Теория поля

Козырев добрался до назначенного места встречи первым, стоял на МКАДе и ждал отца. Время неслось неумолимо, а знакомый автомобиль все никак не появлялся. Арсений, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, напряженно всматривался в поворот, из которого должен был показаться отец. «Надо было все же ехать на такси до конца. С деньгами разобрался бы как-нибудь на месте, – думал он про себя. – Но, с другой стороны, неизвестно еще что там у них произошло. Машина под рукой может пригодиться».

Вынужденное бездействие выводило его из себя. Требовалось чем-то заняться, переключиться, отвлечься на любое дело, но мысли упорно возвращались к волнующей теме. Все уже было передумано, все возможные варианты просчитаны, только спокойствия это никак не добавляло. Что случилось, с кем случилось? Если с Платоном, то почему же Вика не говорит с ним, почему Лина избрала себя на роль посредника? Если с Викой, то ее молчание также не предвещает ничего хорошего. Насколько серьезно произошедшее? Травма, болезнь? Мысли о самом худшем он упорно гнал от себя, но это было совсем непросто. «Только бы не оба сразу!» – эта мысль назойливо свербела в голове помимо его воли с непреклонной настойчивостью.

Наконец отец приехал, Арсений запрыгнул в авто и они понеслись в плотном потоке навстречу пугающей неизвестности. Предстояло преодолеть четверть московской кольцевой, что составляет около тридцати километров. В обычных условиях дорога заняла бы от силы минут двадцать. Впрочем, обычными условиями в Москве следует скорее признать наличие постоянных пробок, нежели их отсутствие. Вот и сейчас, несмотря на выходной день, свободно проехать удалось всего пару километров. Дальше встали намертво.

Чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию, пусть даже не повлиять, а создать видимость влияния, обмануть собственный рассудок, Арсений сам сел за руль и маневрировал между рядами, пытаясь угадать движущийся с наибольшей скоростью. В итоге он перебрался на резервную полосу справа и ехал там вдоль обочины, пренебрегая правилами и без конца подрезая соседей. Но все же это создавало хоть какое-то ощущение действия.

Снова позвонила Лина и снова ему не удалось выжать из нее хоть каплю определенности. Единственное, что она сообщила, так это адрес, куда им следовало приехать. Местная городская больница. Оставалось уже недолго.

Бросив машину у шлагбаума, преградившего въезд на территорию лечебного учреждения, даже не закрыв за собой дверь, Арсений стремительно помчался вглубь. Далеко бежать не пришлось. Уже за первым поворотом он услышал громкий плачь своей жены. Прибавив скорости, хотя казалось, что быстрее уже невозможно, он вскоре увидел Лилю и Вику, сидящих на лавке в больничном парке. Вика рыдала навзрыд на коленях у подруги. Он остановился в нескольких метрах, замер на мгновенье, затем медленно подошел и взял ее за плечо. Девушка подняла голову, посмотрела на мужа убитым горем взглядом и тут же повисла у него на шее. Истошным воплем отчаяния, с надрывом, из всех сил прокричала ему в самое ухо:

– Его больше нет! Ты понимаешь, его больше нет!

Глава 14

Разум моментально осознал произошедшее, сердце больно сжалось в груди и на миг перехватило дыхание. Но это первое ощущение было лишь жалким подобием той боли, которая позже захватила и полностью поглотила собой все тело, мысли и душу. Пока все его существо отказывалось верить в случившееся. Понять – понял, а принять не мог. Не мог смириться, не мог впустить внутрь себя страшное событие. На какое-то время он превратился в живого робота, который мог разумно мыслить и логично действовать, но эмоции полностью отсутствовали. Никаких чувств не осталось. Все, что было в нем до этого, моментально испарилось, а новым трагическим и тяжелым эмоциям отчаянно сопротивлялось все его естество.

Действовал он скорее механически, нежели планомерно и продуманно. Первое, что следовало предпринять, это успокоить Вику. Ее истерика продолжалась уже не первый час, и срочно требовалось хоть немного привести ее в чувство. Он обнял ее, поцеловал, посадил на колени.

– Ты меня теперь бросишь, да? – с уродливым, искаженным горем лицом спросила она его сразу же, едва только обрела способность говорить.

– Нет, успокойся, я тебя не брошу. Ни в коем случае! Теперь тем более. Только вместе мы сможем это преодолеть!

Козырев пока не знал, что же конкретно произошло, и давать такие обещания с его стороны было несколько опрометчиво. Он сам еще не был уверен до конца, но пока следовало решить лишь одну, самую первую задачу из бесконечной череды предстоящих проблем. И он делал все для достижения этой цели. Вика буквально приклеилась к нему и не желала отпускать от себя даже на метр. С трудом перепоручив ее Лине, которая с сочувственным, полным отчаянья взглядом скромно сидела в сторонке, он отошел в сторону и набрал номер Малахова. Тот благодаря своим редким способностям уже успел что-то почувствовать и испытывал безотчетную тревогу. Как оказалось, не напрасно.

– Евгений Михайлович, у меня горе. Погиб Платон. Пока еще ничего не знаю, сейчас не до этого. Звоню с просьбой. Вы там решите, пожалуйста, все формальности на работе. Меня не будет несколько дней.

Малахова новость повергла в шок, тем не менее он довольно быстро сумел совладать с собой.

– Конечно, Арсений, за это не беспокойся. Я понимаю. Тебе сейчас не до работы. Но если что, если я хоть чем-то смогу помочь, прошу тебя, не стесняйся, сразу же звони!

– Хорошо, Евгений Михайлович, спасибо. Я позвоню. И еще… – Арсений сделал паузу, подбирая слова. – У меня просьба. Если вы вдруг там затеете сбор денег или что-то в этом роде, то не надо. Я вообще не хочу, чтобы кто-то из коллег знал. Придумайте что-нибудь, как-нибудь объясните. Этих сочувственных взглядов мне не выдержать.

Услышав на том конце линии подтверждение, Козырев положил трубку. Теперь он мог быть спокоен – Малахов все устроит как надо. Он посмотрел на девушек.

– Где он?

На вопрос ответила Лина, указав рукой в сторону больничного корпуса.

– Я должен сам увидеть!

Он направился внутрь здания, но опоздал. Тело уже увезли в морг. Туда тоже попасть не удалось: по случаю субботы весь персонал успел разойтись по домам. Оставалось только ждать. Легко сказать «ждать». А как это сделать, как с этим теперь жить? Как-то придется.

Он даже не стал спрашивать о подробностях произошедшего, не стал сейчас возвращать всех участников к трагическим событиям. Наоборот, посадив Вику в машину, попросил отца отвезти их к ним, в Москву, подальше от злосчастного места. Отец хранил молчание. По его виду ничего нельзя было определить, но Арсений не сомневался: Павел Тимофеевич переживает не меньше. Слишком уж он привязался к маленькому человечку, которого теперь вдруг не стало. «Не стало»… Как вообще возможно понять, принять, поверить, если еще утром он бодрый и здоровый заливисто хохотал своим заразительным смехом. Следовало держаться вместе. Несколько раз звонила Нонна Алексеевна, но по телефону ей сообщать ничего не стали. Значит, предстояло посвятить еще и ее, что само по себе было непросто.

Бабушка, как ни странно, отреагировала относительно спокойно. Вероятно, за то время, пока она дожидалась в одиночестве мужа и сына, многое успела передумать, предугадать своей чуткой женской интуицией. Но и в доме родителей находиться было тяжело. Внезапно свалившееся горе придавило к земле непомерным грузом. Хотелось вырваться из-под непосильного гнета, невыносимой боли, взять тайм-аут, передохнуть хоть несколько минут. Они с Викой вышли из дома, сели в машину и бесцельно катались по Москве, пытаясь спрятаться от ужаса действительности. Но это была лишь иллюзия, убежать от себя не получалось.

Пока они колесили по улицам субботнего города, позвонил Антон. Какие слова можно найти в такую минуту? Никакие доводы и соболезнования неспособны даже на мгновенье облегчить страдания. Наоборот, каждое лишнее напоминание и каждое вовлечение нового человека лишь усугубляло ощущение возникшей пустоты. Но не позвонить он не мог. Предложил любую помощь, которую только в силах был оказать, но Арсений, формально поблагодарив друга, прервал тягостный разговор.

Дорога, выбираемая скорее случайно, нежели осознанно, завела их в конце концов на Воробьевы горы. Козырев остановил машину возле смотровой площадки, и они вдвоем подошли к парапету. В этой точке вся Москва лежала под ними как на ладони. Вика находилась в тупой прострации, с трудом реагируя на любые внешние раздражители. Он обнял ее сзади и громким уверенным шепотом произнес в самое ухо:

– Ничего. Ничего нельзя поделать. Нужно жить дальше. Сейчас тяжело, еще долго будет тяжело, но потом непременно станет легче. Нужно пережить, перебороть, перетерпеть. Мы сумеем. Мы сильные. Вдвоем мы все сможем!

Вика молчала, глядя вдаль потухшим, холодным взором. Необходимость действовать, как-то выводить ее из прострации, возвращать к жизни немного притупляли его собственное, личное горе. Ответственность перед женой, перед внезапно осиротевшей без Платона семьей не позволяла ему дать слабину, раствориться в собственных эмоциях. Кроме него, было некому. Он это прекрасно понимал и готовился вынести все на своих плечах.

– Знаешь что, – сказал он Вике, – ты не должна теперь оставаться одна. Хочешь, я договорюсь в институте, мы подыщем тебе какую-нибудь простую должность, будем вместе ездить на работу, будешь всегда рядом, близко ко мне. Будет легче.

Но любые попытки построить новую жизнь воспринимались ею с ожесточенным противодействием. Она не могла смириться с утратой, не верила в произошедшее, не была готова пустить горе в свою душу. И это было плохо вдвойне, ибо невозможно успокоиться и преодолеть боль, если не дать ей сначала полностью овладеть собой. Нельзя смириться с тем, во что ты не готов поверить. А значит, не получится привыкнуть, принять, начать заново. В таких вещах лекарство только одно – время, и, чтобы оно начало работать на тебя, необходимо как можно скорее запустить часы, как можно быстрее признать неопровержимое.

Вика вдруг резко повернулась к мужу и, стала сильно бить его в грудь двумя кулаками одновременно, громко крича:

– Ну придумай что-нибудь! Ты же такой умный, ты все можешь! Я знаю, ты сможешь, верни его! Я всегда так тебе верила, я очень прошу, сделай же что-нибудь!

Арсений неимоверным усилием воли сжал комок, подступивший к самому горлу. Слезы навернулись на глаза, но приступ продолжался недолго. Довольно быстро он сумел совладать с эмоциями. Но завладеть сознанием жены оказалось куда сложнее.

Вика стала на время его основной заботой. Пока он говорил с ней спокойным голосом и размеренным тоном, она успокаивалась. Во всяком случае внешне ее эмоции никак не проявлялись. Причем тема разговора абсолютно не имела никакого значения. Ей важно было лишь слышать его голос. Уверенный, привычный тембр вызывал в ее подсознании картины безмятежного прошлого. Поэтому он говорил, говорил практически без остановки.

Еще нужно было решить ряд вопросов, связанных с похоронами. С тяжелыми хлопотами помог Малахов. Он нашел хорошее агентство, буквально заставил Арсения встретиться с их представителем. Невозможно выбирать гроб для собственного маленького сына, обсуждать детали траурной церемонии, разговаривать про место на кладбище, если полностью отдавать себе отчет в смысле происходящего. Приходилось абстрагироваться от ужасной действительности, пытаться смотреть на вещи как на обычную бюрократическую процедуру, стараться игнорировать горечь истинного значения упрямых фактов.

Оставалось сообщить близким знакомым, в том числе и Викиным родственникам в Крыму, организовать поминки. Каждый разговор давался с большим трудом, приходилось ломать себя, выдавливать слова с чрезвычайными усилиями. После нескольких подобных разговоров Арсений просто заучил дежурную фразу и выдавал ее в трубку на полном автомате, практически не воспринимая лично. Конечно, после первого шока люди по большей части реагировали очень доброжелательно, предлагали помощь и поддержку, но именно эта жалость и сочувствие переносились Козыревым сложнее всего. Он старался отделаться поспешными благодарностями и поскорее положить трубку.

К исходу второго дня, перед самыми похоронами, позвонил Малахов. Он начал было рассказывать что-то про работу, про какие-то очередные сложности и проблемы, но быстро понял, что Арсений пока не в состоянии воспринимать что-то еще, не относящееся к гибели Платона. Горе уже случилось, но главные трудности были впереди.

* * *

Проникнуть домой, в квартиру, оказалось не просто. И дело было не только в моральной стороне вопроса. Ведь Арсений впервые попадал в то место, где все произошло, а Виктории предстояло заново пережить все трагические события. Хоть она против собственной воли и делала это многократно в течение каждого прожитого без Платона дня. Помимо психологических, существовали сложности чисто физического свойства. Выяснилось, что дверь закрыта изнутри и открыть ее снаружи не представлялось возможным. В этом и была причина произошедшего несчастья.

Платон спокойно сидел дома и смотрел мультфильмы. Вика буквально на две минуты вышла к Лине, чтобы взять у нее что-то необходимое для приготовления ужина. Перед уходом сказала об этом Платону и попросила не отходить от телевизора. Тот не высказал ни малейшего возражения, не показал никакой тревоги. Спокойно кивнул маме: мол, не волнуйся, я в порядке, все будет хорошо. Но сразу же после ухода почему-то рванул за ней. Вместо того чтобы открыть нижний замок, он закрыл внутреннюю задвижку, которая приводилась в движение почти точно таким же барашком.

Когда Вика вернулась, ей, естественно, не удалось открыть дверь, но она пока слышала голос Платона. Тот спокойно выполнял мамины советы, как совладать с непослушным замком. В это же самое время Андрей пошел к соседям сверху и попытался проникнуть в квартиру через соседскую лоджию. Пока искали веревку, пока сооружали страховочную систему, пока обвязывали его со всех сторон, малыш заплакал. Первое время Вике удавалось его удерживать рядом с дверью, успокаивать и уговаривать немного потерпеть, но добиваться этого становилось с каждой минутой сложнее и сложнее. В конце концов, она перестала слышать его голос за закрытой дверью, а вернувшийся Андрей сообщил, что все уже кончено. Он не успел.

Как сумасшедшая, мать бросилась вниз, нашла малыша на газоне под окнами своей квартиры и бежала с ним на руках до самой больницы. Он был еще жив, но шансов не оставалось. Что было дальше, читателю уже известно. Они с Линой, которая не оставляла подругу ни на минуту, провели два ужасных часа до приезда Арсения, на протяжении которых Вика ни на секунду не переставала истошно кричать, будучи не в силах поверить, принять ужасную трагедию. И только приезд мужа постепенно начал помогать ей смириться, потихонечку начать привыкать к новой жизни. Жизни без Платона.

Арсений пока не мог себе представить, как эта трагедия повлияет на их отношения с Викторией, на их дальнейшую судьбу, на совместную жизнь. Ему необходимо было определить для себя степень ее вины. Ведь похожая ситуация уже случалась – Платон однажды выходил за мамой, и та чудом встретила его в подъезде. Потом у него с Викой был серьезный разговор, и теперь он силился вспомнить, что же именно он тогда сказал ей. Ему казалось, что он запретил ей оставлять малыша одного. Если это было действительно так, то нарушение его прямого указания, приведшее к столь печальным последствиям, не позволит им остаться вместе. Каждый раз, вспоминая трагедию, в голове будет возникать ассоциация: «Я же ей говорил, а она… Это все из-за нее». При этом он прекрасно понимал, что Вика как мать переживает несравнимо больше любого из них. Что она и так ужасно наказана, корит себя несопоставимо сильнее других, и любые упреки в данном случае недопустимы. Но понимать – это одно, а внутренне принять – совершенно другое. Рано или поздно плотина разума не выдержит, и он выльет на нее все сдерживаемое в себе негодование. Никакая любовь, никакие самые теплые чувства к человеку не смогут выдержать подобного испытания. Если он искренне сочтет ее главной виновницей смерти сына, их отношения обречены. Лучше будет расстаться сразу.

Но он сумел точно вспомнить весь тот давний разговор. Он не говорил ей «не оставляй его одного». Нет. Единственное, на что хватило его блестящего ума, так это потребовать от нее в таких случаях непременно закрывать дверь на замок, чтобы исключить возможность его самостоятельного ухода. Причем на верхний, на тот, который невозможно открыть изнутри. И все. Он лишь решил одну конкретную проблему, не просчитав всех возможных вариантов, не уделив вопросу должного внимания, не рассмотрев его подробно с разных точек зрения. Наверное, он был слишком занят для этого своей дурацкой работой. Вика лишь в точности выполнила его распоряжение, как всегда, слепо веря в его разумность. Она привыкла доверять ему, его авторитет в семье был непререкаем. Скажи он «больше так не делай» – и сейчас все было бы в порядке, не было бы того ужаса, который вынуждена переживать вся семья. Не закажи он при выборе двери ту злополучную внутреннюю задвижку – и опять все было бы в порядке. От кого он прятался? Какого невидимого и несуществующего врага опасался? Да просто-напросто окажись он дома, с семьей в свой выходной день, там, где он и должен был находиться согласно своему долгу и обязанностям, – и опять бы не случилось этого несчастья. Так что его вина была ничуть не меньше. Более того, именно он и был виноват во всем. Поняв это, он сразу же, в тот же момент осознал и другое. Несмотря на гибель Платона, их семья сохранится. Они смогут, они все преодолеют. Он лично сделает для этого все возможное, не пожалеет никаких сил, никаких средств. Он еще не представлял себе, каким именно образом получится достичь задуманного, но он прекрасно знал такое свое состояние, когда никакие преграды не способны его остановить, никакие силы не могут ему противодействовать. Казалось, что скалы легко расступятся перед его всеразрушающей волей, моря разойдутся перед его несгибаемым напором.

И он начал действовать. Взяв огромную кувалду, будто умалишенный, целый час без малейшего перерыва на отдых он целеустремленно долбил кирпичную стену, разделившую соседские лоджии. Изначально там был пожарный проход, надежно заделанный по обоюдному решению Арсения и Андрея. Это тоже была его ошибка, которую он теперь, хоть и с катастрофическим опозданием, но все же ликвидировал с неистовым напором. Каждый удар кувалды отражался в сердце эхом ненависти к самому себе, выбивая не только кирпичную пыль из стены, но и необоснованную самоуверенность, завышенное самомнение из его личности. Он колотил не по кирпичам. Нет. Он бил по себе, по недостаткам собственного характера, по предвзятости, по нетерпимости, по непримиримости, по гордыне, по бескомпромиссности.

И думал. Он не мог не думать, он думал всегда. Только теперь он думал не о физических экспериментах, не о незаконченных теориях. Теперь он думал об этом мире, о взаимоотношениях людей, о своем месте в обществе и том, как он мог бы повлиять на него. Думал о том, что, имея от рождения, от Бога значительные способности, он должен проявлять большую гибкость в общении с людьми, и что это пошло бы всем только на пользу. Ему еще только предстояло научиться применять свой недюжинный ум к человеческим отношениям, но коренной перелом в характере произошел именно тогда, когда он с упоением и полным самоотречением долбил тяжеленной кувалдой по кирпичной стене, помешавшей спасению его сына.

* * *

Роман Валерьевич явился в приемную Ибрагимова по собственной инициативе, без приглашения и даже без предварительной договоренности. Записался у секретаря, несмотря на то что имел все возможности звонить своему непосредственному начальнику напрямую. Но в этом случае пришлось бы заранее обозначить тему предстоящего разговора, а этого Жидков делать пока не хотел. В общении с секретарем удалось отделаться формальными формулировками. Такой нестандартный подход вызвал у Георгия Александровича неподдельный интерес, а инициатор разговора, сам того не желая, подспудно достиг еще одной цели: полковник сумел-таки выкроить для него несколько минут в своем напряженном графике уже на следующий день.

Отношения между начальником и подчиненным давно перестали быть ясными и безоблачными. Будто кошка пробежала между ними в какой-то момент, который Жидков никак не мог для себя четко определить, хотя потратил на это немало времени. Он долго терялся в догадках, ломал голову, но так и не смог найти ответ на мучавший его вопрос. А ответ был нужен, просто необходим ему. Никак не удавалось ретивому служителю подобрать ключик к своему шефу, а без этого ключика рассчитывать на быстрое продвижение по службе не приходилось. Уже потерпевший однажды неудачу в попытке добиться громкой научной славы, Роман Валерьевич делал теперь ставку на карьеру военного, с готовностью используя для этого любые средства. Малое его не устраивало, он играл ва-банк. В этой встрече он поставил на кон свое будущее, уже отчаявшись сломать ситуацию в свою пользу любым другим, менее рискованным, способом. Он страстно желал славы, причем теперь ему было даже неважно, какого рода будет эта слава: созидательная или разрушительная. И если прославиться создавая не получилось, что ж, придется заняться уничтожением.

Для себя он, конечно же, находил достойные объяснения и благородные мотивы, но это была всего лишь попытка спрятать низменные побуждения за пристойной вывеской. Он просто старался об этом не думать, ибо тогда даже его недалекий мозг сумел бы легко обнаружить лукавство.

Вместо приветствия Ибрагимов оторвал от массивного дубового стола свои непроницаемые стальные глаза и не моргая уставился на вошедшего. Его поза всем своим видом демонстрировала готовность слушать, но выражала при этом полное презрение к собеседнику. Роман Валерьевич неуютно поежился под устремленным на него требовательным взором, однако отступать было поздно. Он сумел преодолеть уже сковавший его ужас и, сбивчиво поприветствовав начальника, сразу перешел к сути дела:

– Георгий Александрович, – медленно начал он, постепенно осваиваясь в мрачном кабинете и мало-помалу набирая уверенность в голосе, – я пришел сегодня, потому что моя совесть честного человека не может больше молчать. Как патриот, всецело преданный своему делу и своей стране, я не могу более спокойно взирать на то, что происходит во вверенной мне рабочей группе, в так называемой группе «Вихрь».

Спокойное и уверенное лицо Ибрагимова на мгновенье исказилось от сильного удивления, Жидков это заметил, но продолжил в том же тоне:

– Да-да! Я уверен, что вы понимаете, о чем я говорю. Все эти исследования с самого начала были весьма сомнительными, а уж после того, как Козырев возглавил научные работы, они и вовсе пошли по пути детских мечтаний и нелепых фантазий. Я считаю, что терпеть далее подобное положение дел не представляется возможным, и мы с вами должны решительно пресечь разбазаривание государственных средств!

Роман Валерьевич ждал ответа, но Ибрагимов по-прежнему безмолвствовал и лишь смотрел на него все тем же непроницаемым взглядом. Жидкову волей-неволей пришлось снова заговорить, дабы не выглядеть глупо перед руководством.

– Вот я и подумал, что должен первым делом обратиться к вам непосредственно, так сказать, в личной беседе, поскольку я уже неоднократно докладывал о творящихся там безобразиях, но, к сожалению, до сих пор не получил никакой вашей ответной реакции.

Ибрагимов всем телом повернулся на кресле в сторону окна, лишь одна голова осталась неподвижной, и глаза по-прежнему продолжали пристально сверлить подчиненного, проникая до самой печенки.

– Скажите, Роман Валерьевич, вы действительно считаете, что момент для подобного разговора выбран наиболее удачно? – наконец не произнес, а скорее выдавил из себя полковник.

– Да! – живо отреагировал Жидков, не уловив подвоха в словах начальника. – Вы же знаете, у Козырева сейчас серьезные личные проблемы, ему некогда заниматься делами группы, и я считаю, что сейчас самое время нанести мощный удар по бездарям и дилетантам!

– Вот как?

Если сомнения по поводу личности своего агента еще и оставались у старого разведчика, то теперь они развеялись окончательно. Жидков вновь не сумел угадать внутреннюю позицию Ибрагимова. Идея бить по ослабленному врагу представлялась ему столь логичной и однозначной, что в его подленькой головке не могло зародиться и тени сомнения.

Георгий Александрович размышлял. Его контора частенько использовала подобных людей ради достижения высоких целей, да что там греха таить, нередко допускала в свои ряды проходимцев и подлецов. И все же у него, заслуженного боевого офицера, прошедшего за свою насыщенную событиями жизнь через множество горячек точек, подобные человеческие качества до сих пор продолжали вызывать если не удивление (он успел к этому понемногу привыкнуть), то некоторую брезгливость.

Ибрагимов поднялся из-за массивного рабочего стола и прошелся по кабинету, разминая замлевшие от долгого сидения мышцы и разрабатывая уже немолодые суставы. Он испытывал непреодолимое желание немедленно разорвать этого жалкого, подленького человечка на множество мелких кусочков. Но долгие годы в разведке приучили его не поддаваться мгновенным порывам и никогда не принимать ответственных решений под воздействием сиюминутных эмоций. Разум полковника жестко доминировал над чувствами. Внутри него могло все кипеть и бурлить, но собеседнику даже и в голову бы не пришло, какая буря страстей бушует в этом совершенно спокойном внешне человеке. Единственное, что он периодически себе позволял, – это некоторая пауза в разговоре, которая требовалась ему в особо критические минуты, чтобы полностью подчинить, взять под контроль мозга благородное и трепетное сердце, скрывавшееся глубоко внутри могучего организма. Лишь очень и очень немногие, по-настоящему близкие и родные люди могли иногда, чрезвычайно редко, наблюдать как бушующий поток вырывался на свободу и тогда уже сметал все подряд на своем пути. И никто из них никогда в жизни не хотел бы снова оказаться поблизости от подобного извержения дремавшего долгое время вулкана.

Жидков находился в полной безмятежности, ошибочно принимая возникшую паузу за благоприятный для себя знак. Неискушенному в политических играх человеку и в самом деле могло показаться, что Георгий Александрович искренне заинтересовался идеей своего сотрудника и теперь тщательным образом обдумывает ее, взвешивает различные варианты. Но это было далеко не так. Мало того что Ибрагимов лично был заинтересован в успехе исследований, в достижении эффективного практического результата и не видел ни малейших предпосылок для пессимизма, а уж тем более для прекращения работ сейчас, когда очевидно наметились перспективы грандиозного прорыва. Гораздо сильнее его возмутило то, что Жидков был готов ради собственных амбиций, ради удовлетворения своих низменных эгоцентричных потребностей пожертвовать грандиозным делом, интересами огромной страны, всего человечества, использовать их в качестве разменной монеты в грязной игре, направленной исключительно на личное самоутверждение.

Спокойным голосом, настолько тихим, что подчиненному пришлось напрячь весь свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить сказанное, полковник произнес:

– Роман Валерьевич, я требую, чтобы в своих действиях вы впредь руководствовались не своими личными интересами, а той истинной целью, которую поставило вам руководство, назначая на столь ответственный пост. И я вас в последний раз предупреждаю, что более не допущу в зоне своей ответственности никаких грязных инсинуаций, направленных на дискредитацию работы группы и дестабилизацию обстановки внутри научного коллектива. И это не угроза. Угрозы, как известно, никогда не исполняются. Я вышвырну вас немедленно, если подобное повторится. А пока подыщем вам работу поспокойнее. Для этого задания вы явно еще не готовы. Это все. Свободны!

Жидков не вышел, а буквально вывалился из кабинета, спотыкаясь, сшибая мебель на своем пути и задевая за дверные косяки. Столь неожиданная жесткость полковника застала его врасплох. Спокойное и довольное лицо, ожидавшее как минимум похвалы руководства, перекосила гримаса ужаса, когда до него дошел весь смысл произнесенных слов.

Уже в приемной, немного придя в себя, зло сжав зубы, он процедил себе под нос, так, чтобы не услышал секретарь:

– Ну ладно, Георгий Александрович, вот, значит, как вы заговорили. Смотрите, как бы самому не вылететь из своего кресла. Мы еще посмотрим, кто кого…

Жидков, несмотря на то что основные надежды он возлагал именно на этот, завершившийся столь неудачно для него разговор, все же подготовил для себя запасной вариант, интуитивно чувствуя, что тут не все так просто и что Ибрагимов может не поддержать его принципиальную позицию. Теперь путей к отступлению не было. Он понял, что надежды на военную карьеру рухнули и в лучшем случае придется прозябать остаток своих дней на службе в каком-нибудь захолустном городке, курируя незначительные и малоперспективные научные проекты или, того хуже, присматривая за неблагонадежными учеными. Георгий Александрович, невзирая на весь свой опыт, допустил серьезную ошибку, недооценив амбиции этого человека, всю степень его морального падения, хотя для этого у него были все возможности. Жидков предстал на этот раз во всем своем «блеске». Зажав его в угол, не оставив ему надежды на благоприятный для себя исход, Ибрагимов тем самым вынудил врага действовать решительно, применять крайние меры. Ему следовало бы поступить хитрее, обнадежить незадачливого заговорщика, убедить его в радужных перспективах и тем самым нейтрализовать возможную негативную активность. А пока тот будет безмятежно почивать на лаврах, спокойно услать его подальше от места событий, лишить возможности плести интриги и ограничить доступ к влиятельным людям. Но, видно, не смог умудренный жизнью полковник полностью совладать со своими эмоциями, и чувства, хоть и немного, незначительно, но оказали влияние на холодную продуманность поступков. Этого оказалось достаточно, чтобы негативные последствия этой ошибки не заставили себя долго ждать. В серьезных вопросах мелочей не бывает.

Последней надеждой Жидкова оставалась созданная в 1998 году при Президиуме Российской академии наук комиссия по научной этике. В рамках своей деятельности комиссия, состоящая из большого числа академиков, членов-корреспондентов РАН, охватывающих своим широким составом полный спектр научных направлений, безжалостно изобличала все те теории, которые не вписываются в строгие рамки традиционных взглядов и общепринятых мнений. Маститые ученые строго следили за новыми веяниями в научном обществе, навешивая на многие неожиданные, непривычные им подходы, идеи и гипотезы ярлыки лженауки и псевдонауки, прикрываясь благородной на первый взгляд целью экономии государственных денег и защитой интересов инвесторов и меценатов. На самом же деле в результате этой деструктивной деятельности сильно ограничивалась широта научного кругозора. Исследователи силком загонялись в узкий коридор традиционных подходов, ограничивалась их свобода и жестко пресекались любые попытки внести свежую, неизбитую идею в фундаментальные догматы. Открытому научному спору, честной дискуссии, суровому, но справедливому вердикту, который время рано или поздно неотвратимо выносит любым суждениям, они предпочитали силу данной им власти.