Увидеть весь мир в крупице песка…

Василий Иванович Сташков в предвкушении «фестиваля» прибегал иногда к хитростям, порой нелепым и чреватым последствиями.

Будучи сменным мастером, как подотчётное лицо, он со склада набирал для выезда в поле много лишних продуктов и, когда деньги кончались, сдавал эти продукты по дешёвке в продовольственные магазины и ларьки. И фестиваль продолжался. Правда, потом в бухгалтерию сумму за полученные продукты он вносил сполна. Приходилось обычно расплачиваться зимой, когда лёгкие буровые станки находились без действия на базе, и Вася вынужден был отчитываться за все «продукты» и «железки», которые на нём числились. В таких случаях с колоссальным должком Василий Иванович шёл на глубокое бурение в этой же экпедиции и целую зиму работал «бесплатно», так сказать, отрабатывал долг.

Однажды, когда все уже продукты были пропиты, Вася, обычно заботливый о других и равнодушный к себе, ворвался в палатку, где спали все на земле, застеленной кошмой, и начал вытаскивать из под спальных мешков кошму. Подчинённые его (тоже «прохиндеи» ещё те) удивились: «Зачем тебе кошма, Ваха? – спросили они.– Покупателя нашёл вон в той юрте», – ответил Вася, продолжая своё дело. Тут уже прорвало всех: – А на чём спать будем, ты с ума сошёл?! – Ах, спать? – возмутился Сташков,– достал нож и тут же отхватил часть кошмы. – На этой части спал я, а теперь не буду». Отнёс свою кошму к казахам и реализовал за «бутылку».

В трезвые дни, ни о чём не сожалея, обычно Вася безотказно работал и читал беллетристику. Читал много и без разбора. А с каким вниманием буквально целый день он слушал стихи Павла Васильева, тогда ещё только вышедшие отдельным толстым изданием? Вася тихо присаживался рядом на каком-нибудь пеньке или прямо на траве и настороженно, не перебивая, лишь иногда удивлённо покачивая головой, слушал бесценные яркие строки, безвременно ушедшего земляка-поэта. Вася не знал тогда биографии Васильева, которая сама по себе могла привлечь подобного человека, но слушал хорошо. На лице его временами возникала полуулыбка, и сам он был весь внимание.

С годами у Сташкова появились странные привычки, с которыми мириться стало почти невыносимо. В пьяном виде у него вдруг появлялась бессонница и страсть к разговору. Причём, говорил бы он сам с собой, это куда бы ни шло. Нет, ему нужен был собеседник. И он шарахался по лагерю от одного к другому, выводя из себя бесконечным потоком речи любого, кто подворачивался под руку. Речь эта была бессвязная и совершенно не понятная, лишенная какой-либо логической нити. С тех пор, как он лишился двух передних зубов, его пьяное бормотание стало невыносимым. Старые воспоминания наплывали на него как-то сразу, единым планом и целиком захватывали его. Если же кто вступал с ним в беседу – оказывался вдвойне несчастным. Любое слово собеседника вызывает у Вахи целые ассоциации воспоминаний, о которых он сразу же начинает говорить непослушным «кирзовым» языком, вываливающимся в беззубый проём. В это время сигарету он обычно не курит, а жуёт. Она тухнет. Он просит и ищет спички. Прилипший на губах его табак усиливает неприятные чувства. Произнесёте вы слово «погода» – и Сташков припомнит какую-нибудь такую погоду, о которой и за ночь невозможно выговориться; произнесёте слово «дорога» – и снова поток неразборчивых звукосочетаний посыплется вам навстречу: – уж дорог-то у Василия Ивановича, слава богу, было не счесть. Тут он вас заведёт и в Манчжурию, где ему пришлось наступать с боями на япошек и где он даже собственноручно прикончил «японца-ростовщика в шёлковом халате», который чуть было не угрохал нашего солдата. Не говоря уже о геологических дорогах многолетних скитаний по Казахстану. И если вы даже умышленно попытаетесь выслушать Ваху до конца, то это окажется бесполезным, безнадёжным занятием, так как не будет видно никакого конца и тем более последовательности в его бормотании. В этой связи интересный эпизод мне (автору этих строк) пришлось однажды засвидетельствовать.

Не успели мы выехать из города, как вдруг в машине застучал мотор, шофёр не мог, вернее не имел возможности устранить неполадку и предложил вернуться в город с тем, чтобы достать необходимую деталь и потом уже трогаться в дальний путъ. Решено было всем остановиться у знакомых в пригороде и ждать, когда машина будет отремонтирована. Я, воспользовавшись случаем, уехал на ночь к своему родичу. Когда на следующий день я вернулся в назначенное место, то застал следующую картину:

В запыленном придорожном палисаднике прямо на земле сидит грустный Баскарма (наш начальник), кругом разбросаны пустые бутылки, рядом недопитая с вином, закусь – яблоко и луковица. Баскарма затыкает пальцами уши и страдальчески качает головой. Недалеко от него пьяный Василий Иванович. Он еле держится на ногах, что-то бормочет и жестикулирует руками. Увидев меня, Баскарма заметно повеселел. – Будь другом, – сказал он, – сходи в аптечный киоск за пластырем и заклей ему рот – сил моих нет. Вконец заговорил он меня… Баскарма смачно выругался и, почувствовав, что мучениям его пришёл конец, залпом уничтожил остатки вина. Сташков же удивлённо уставился оловянными глазами на Баскарму, потом резко спохватившись, продолжил свою нечленораздельную речь. Из всего, что он говорил тогда, только брань и была доступна человеческому восприятию.

…В повседневном же геологическом быту Василий Иванович был заботливым, услужливым товарищем. Свою работу не любил откладывать, старался выполнить её сразу же, хотя это и требовало иногда настойчивости и упорного труда. Но как бы там ни было «легендарным» он всё – таки стал за свои пьяные гастроли. Появилась даже песня, которая называется «Песня пьяных буровиков – Васьки Сташкова и деда Харьковского»:

Жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить.

Но водка чтой-т не крепкая, и кружки чтой-т пусты.

Зачем волкам жилетки, когда кругом кусты?

– Эй ты, корявый тёрка! глаза твои морожены, -

Укажи нам чёрта, где б всё с себя мы сложили.

Ведь жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

– Куда ты, шилом бритый? – Слушай, брат, сюда:

С нас хоть всё сними ты, но пузырь подай!

Холодно ли жарко – поймёшь, надеюсь, ты-

Волк всё – равно обшаркает жилетку об кусты.

А жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

Да гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

Сгинь с лица, морока, пусть хмурятся хмыри!

Шире, друг, ворота – горит душа внутри!

Мы нынче пьём – не бурим, у нас, брат, фестиваль!

А кто клянёт нас с дури, тот попросту «февраль»,

Ведь жизнь – рыба добрая, не зря её мы хвалим.

До гроба, эх, до гроба, нам пить и фестивалить!

Песня замечательна тем, что в ней использован лексикон Василия Ивановича и деда Харьковского – тоже по-своему удивительного буровика, которого теперь уже нет в живых. Будучи уже пенсионером, он уехал на Мангышлак и продолжал там работать. Однажды его нашли в наполовину сгоревшем полевом вагончике. Дед Харьковский лежал на полу, рядом с ним были разбросаны деньги. Но сам был уже мёртв.

Василий Сташков любил употреблять выражения «рыба добрая», «фестивалить», корявого человека он называл либо «тёркой», либо «шилом бритый». Любимая поговорка его: «Зачем волку жилетка, всё равно обдерёт об кусты». У деда Харьковского не сходило с уст слово «морока».

…В последнее время Сташков не выезжал в поле, тяжело уже ему было работать на буровой. В это время он подыскивал что-нибудь в городе, чаще всего работал на меховом комбинате, или уезжал к родичу в горы на пасеку. Но стоило только начать заявлять о себе весне, как Вася тяготился «камеральной» жизнью и его тянуло в поле. Тогда он шёл к своим многочисленным друзьям специалистам – геологам и выезжал с ними на полевые работы. До последнего месяца полевых работ Ваха жил интересами коллектива, был привычно услужлив, исполнителен, терпелив. Потом наступало время «капризов». Зная, что «поле» скоро кончится, он начинал откалывать номера: то вдруг ему вздумается вырваться в город, и пусть партия стоит в ста км от него, он постоянно будет порываться туда: хоть на машине, хоть пешком и без рубля в кармане. А то вдруг начинает дерзить. В общем, всячески показывать характер. Заканчивается обычно всё это тем, что когда нужно делать демонтаж лагеря (в это время, как никогда, нужны люди для погрузки имущества), Васи вдруг не оказывалось. Его вынуждены искать, переживать за него, как бы не наделал бед, о которых узнают в конторе и за которые несдобровать его друзьям– специалистам. Переживали за него и тогда, когда он бывал в городе, где милиция и вытрезвители могли оказаться на его пути. В такое время Василий Иванович был упрям и невыносим. Он как бы расплачивался за ту добрую заботу, которую оказывал товарищам. В такие моменты все клялись не брать его на следующий год (иногда и делали это), но в конце концов он всё равно оказывался рядом, опять такой же исполнительный, по – пьянке говорливый, по – трезвому услужливый и в конце сезона капризный.

Ранг «профессора из Ленинграда» он получил случайно. Как-то в поле мы встретились со своими коллегами. От серьёзного разговор перешёл на розыгрышный тон (в партии это был свой конёк). Василий Иванович недалеко в стороне рыл шурф, он вкопался уже настолько, что виднелась одна его белая панама от накомарника. Кто-то из гостей поинтересовался, кто там в шурфе. Баскарма, со свойственной ему в таких случаях находчивостью, незамедлительно выпалил: «Это профессор из Ленинграда – Василий Иванович – осматривает шурф. Приехал с проверкой». Те поняли это баз подвоха и как – то уж очень серьёзно. С тех пор «Ваха» стал и «профессором из Ленинграда».

…Человек, который неподвижно сидел у костра и задумчиво смотрел на огонь, тоже был незаурядной личностью.

И. М. Кочергин

Игорь Михайлович Кочергин после окончания Харьковского университета приехал в Казахстан по направлению. Широкоплечий, немного выше среднего роста, он обладал большой физической силой, удивительной честностью и чувством товарищества. Человек, с которым можно попадать в любые жизненные перипетии и быть уверенным, что рядом с ним, и полагаясь на него, ты можешь быть спокойным, уж во всяком случае, за себя. «Жаном Вальжаном» звали его за глаза те, кто хорошо его знал. В глаза же называли по имени отчеству. С лицом римлянина и внешностью преуспевающего современного американца, Игорь Михайлович не был ни тем, ни другим. Он постоянно грустил и страдал при виде несправедливости, и, мне кажется, часто её преувеличивал. Дело, в конце концов, дошло до того, что, он стал пить в одиночку и, когда изрядно набирался, молча сидел над очередным стаканом вина и слёзы, обильные слёзы, струились по его щекам. Когда надломился этот сильный телом человек – трудно сказать. Встречаясь с ударами судьбы, он никогда не пытался устраниться от них, как это частенько делаем все мы. Я помню Игоря Михайловича ещё молодым и весёлым, когда он был верховодом безвинных товарищеских пирушек. Гитара и песня – были спутниками его юности. Нравственная чистота чувствовалась в этом сильном человеке. Первую душевную рану он получил, по – моему, за границей – в Сирии, куда его послали вместе с женой. По дороге Игорь Михайлович, который имел обыкновение не нравившегося ему человека не любить открыто, не сошёлся с каким-то нашим чиновником и тот постарался устроить так, чтобы их с женой направили в разные места. Разумеется, это была какая-то нелепая прихоть чиновника, которую не трудно было разрешить. Но Игорь Михайлович счёл ниже своего достоинства добиваться своих законных прав. Чиновник уехал, а два года разлуки с верным другом – женой на чужбине, безусловно, оставили тяжкий след в душе легкоранимого Кочергина. Никому ненужная жертва. Игорь Михайлович же, по– видимому, считал, что он должен мужественно выстоять перед превратностями судьбы. На самом деле это был бой с мельницей. Там, за границей, он постепенно пристрастился к алкоголю. К тому же Кочергин читал очень много и увлекался западной литературой, в которой, как известно, герои не столько пьют, сколько говорят об этом. И если у нас на Руси с двух стаканов уже начинают, что называется «балдеть», то герои, например Ремарка, спокойно рассуждают, мыслят и даже действуют. Что само по себе не что иное, как ложь. Литературный приём. Количество поднятых бокалов в западных романах, талантливо написанных, не могло не вызвать в Кочергине чувства тайного соперничества, чувства невольного подражания что ли, а также не могло не заразить чувством пассивного отрицания несправедливости, к которой Игорь Михайлович был весьма чувствителен. По знанию иностранной литературы редко какой филолог мог сравниться с Кочергиным. Потому что читал он всегда, даже за бутылкой вина. Именно в какой – то мере тлетворное влияние оказала эта литература не только на Игоря Михайловича, но и на его жену – Жанну Кирилловну, которая уже будучи замужней женщиной, начала курить и не оставит, по – моему, этой страсти до конца дней своих, хотя в те времена наши девушки почти не баловались сигаретным дымком.

Странным, кажется и то, что из заграницы (а ведь они работали там вдвоём) Кочергины не привезли автомобиля, хотя это превратилось в своего рода закономерность. Нет, Игорь Михайлович считал это не нужным пижонством, он не такой мещанин как все. Он выше этого. И всякое обогащение ни во что не ставил.

Но больше всего его неприятно поразило то обстоятельство, что там некоторые наши работники следили за «своими» же и, может быть, следили неумело, грубо. «Такое недоверие ко мне – Кочергину, до конца преданному своей Родине – да как это может быть?!» Он не мог, видимо, понять, что если за его поведением ничего плохого не кроется, то и не стоит ему волноваться на этот счёт. Но сам факт слежки, а значит и недоверия – его убивал. Из зарубежья он приехал задумчивый и грустный. А тут ещё его назначили техноруком какой-то партии, хотя к «железкам» он любви не испытывал и хотел заниматься как прежде геологией. В конце концов, всё наладилось: образовалась новая партия, в ней собрался коллектив – все свои, старые знакомые. Работал Кочергин по специальности. Но геологи есть геологи. При случае, собравшись все вместе после полевых работ, с премии ли, или ещё по каким причинам, иногда устраивались «сабантуи». После таких дружеских попоек, само собой, наступают дни похмелья. Или опять же все вместе, или кто как может, в зависимости от обстоятельств, обычно незаметно и без лишнего шума собираются друзья – появляются и исчезают бутылки. Все стараются в такие дни как-нибудь, без лишних демонстраций прийти в себя с тем, чтобы хотя бы на следующий день уже начать обычную трудовую жизнь. Игорь Михайлович же считал такое незаметное, «подпольное» что ли похмелье, как проявление подлости. И если, положим, в конторе организовывалось такое мероприятие, и все опорожняли бутылки из – под стола, он ставил бутылку на стол и спокойно, на глазах у начальства, распивал её. Разумеется, продолжаться такое долго не могло. И удивительным просто кажется, как такой человек не понимал, что если все последуют его примеру, то контора превратится в самый настоящий кабак. Что дисциплина есть дисциплина. И если ты отступаешь от неё, то уж демонстрация здесь совершенно неуместна. Почему он мог быть честным, ставя на рабочий стол бутылку, не отказываясь вообще от неё в рабочее время? – Непонятно. Зато в руках его был мнимый козырь – «я такой же, как вы, только вы прячетесь, а я и не думал скрывать того, что здесь происходит». Опять Игорь Михайлович принимал удар прямо на себя, не ища обходных путей. Впрочем, здесь, видимо, снова сыграло свою роль влияние западной литературы, где в порядке вещей бутылка – спутник конторских боссов. И поразительно, как это они могли по-настоящему работать в пьяном-то состоянии? Книжная ложь.

Само собой разумеется, после нескольких разговоров с начальником Игорь Михайлович подал заявление об увольнении «по собственному желанию» и уехал в полевую партию за 250 км от города и семьи.

Жанна на этот раз не захотела покидать столичную квартиру, тем более сын учился в школе, и Кочергин, таким образом, опять остался оторванным от семьи. Раз в месяц, разумеется, он приезжал домой, но 25 дней оставался наедине с самим собой. В партии большинство работников были семейными. Игорь Михайлович поселился в общежитии, куда два раза в месяц за зарплатой приезжали буровики и устраивали «фестиваль». Не мог одинокий человек оставаться от таких мероприятий в стороне. Иногда он, как прежде, перебирал струны гитары. Кочергин любил стихи. Особенно Багрицкого, многое из которого знал наизусть. Но люди, которые постоянно его окружали, в большинстве своём были далеки от литературы. Они, в основном, в свободное от работы время либо пили самогон, которого было много в каждом дворе, либо занимались разведением уток и свиней. Были и такие, которые, зная слабость Кочергина к алкоголю, постоянно подбивали его на выпивку в надежде проехаться за его счёт. Если у него были деньги, он не пытался их придержать хотя бы на завтра. И спускал все. Многие знали это и пользовались, хотя на следующий день сами и давали ему взаймы на обед. Долги из месяца в месяц накапливались и получка почти вся уходила на их уплату. Домой он привозил далеко не всё что получал. На этой почве, видимо, тоже всё чаще стали возникать разговоры с женой, хотя Жанна Кирилловна была женщина деликатная, преданная мужу и очень скромная. Однако заботы о семье требовали своей доли в его заработке. И хотя никто не слышал от Жанны жалоб, чувствовалось, что отношения у Игоря Михайловича с семьёй далеко не блестящие. Всё чаще и чаще Кочергин появлялся на работе «подшофе» и если все настоящие виновники попоек оставались в тени, то Игорь Михайлович, верный себе, и не пытался скрывать своего пристрастия к спиртному.

Приехал в партию новый главный инженер и после некоторых предупреждений пригрозил Игорю Михайловичу, что его отправят на лечение. Другой бы, который похитрей, тут же уволился из партии, и, может быть, перебрался снова в город, и это было бы очень разумно. Но Кочергин опять подставил беззащитную грудь и принял на неё новый удар судьбы. Принял также открыто, без отклонений в сторону, как это делал и раньше. Он сказал главному: – Если вы считаете, что я для лечения созрел – отправляйте. Главный был новым человеком в экспедиции и, видимо, совсем не понимал, да и не хотел понять Кочергина. Из настоящих друзей, кто бы мог подсказать правильный выход, никого не оказалось. Оформили необходимые «бумаги» и Игорь Михайлович сам себе подписал приговор (нужна была личная подпись на согласие какого-то прокурорского решения, и Кочергин её поставил). Его арестовали и увезли в колонию-лечебницу,где сочетался режим больницы и лагеря для заключённых. Осудили его на год. Попав туда и насмотревшись на настоящих алкоголиков, Игорь Михайлович сообразил, наконец, что он не совсем тот, за кого его приняли. 3акралась обида на бывших товарищей и стала появляться неуверенность в самого себя. В лагере, конечно, его полюбили и даже отдавали свои порции пищи в основном за то, что он всегда брал на себя самую тяжёлую работу (там он стал грузчиком) и делал её за многих других.

Через несколько месяцев и до администрации партии дошло, что с Кочергиным поступили жёстко, стали писать различного рода гарантийные бумаги и просьбы, чтобы «скостили» срок лечения. Только Жанна Кирилловна по-настоящему знала, как тяжело переживал Игорь Михайлович это «лечение». Но женщина она по натуре своей скромная и очень скрытная. На вопрос, как себя чувствует Игорь Михайлович, она так смущенно и неопределённо отвечала, что в другой раз неудобно было обращаться с подобным вопросом. И никакие слова вежливости не могли развязать ей язык. Она всегда одна оставалась со своим горем. Более преданной своему мужу и терпеливей женщины я не встречал в жизни. Ни разу я не видел также, чтобы эта женщина улыбнулась другому мужчине кокетливо, а не так, как того требует лишь долг вежливости. Она будто раз и навсегда решилась быть верной только одному мужчине – Игорю Михайловичу Кочергину.

Извилин мозговых

Извивы

И душ

Распахнутую боль

Разит нещадно

Алкоголь,

Неся несчастия

Счастливым

И в близких вызывая

Боль.

Кочергина освободили досрочно. Месяцев восемь ему всё-таки пришлось провести в этой лечебной колонии. Друзья, которые были в Алма-Ате, стали настоятельно подсказывать ему, чтобы он устроился в городе и жил рядом с семьёй. Относительно алкоголя очень осторожно обходили вопрос, в основном полагаясь на его собственное отношение.

Вскоре он избавился от действия лекарств, так как в лечебнице, помимо официального лечения, старые алкоголики «преподавали» и «антилечение». От влияния антабуса, оказывается, легко можно освободиться, выпив несколько стаканов газированной чистой без сиропа воды. Друзья не считали Игоря Михайловича алкоголиком и относились как к обычному геологу, а «кто из геологов не пьёт». Но сам в себе Кочергин, видимо, порой сомневался. Восемь месяцев сделали своё дело. Они подорвали веру в свою полноценность и очевидно этот вопрос его иногда беспокоил. По настоянию и с помощью друзей он устроился в одну из многочисленных в городе контор, которые так или иначе связаны с геологией. Работа в профессиональном геологическом отношении была не серьёзная. И к тому же Кочергин попал теперь в другую атмосферу, где не было тех товарищей, которых объединяла общая гидрогеологическая структура по всему Казахстану. Взаимоотношения, которые теперь его окружали, казались ему чужими – не теми прежними, привычными. Чувствовал он себя каким-то инородным, временным. И действительно, не прошло и года, как он уволился и поступил уже в другую почти такую же организацию, где ожидала его точно такая же обстановка.

Вернуться в нашу систему ему можно было, только опять для начала надо было ехать куда – то к чёрту на кулички от семьи и от города. В самом же городе устроиться среди своих не представлялось возможным, так как прежние взаимоотношения с начальством были ещё свежи и слухи о том, что Игорь Михайлович был на «излечении» разумеется, дошли до высокопоставленных чиновников,

Отторгнутый от привычной среды и не имевший сил и желания влиться в новый коллектив, Кочергин остался в одиночестве, снова начал пить, пить с каким-то молчаливым отчаяньем. Жанна уже не могла удержать его. У него обострилось чувство противодействия и, когда кто-либо предостерегал его от алкоголя, он ещё ожесточённей, видимо, сказывалось также и природное упрямство украинцев, на почве которых он был вскормлен, воспитан и получил образование, бросался в пропасть навстречу трагическому исходу.

Единственными счастливыми днями он теперь считал время, когда находился в гостях у гидрогеохимиков. Здесь были друзья, которые его знали таким, каким он был: сильным телом, слабым духом, бескорыстным, готовым пожертвовать собой ради товарищей, отзывчивым, щедрым, любящим до слёз поэзию и постоянно дымящим сигаретой.

Г. И. Серебряков

Самым молодым у костра был 25-ти летний «Гендос». Он обычно аккомпанировал на гитаре и пел. Но когда пел, непременно гундосил. Сколько ему ни говорили, чтобы он пел естественным голосом – всё было бесполезно, поэтому его и прозвали (с учётом имени – его звали Гена – Гендосом). Он был второй год в поле (после армии работал в тематической партии), но уже привязался к нему и выезжал так же охотно, как и все здесь присутствующие. Чуть бледноватое интеллигентное лицо, чёрная бородка, джинсы или шорты, большой охотничий нож, какой-нибудь оригинальный свитер и на шее косынка – выделяли его из окружающих особей, поэтому в среде женщин он был на особом счету. Про него в партии говорили так: «Гендосу со всего побережья девки есть носят». И это было почти так. Стоило Гендосу остаться в лагере на дежурство одному, как с побережья подтягивались к вагончику красотки.

В поле Гендос всегда возил лекарства, под его матрасом можно было найти различные мази, пузырьки и даже бутылки с лечебными жидкостями. То он натирал голову какой– нибудь «ваксой», помогающей от перхоти, то поласкал дёсна, то посреди ночи с тазиком в руках уходил к морю и делал профилактику от потливости ног. С лекарствами он обращался как-то «по-женски» ловко и чувствовалась привычка к ним. Любил Гендос пожаловаться на больную почку, хотя все эту его болезнь не принимали всерьёз. Решили, что кто-то когда-то сказал Гендосу, что у него не в порядке почка, и он взял эту болезнь на вооружение.