гадость. В мастерской что-то тихо. А ну так ведь суббота сегодня. Ну нет есть, есть кое-кто: вон Мишанька опять над своей картинкой мается, Федор Михайлович, Лев Николаевич, Валентин Григорьевич, Александр Исаевич все по своим мастерским работают вовсю. Ну, оно и понятно, они труженики, не то, что я, лодырь несусветный.

–Ой! Ой! Александр Сергеевич, простите великодушно, чуть с ног вас не сбил. Совсем не смотрю куда топаю. И за тот раз простите меня дурака, вы уж ради Христа не обижайтесь, я ж деревенский, хорошим манерам не обучен. И мама в детстве по губам не била, чтоб старших не перебивал, а слушал, и чтоб рот не разевал пока не спросят. Ну, так может совсем изредка…, когда совсем борзеть начинал. И отец тоже…, после того как старший брат…, ну вы знаете. Я ж тогда дурила возомнил, а потом думаю нафига "Медный всадник" в прозу… Уж простите великодушно.

Раскланялись.

–Мишань, ты это самое…, тоже…, ага…, я ж не знал, что она копии сделала…, так, что вот… Всё время думал, что ещё за дебильство: "рукописи не горят"? Ну, совсем ведь не твоя фраза…

Миша вздохнул:

–Да ну она-то ладно, женщина, денег захотелось, понятно…, но вот то, что эти двое доработчиков…, п-ры г-ные навыделывали…

Опять вздохнул.

–Ууйй тии, ууйй тии! Какая умилительная картина!

Сзади стоял Слава, держа портфель за спиной двумя руками за обтрёпанные ручки, хлопал им по бедрам, раскачиваясь с носок на пятки:

–А позвольте полюбопытствовать, уважаемый Михаил Афанасьевич, вы в каком году родились? А ну-ну, молчите-молчите, это я так. А в гимназию ходили? А предмет там был такой, неинтересный-неинтересный, "Закон Божий" называется, был такой? Был, соглашается, головой кивает. Ага. Так у вас одни двойки, что ли по нему? Нет? Ну, замечательно. А не напомните мне книга пророка Михея седьмая глава, что говорит о лежащей на лоне твоём? Ой! Ну, совсем наш Мишенька голову повесил…, сейчас заплачет и к Мамке жаловаться. Дай, мой миленький, я тебя пожалею да к Мамке отведу.

Раз и пятернёй за волосы Михаила Афанасьевича.

Я ему:

–Слава, это же Мишаня!

–Ага. Мишаня, Мишаня, – согласно кивнул Слава и хрясь Михаила Афанасьевича об радугу, которая вокруг него, Медуза Горгона в руке забилась. Шипит, ядом плюётся, волосы-змеи пытаются обламывающимися зубами за руку, хвост скорпионий хлещет из стороны в сторону, лапы когтями по полу. Я чуть не обделался от страха:

–Слава, как же так???

–Как, как…, каком кверху! Ты когда уже башкой своей отмороженной соображать начнёшь?! Как ты здесь с кем разговаривать можешь?! Ты что в Доме уже?! А тем более контакт!

–Так мне показалось…

–Показалось ему…, когда кажется креститься надо и молитву читать. Возомнил о себе. Прям великий писатель! Пушкин с ним за ручку, Экзюпери…, Франсуа Рабле прям в подсобники соизволил взять, Булгаков так вообще друган. Оборзел вконец!

С размаху шваркнул об радугу голую юную брюнетку, бесстыдно ласкающую себя по грудям и промежности, часто и призывно дышащую. Зашипела Горгона.

–Слав, это ты мне или ему?!

–Обоим!!! Ты уже врубись наконец, ни с кем ты здесь разговаривать не можешь, только картинки ходить смотреть. Свою собирать. И всё!

–А ты как же?! Ты то, кто?!

–Кто, кто! Конь в пальто! Сказано же: "Всякого духа испытывайте!" Эта гадость и мной может прикинуться. Как испытывать напоминать надеюсь не надо?! Всё отбой! Иди уже спать. Завтра на службу вставать поутру рано.

Ушел. Лисёнка моего за хвост тащит. Чуть следом не побежал. Потом перекрестился. Ну, вот всё нормально. Показалось.

Глоток 20.

Часто и тяжело дышащий назареянин, подтянулся на веревках вверх, внимательно посмотрел на свою мать и стоящего рядом с ней молодого иудея. Улыбаясь, проговорил им что-то. Женщина задрожала в беззвучном плаче. Молодой парень крепко обнял и прижал её к себе. Внимательно наблюдавший за этой сценой, распятый справа от Спасителя разбойник, бешено корчась, разразился проклятиями. Его содружник, прервал его и что-то сказал, обращаясь к распятому впереди него назареянину.

Спаситель изо всех сил вывернулся назад, поймал взгляд разбойника: «Ныне же будешь со мной в Царстве Небесном».

«О чём это они?» – спросил сотник.

«Обещает, что сегодня они встретятся в раю» – ответил переводчик, «а вот второго он похоже там не ожидает встретить…»

Прибитый справа от назареянина иудей не унимался. Бешено вращая белесыми зенками, он орал и плевался в сторону назареянина. Доплевался… Один из харчков подхваченный порывом ветра шлёпнулся на сандалию Корнелия. Испуганный местный солдат быстро подскочил к легионеру и концом своей туники вытер плевок. Не помогло… Задумчиво-удивленно посмотрев на стонущего и похохатывающего наглеца, Корнилий крутнул копьё над головой и сделал пару прыжков к распятому. Через мгновение иудей всем телом рванулся вверх от новой боли. Искусный воин рассек ему лицо крест-накрест. Рассечённые губы и щеки трепетали как рваные тряпки.

«Молодец!» – одобрительно кивнул Валлий.

 «Да» – согласился переводчик.

«А тебе то, иудей, какое дело до того как мой легионер защищает честь римской гвардии?» – удивился сотник.

«Он наказал этого человека за то, он хулил нашего Бога, прежде всего это было главным для его сердца» – спокойно возразил старик.

«Ты думай, прежде чем говорить. Корнилий потомственный римский гражданин, ничего не знающий о твоём вонючем народе и его богах, он и ваше наречие почти не понимает».

Переводчик отрицательно помотал головой: «Нет. Он иудей».

Валлий усмехнулся: «Я много раз видел его голым, он не обрезан. Да и вы иудеи все сплошь чёрные, а Корнилий рыжий!»

«То, что его предки много лет назад отвергли своего Бога и старались забыть о Нём, ещё не значит, что Всевышний отверг и забыл их. По закону заповедованному Им Самим милость Его сохраняется на тысячу поколений того рода который служил богоугодно. Ты, сотник, помнишь предание нашего народа о великом полководце Иешуа, остановившем солнце во время битвы с врагом?»

«Да, помню, читал в ваших мифах» – согласился Валлий.

«Так вот, солнце, конечно, не останавливалось на небе, это невозможно. На самом деле Господь изменил способность наших воинов к ощущению времени, оно для них как бы остановилось, вражеские солдаты остолбенели, стрелы и копья повисли в воздухе…, они рубили противника как спящий скот. Воины в те времена были все из одного рода. И этот Дар Божий почил на них навечно. Защита своего народа стала их ремеслом на долгие годы… И все мужчины в этом роду были огненно-рыжие. Наш народ называл их Пламя Гнева Господня… Но в частых битвах за свой маленький народ, эти воины были перебиты или рассеялись по другим странам и народам…, а я по звукам его голоса давно уже понял, кто он на самом деле».

«Вот ты вроде бы старый умный человек, а веришь в бредовые сказки. Может ты ещё и веришь в то, что эта женщина, забеременев без участия мужа, родила этого своего распинаемого сына, от духа вашего давно умершего царя, как об этом говорят?»

«А в этом нет ничего невероятного. Нет, конечно, в то, что женщина может забеременеть результате соития с духом царя Давида, я никогда не поверю. Но, если я как истинный иудей, верю в то, что мой Бог: Бог Всемогущий, Творец Всего Сущего, для которого нет ничего невозможного; то как же я могу не верить в то, что Он может взяв семя из чресл царя Давида, пронести его в Руках Своих сквозь столетия, освятив Своим Прикосновением, и поместить Это Семя в Деву не познавшую мужа, избранную Им из народа Своего, и возжечь в ней огонёк Новой Жизни? Но только это никак не может быть эта женщина и этот человек, по одной простой причине…»

Истошные крики прервали разговор. Невесть откуда взявшиеся, три чёрных жирных ворона, сталкивая друг друга с головы, только проученного Корнилием, иудея, яростно били его клювами в лицо. Подбежавший Корнилий, держа копьё за конец древка, лихо подпрыгнув, срубил одного их них. Два других нехотя замахав крыльями, улетели в сторону смердящей за горой ямы. Лицо бьющегося на кресте, от боли и смертельного ужаса, иудея превратилось в сплошную безглазую рану.

Глоток 21.

Воспользовавшись суматохой, молодая иудейка проскользнула к кресту назареянина и вцепилась в него побелевшими от напряжения пальцами.

Прижавшись всем лицом к ступням Избранника, Мария не могла не вдохнуть, не выдохнуть. О, Всевышний!, как она ждала Его сватовства. Умная, красивая, скромная и трудолюбивая девочка сразу полюбилась Матери. Дружившая с младшей сестрой Избранника, Мария всегда была желанной гостьей в их доме. В редкие минуты отдыха, приласкав обоих девочек, Мать говорила Марии то, что о лучшей невестке для себя она и не мечтает. От этих слов в чёрных глазах девочки вспыхивали огоньки звездного неба. Но шли годы. Шли и шли. Избранник почти не появлялся в родительском доме, всё время путешествуя в поисках заработка для содержания большой семьи. Мария стала реже бывать в гостях у Матери виновато и горестно прячущей от неё взгляд. Девушка упорно ждала. Резко отвергнув несколько выгодных предложений. Она решила ждать до конца. Она будет с ним или не будет ни с кем. Весть о его назорействе подкосила её как мощный удар дровосека молодое деревце. Сначала она безутешная металась, рыдая из своего дома в дом Избранника. Потом сникла и похолодела. Лежала целыми днями, отвернувшись к стене, вся укутанная в ткани и заледеневшая. И даже объятия её огромного как буйвол отца, пытавшегося как в детстве растормошить свою единственную дочь, не согревали её. И в одну из самых тёмных ночей, когда утомленные трудовым днём родители крепко спали, Мария, собрав небольшой узел с самым необходимым, ушла в Город.

Выгодно продав свою девственность, красивая, умная, дерзкая, она очень быстро разбогатела. В числе её посетителей были самые богатые и знатные люди города и страны. Однажды ночью к ней припёрся сам бывший верховный жрец. Захмелевшая от вина Мария обсмеяла его и выставила вон, сказав, что не примет его ни за какие деньги. Рассвирепевший старый козёл сумел ей отомстить. Как будто сам дьявол подсказал ему подослать к Марии юношу так похожего на Него. Подослать в субботу…

Глоток 22.

Она узнала Его сразу, как только разъяренная толпа вытащила её из ворот Храма. Избранник сидел, скрестив ноги прямо на земле, сгорбившись, опустив непокрытую, обжигаемую солнцем голову и что-то писал в пыли правым указательным пальцем.

И так уже охваченная смертным ужасом, только из гордости сдерживавшаяся, Мария упёрлась и начала вырываться из рук палачей. «Убейте меня здесь! Не мучайте!» – завизжала она. Мучители сатанински расхохотались и потащили её к Избраннику. Сопротивляясь изо всех сил, Мария как могла, намотала головное покрывало, закрывая лицо.

Они бросили её к ногам, вставшего при их приближении, Избранника, как мешок с остатками растерзанного хищниками животного.

Наперебой, захлебываясь и задыхаясь, как стая озверелых собак, прогавкали обвинение.

Избранник молчал.

Закутанная с головой, окоченелая от упавшей на неё смертной тени женщина ждала. Вот сейчас.

Потом раздался Его голос, такой тёплый и родной.

«Ну что же, вы совершенно правы. Закон есть Закон. Но исполнить закон имеет право лишь тот, кто чист перед ним, поэтому тот, кто уверен в сердце своём, что не имеет на себе греха непрощённого Отцом Небесным, пусть первый бросит в неё камень, и, да будет Создатель Судьёй ему в этом деле».

Сердце Марии остановилось. В ожидании первых ударов женщина сжалась ещё сильнее. Как только первый камень ударится в её тело, она как зимняя льдинка рассыплется мелкими искрящимися осколками.

Звенящая тишина продолжалась мучительно долго.

Потом, взяв под локти, Избранник поднял её на ноги.

«Милая, а где твои обвинители?»

«Их…нет…никто…меня…не…обвиняет».

Марию знобило от могильного холода.

«И я тебя не обвиняю».

Избранник обнял молодую женщину, прижав её голову к своей груди. Мария оказалась в Отцовских объятиях. И растаяла.

«Друзья мои» – обратился Избранник к братьям-рыбакам, «проводите её домой, чтобы никто не обидел по пути».

Поддерживаемая братьями, полностью уверенная, что Он её так и не узнал, молодая женщина сделала ватными ногами несколько шагов и услышала за спиной ласковый голос Избранника: «Мария, не греши больше». Потерявшая сознание Невеста упала на руки Рыбаков.