Пение мёртвых птиц

IV: Не время для рыданий

Первым, что он видит, когда просыпается, а точнее сказать – первой – оказывается огромная чёрная птица, сидящая на ветке у самого окна в его комнату.

Макаров, кое-как перебарывая утреннюю тяжесть, сел в кровати и, разлепив, наконец, заспанные ещё глаза, сразу напоролся ими на пернатого соглядатая. Создалось дурацкое впечатление, будто ворона наблюдала через окно, как Дима спит, ещё за несколько часов до его пробуждения. И теперь нахохлилась, чего-то выжидая.

Макаров медлительно спустил ноги на пол и, всё ещё пребывая в полудрёме, грузно подался вперёд, опершись руками на собственные колени. В этом положении он несколько раз быстро проморгал глазами, и продолжая ощущать на себе неприятное воздействие постороннего взгляда, снова повернул голову в сторону окна.

Ворона всё ещё следила за ним со своего места, оценивающе накренив голову набок так сильно, как это могут только птицы.

– Чего тебе надо?.. – возмутился Дима, но конец фразы утонул в глубоком зевке.

В последний раз парень так тяжело просыпался… Да он уже и не помнил когда.

Дима всегда просыпается в один миг. Как заведённый. Всегда. Как механизм. Как будильник. Каждый раз. Но не сегодня.

Сообразив, что пора всё-таки взять над собой контроль, Макаров выгнул спину, раскинул руки, потягиваясь всем телом, и, наконец, таким образом размявшись, почувствовал привычную бодрость и вскочил на ноги.

«КАР!», – взбесилась ворона.

Гулко хлопая крыльями, она исчезла в неизвестном направлении. Наверное, резкий и внезапный подъём Димы её напугал.

Охотник силён.

Действительно? Или только должен быть?

Дима принял свою нетипичную утреннюю сонливость за знак: пора возвращаться к прежним тренировкам, как было при отце. Отдохнул и будет, а то совсем расклеиться можно. И с этой мыслью он, расставив руки, как был, опасно накренился вперёд и через секунду уже упал в «упор лёжа», немедленно преступив к энергичным отжиманиям.

Грохот от его «падения» не успел стихнуть, как раздался робкий стук:

– У тебя что-то упало? – взволнованно спросила Соня. – Всё нормально?

– Вполне, – ответил Дима, поднимаясь. Он распахнул дверь и сделал шаг в сторону, демонстрируя хозяйке сохранность её комнаты и имущества. – Я просто делал зарядку, извини за шум.

В руках Соня держала стопку какой-то одежды. Она стояла несколько мгновений молча, забыв, что собиралась сказать. Дима узнал этот взгляд: в мире много крупных парней, но не все из них выглядят так, будто их вырезали из дерева. Должны же быть у отцовской жестокости и приятные последствия.

Макаров мягко улыбнулся, раздумывая над словами, какими можно было бы закрепить впечатление, но вдруг понял, что неправильно расценил Сонину оторопь.

– Ты весь… – шепнула она и замолчала.

Её лицо исказилось болью. Она едва заметно дёрнулась в сторону, чтобы уйти, но всё же осталась.

Хорошее настроение, нагнанное отжиманиями, быстро покинуло Диму.

– Это мне? – чтобы не развивать тему, он указал на одежду, которую принесла Соня.

Ему вспомнилась школа и уроки физкультуры. Тогда он, оставшись с голым торсом, производил на девушек только приятное впечатление. Но это было до того, как отец стал брать его на совместную охоту.

То, что не убивает – оставляет шрам.

Тело Димы было покрыто множеством шрамов разной длины и формы. Они белые, почти цвета кожи – семейству Макаровых известен секрет, как можно заживить практически любую рану – но всё же заметны.

Говорят, шрамы украшают мужчину.

Можно предположить, что большинство из них Диме оставили на память чудовища, но это не совсем так. Охотник не сражается с чудовищем в ближнем бою; ближний бой – самоубийство; подпустить к себе чудовище – самоубийство. Дима уже дважды совершал такое «самоубийство», оба раза вынужденно.

Многие шрамы он получил от глупых и неловких падений во время блужданий по лесам. Некоторые ещё будучи подростком, постигая отцовские науки. Но тогда их было ещё не слишком много, и они не так бросались в глаза. А став постарше, Дима прошёл безумный обряд инициации, на котором присутствовал даже его дед. Там он и получил свои первые действительно гадкие отметины.

Позднее вместе с отцом Дима попадал в две автомобильные аварии, что тоже внесло свой вклад в роспись по его телу. Обе были устроены скверниками. Двумя разными скверниками. Но ни один, ни другой непосредственно до Димы не дотронулись. Охотник навязывает условия. Это тоже правило. Имеются в виду условия, в которых ближнего боя не случится.

Дважды Дима вступал в ближний бой с чудовищами. Один раз против хаштару. Скверник исполосовал его полностью. Просто чудо, что лицо осталось нетронутым. Второй раз против еретника – но тогда обошлось без серьёзных ранений.

Как уже сказано, Макаровы заживляют раны особым образом – шрамы почти исчезают. Почти, но не полностью. Те, что остаются, сливаются в одну большую белую паутину, которая, словно рак кожи, разрастается по телу охотника год от года, грозясь поглотить его целиком.

Шрамы украшают мужчину. Но только дизайнерские. «Правильной» формы и длины, нанесённые под «нужным» углом, на «подходящее» место. Это как с модой на рваные джинсы. Нельзя просто порвать джинсы и выглядеть модным. Они должны быть порваны «красиво».

Так Диме объяснил профессиональный фотограф. Однажды, когда Макаров в очередной раз оказался на мели, знакомая в ту пору девчонка посоветовала ему попробовать себя в качестве модели нижнего белья. Идея показалась глупой, но девчонка убедила Диму, что с его формами у него есть все шансы поднять лёгкие деньги. В итоге он согласился и сходил на кастинг. Но из-за шрамов ему отказали.

– Какой кошмар, молодой человек! – вскрикнул фотограф. – Вы что, плаваете в бассейне с битым стеклом?

Кажется, так он и сказал: «В бассейне с битым стеклом».

– Да, – Соня, наконец, вырвалась из оцепенения. – Да, я порылась в шкафу и нашла кое-какие старые вещи брата. Может будут в пору.

– Спасибо.

– Держи, померь, – Соня почти швырнула в него одежду и, сделав два шага прочь по коридору, остановилась и развернулась на пятках. – Брось свои вещи в стирку. А то ты… Испачкался, когда делал указатель и я подумала…

Она стояла, опустив глаза в пол.

– Спасибо, – ещё раз поблагодарил Дима.

– В общем… Мы с мамой завтракаем. Одевайся и приходи.

И она умчалась.

Чистая одежда – весьма, кстати. С кочевым образом жизни такой роскошью побалуешь себя не часто. Поэтому Дима абсолютно не придал значения тому, что выданные джинсы едва закрывали ему лодыжки, а чёрная футболка плотно прилегла к телу, хоть и вовсе не задумывалась, как обтягивающая. Это мелочи.

Охотник силён. По-крайней мере, он обязан к этому стремиться.

Так что, одевшись, Дима решил повременить с завтраком, в пользу пробежки. Он поздно спохватился, чтобы сообщить об этом Соне – слишком быстро та убежала – и теперь ему пришлось заглянуть на кухню. Соня как раз расставляла тарелки, а её матушка жаловалась на назойливый плач, который поднялся среди ночи на улице и длился, по её словам, чуть ли не до самого утра, из-за чего она теперь не выспалась.

Макаров остановился в дверях, чтобы получше рассмотреть Сонину мать. Когда девушка говорила о ней, Дима представлял себе если не дряхлую старушку, то по крайней мере вымученную беднотой и болезнями женщину с проседью в волосах. Вот только матушка Сони, так нуждающаяся в помощи дочери, оказалась на удивление свежей лицом. Может быть, это, конечно, всё напускное, и женщина бодрится при постороннем человеке. Но у Димы создалось обратное впечатление. Ему много раз доводилось встречать людей в возрасте, безуспешно молодящихся путём нелепых стараний освоить подростковый сленг или моду на одежду. Однако Сонина мама как будто наоборот предпринимала анекдотичные попытки искусственно себя состарить: намотала на голову какую-то обглоданную молью старушескую шаль, а на ноги натянула шерстяные, совершенно не по погоде подобранные, самовязаные носки. Прочие одежды вовсе годились на тряпки. В довершении всего женщина зачем-то страшно горбатилась. И всё это лишь бы не отпустить от себя дочь, и не остаться одной? «Впрочем, – мысленно одёрнул себя Дима, – это не твоё пёсье дело».

Он только сказал, что намерен перед завтраком немного побегать.

– М-м-м, – разочарованно протянула Соня. – Остынет же.

Когда девушка забегала к нему в комнату с одеждой, Дима как-то не обратил внимание, что сегодня на ней надеты не «рабочие» платья. Но и не парадно-выходные. Просто всё чистенько, выглажено и пригоже. Кроме того, она рассталась с платком и заплела волосы в какую-то хитрую косу. Ничего сногсшибательного, но и ничего отталкивающего.

– Не страшно, я холодное даже больше люблю.

На лице Сони промелькнула тень досады, она на секунду нахмурилась и одними губами сказала что-то самой себе.

Дима решил сделать вид, что не заметил этого, и обратился к Сониной матушке:

– Вы говорили, кто-то плакал ночью?

– Да, а ты тоже слышал, Димочка?

Однажды, Макаров снимал комнату у семидесятилетней старушки, которая произносила «Димочку» с точно такой же интонацией. Тогда это слышалось нормально, но сейчас его перетряхнуло внутри, настолько «Димочка» прозвучало, как «внучёк».

– Нет, я крепко сплю.

– Ох! – по-стариковски вздохнула женщина. – Хорошо тебе! А я уже которую ночь из-за этого плача не высыпаюсь. Хожу – голова как ватная.

Соломахин говорил, что деревенские жалуются на стенания девушки Зубарева. Макарову захотелось развить тему:

– А что, это ещё и не в первый раз?

– Ага, Аринка треклятая не наревётся никак!

– Не Аринка, а Алинка, – поправила Соня.

– Да мне как будто разница есть. Хоть Аринка, хоть Альбинка! Лишь бы угомонилась уже.

– Алина, – ещё раз напомнила девушка. – Ну что ты так о ней? У неё горе.

– Это та, которая ребёнка мёртвого родила?

– А ты и об этом уже в курсе?

Дима призадумавшись кивнул:

– Участковый сказал. Зубарева Петра Васильевича невеста?

– Да какая там невеста, – плюнула Сонина матушка. – Шалава залетела от женатика. И поделом ей!

– Ну, мама! Чего ты сплетни собираешь?! Ты его жену-то и в глаза ни раз не видела!

– А её и не надо видеть, чтобы знать, чо она есть. Деток ж он не сам себе родил: Витьку и Митьку, царстве ему небесное!

– Ну может они давно уж развелись, а с Алиной у них любовь.

– Видела я эту любовь! – ворчала женщина. – Сиськи с жопой поотрастят – вот и вся любовь. Разлучница твоя Аринка, по ней сразу-то видать.

– А чего это она «моя»?

Макаров совершенно не к месту решил справиться о сроках всех несчастий. Для начала: как давно Алина плачет по ночам?

– Да уж в том и дело, что не два дня! – проворчала Сонина матушка, пока её дочь задумалась над ответом. – У нормальных у людей уже б давно и слёзы высохли! Горе оно, может, и горе, какого никому не пожелаешь. Да так и надо ей разлучнице! – наперекор себе же продолжила она. – Пора бы уж перестать людям спать мешать, и за голову браться. А так и до седин проплакать можно!

Соня принялась успокаивать мать, пока та не разошлась, но видно было что уже поздно:

– И далось ей, главное, вот именно по ночам! Иди днём да реви сколько влезет. Нет. Она вот именно ночью, когда всем спать нужно! Подлюка какая!

– Мама!!!

– Да что «мама»?! Подлюка – она и во всём подлюка!

И снова встревая, Макаров уточнил, когда именно утонул мальчишка. Услышав ответ, он внутри даже немного разочаровался – что-то не то по срокам получается. Он нутром чуял: несчастья связаны. Но слишком много времени их разделяло, чтобы можно было эту связь с уверенностью утверждать.

Выходит, сперва Алина родила мертвого ребёнка и принялась плакать по ночам. Затем, если верить Соломахину, через несколько дней ушла из дому, но сама теперь прячется у кого-то из местных, потому что ночами всё ещё слышны её плачи. И ещё через несколько дней утонул мальчик, а плачи не прекращаются.

Если б всё случилось подряд, почти одновременно, без пауз, Дима бы уже чистил своё ружьё. А так – может быть, дело вовсе не в Скверне. Настораживают, конечно, ночные рыдания. Но местные могут и ерунды наговорить, а там в итоге окажется, что ветер в каком-нибудь водостоке ночью завывает, или ещё чего в том же духе.

Раскланявшись с хозяйками, Дима всё-таки вышел на пробежку. Утро раннее, но народ потихоньку уже просыпался и выдворялся из домов по своим делам. Макаров даже успел встретить нескольких теперешних знакомцев: мужиков из гаража Григорича, Кузьмича. Пожал руку Соломахину, виновато отклонив предложение раскурить по сигаретке. Выбрался на восточную улицу, выходящую в сторону леска. Прошёл мимо вчерашней собаки, которая всё так же лениво валялась в траве подле дороги, будто за ночь ничего у неё не изменилось.

Наконец, добравшись до края деревни Дима сверился с часами на левой руке. Местность ему незнакома, поэтому бегать «на расстояние» невозможно, и он побежал «на время».

Запомнив положение стрелок, Макаров с места сорвался вперёд, точно маститый скакун по револьверному выстрелу. Деревья зарябили по бокам, образуя призрачный тоннель. Дорога не петляла, её и не существовало до Димы. Но теперь как будто сам лес расступился перед ним.

Сначала он бежал, держа спину ровно. Но постепенно набирая скорость, наклонялся вперёд, скручиваясь, становясь более обтекаемым.

Макаров только на словах вышел на пробежку. В действительности, пробежка обернулась его личной погоней.

Он нёсся через лес, врезаясь в него ножом, перепрыгивая кое-где обрушенные стволы деревьев или ухабы. Не теряя темпа, а как будто только ускоряясь с каждым препятствием.

Кислородное голодание ему не знакомо. В мозгу пульсировала лишь одна идея: догнать!

С крон деревьев иволга то посылала вниз мелодичные звуки флейты, то кричала драной кошкой. Но Дима не слушал. Собственное дыхание и кровь в ушах отбивали ему ритм.

Часы отрезали двадцать минут тренировки. На полном ходу Макаров затормозил, припав к земле, как при челночном беге, развернулся и помчал назад, в Тихозёрку.

Догнать!

И он бежал, чуть не взлетая в воздух. Стремясь завершить свою погоню. Настигнуть деда. Настигнуть отца. Настигнуть самого себя.

Догнать… И, может быть, когда-нибудь перегнать.

В боку не кололо, дыхание оставалось в норме, мышцы не горели, а лишь приятно прогревали тело.

Дима хорошо знал свои силы, хорошо знал выбранный темп, и темп этот во истину мог внушить уважение случайному наблюдателю.

Показались первые деревенские дома. Часы объявили сорок минут бега. Птичье пенье осталось где-то далеко позади, в глубине леса.

Макаров, проделав несколько инерциальных скачков, остановился, сделал пару, другую отрывистых вдохов, пока дыхание восстановилось, и улыбнулся сам себе внутренней улыбкой.

Охотник силён. Действительно.

Утренняя заспанность – ложный звоночек.

Внезапно он понял, что чувствует на себе посторонний взгляд.

Финская сова слышит мышь, имевшую глупость высунуться из норы.

Макаров повернулся.

Он увидел молодую совсем девушку, если не девочку. Одинокую. Вокруг никого. Судя по лицу, не сегодня-вчера восемнадцать исполнилось.

Статная.

Девушка стояла подле дерева, положив одну руку на ствол, и глядела на Макарова из-подо лба, большими тёмными глазами, в которых отчётливо читалась нотка опаски, отчего-то естественно гармонирующая с наикрасивейшим русским сарафаном коричневого цвета, какие теперь надевают в основном только на концертах народного творчества. Голова девушки оставалась непокрытой, и чёрные волосы, по-детски заплетённые в две длинные косички, ниспадали на белую блузку, превращаясь в своеобразный аксессуар для привлечения внимания к объёмной груди.

Утро. Прохлада.

Они стояли и смотрели друг на друга в полном молчании несколько секунд.

Девушка совсем съёжилась. Дима даже не дышал. Бывает так увидишь на улице кошку, которую хочется погладить по спине, но понимаешь, что она тебе не доверяет. То же странное чувство возникло теперь у него в груди.

Нужно что-то сказать?

Макаров осторожно приподнял одну ладонь, мол: «Привет». Девчонка вздрогнула и шмыгнула за дерево.

– Димка, ты что ль?

Макаров повернулся на голос – мимо проходил один из знакомцев по гаражу Григорича – и быстро перевёл глаза обратно к девушке. Исчезла. Ствол был не настолько широким, чтобы совсем за ним скрыться, значит убежала.

Дима выдохнул:

– А что, не узнал?

– Почему не узнал? Узнал.

Через пару слов стало ясно: мужичок остановился не для чего, а просто языком почесать. Сказал Диме, что вероятно послезавтра или послепослезавтра привезут коммутатор.

– Ты как? Нормально устроился?

– Жаловаться не на что.

– Ну бывай!

Дима откланялся и побрёл мимо совсем уже ожившей деревни, гуляющих коз, бегающей ребятни и измождённой от скуки собаки.

Животное проводило Макарова взглядом, полным скорби и, кажется, надежды на нечто.

«Я – есть ленность».

«Я – есть бессилие».

Дима отправился прямиком на постоялый двор, где его дожидался остывающий завтрак.

После еды, остаток утра он провёл в Сонином сарае, перебирая хранящийся там хлам, в поисках хорошего материала для ножек к указателю. Макаров помнил, что не довёл работу до ума, и хотел максимально угодить хозяйке, раз уж ему, возможно, придётся ждать коммутатор лишние пару дней.

Он надеялся найти какую-нибудь ненужную металлическую трубу, которую можно было бы надеть на ножки, укрепив их тем самым, но ничего такого не обнаружил. Похоже, всё-таки придётся мастерить новые, но хороших, крепких деревянных брусков, которые бы на это сгодились, в сарае тоже не хранилось.

– Ты что тут делаешь?

Он заранее услышал, как Соня подходила к сараю, но не повернулся к ней, пока она с ним не заговорила.

– Да вот… Смотрю, из чего бы можно было новые ножки твоему указателю сварганить.

– Так ведь, дело сделано, – удивилась Соня.

Дима неопределённо повёл рукой:

– Ты же помнишь, что я сказал про свою работу? Стенд стоит до первого ветра.

– Оставь. Григорич с мужиками сделают, зря я им что ли пузырь ставила?

– Они уже раз сделали…

Девушка едва заметно улыбнулась.

– Да брось, говорю же. Сегодня, кстати, Митины похороны. Мы с мамой собираемся пойти, а ты?

– А это будет уместно?

Девушка ответила, что не видит в том ничего плохого. Но, честно признаться, от её ответа не многое зависело: Макаров привык совершать неуместные поступки и затевать неудобные разговоры. Не сказать, что он получал от этого какое-то удовольствие, но «профессия» часто обязывала. Он спросил просто для такта.

До назначенного часа ещё оставалась уйма времени. Дима выспросил у Сони ненадолго телефон, проверить не ответил ли ему на сообщение его школьный товарищ – ответил.

Кроме приветствий и общих дружеских вопросов, в ответном сообщении говорилось следующее: «Насчёт чудовища даже не знаю. Топящие духи не могут себе позволить выбирать жертв: слишком большая роскошь. Им приходится нападать на всех, кто оказывается вблизи их водоёма, иначе они рискуют вовсе остаться ни с чем. И в принципе на ум никого, кроме келпи или плакальщицы не приходит. Но плакальщица убивает детей самыми разными способами. Правда, действительно, отдаёт предпочтение утоплению, если недалеко есть вода. Так что, я бы скорее остановился на келпи, но тоже не сказал бы, что дети – это прямо его профиль. Просто они чаще на него ведутся: какой же маленький ребёнок устоит перед красивым пони? Но если взрослый клюнет – келпи и его утащит, не побрезгует. К тому же, он, как и плакальщица, не всегда именно топит, может и просто разорвать. В общем, вопрос не тривиальный».

Плакальщица, ну конечно! Дима чуть не шлёпнул себя по лбу. И как он сам не догадался?!

Вот келпи и у него в голове вертелся, но Дима быстро отмёл водяного оборотня. Келпи – скверник с липкой шкурой, который часто принимает обличие лошади, провоцирует жертву забраться к себе на спину, а после сигает в воду. Но вряд ли он смог бы вытащить спящего ребёнка из постели ночью. А если б и смог, тогда бы мальчика уже не выловили: тело бы оставалось в воде до тех пор, пока не превратится в скелет.

Но про плакальщицу без подсказки Дима почему-то не вспомнил. Хотя она идеально подходила под ситуацию.

Макаров бегло набросал ответы на Сенины вопросы о себе, поблагодарил за помощь, вернул телефон владелице и попытался вспомнить всё, что ему было известно, о плакальщицах.

Ими становятся обманутые женщины, соблазнённые (или иногда изнасилованные) при жизни и опозоренные в последствии. Если такая женщина не выдерживает давления окружения, у неё может поехать крыша, в результате чего она убивает сначала собственных детей, рождённых от мужчины, обманувшего и обесчестившего её, а затем, осознав весь ужас своего поступка, саму себя: плачущая женщина проходит по улицам своего города (или деревни), а затем исчезает в озере (или реке).

Диме припомнились слова участкового Соломахина о неудавшихся родах любовницы Зубарева: «Девка чуть умом не тронулась: по улицам носилась, волосы на голове рвала! Там орала, там орала, не дай божé!» Звучит, как типичная инициация плакальщицы. Несчастная Алина вполне могла не «утопать в Ореховку», как объявил Зубарев, а утопиться в «Тихом озере». Если всё было так, девушка имела все шансы вернуться в виде мстительного призрака. Но это бы означало, что она вовсе не рожала мёртвого ребёнка, а убила его собственными руками. В таком случае правду знают только присутствовавшие на родах Зубарев и ветеринар Рогов, с которыми Дима ещё не успел познакомиться лично.

Предстояло провести «допрос», чтобы окончательно убедиться с каким чудовищем он имеет дело, но Диме версия с плакальщицей начинала нравиться всё больше и больше. По крайней мере она многое объясняла. Например, беспрерывные рыдания каждую ночь являются одной из характерных черт плакальщицы. У нормальных людей, как верно отметила Сонина мама, слёзы высыхают быстрее, но призрак подразумевает трагедию, обречённую повторяться снова и снова. Кроме того, теперь ясно, кто вытащил Митьку из кровати и поволок на озеро, не дав ребёнку даже обуться. Плакальщицы одержимы идеей фикс отыскать своих чад, дабы выпросить прощения за преступление, но в безумии совершенно не способны отличить их от прочих детей, попадающих под руку. А когда бестия, наконец, понимает, что ребёнок вовсе не её, ей овладевает гнев, и она убивает жертву. Способы убийства могут быть самыми разными, но как справедливо указал Сеня в своём сообщении, утопление у плакальщиц в приоритете.

Метод борьбы с ними, насколько знал Дима, не отличается от уничтожения других приведений: необходимо воткнуть сквернице иголку сзади в шею, а дальше действовать по обстоятельствам.

С разными призраками бывает по-разному, как именно нужно поступать с плакальщицей, Макаров точно не уверен, но вариантов не много. Некоторым призракам уже воткнутой иглы хватит, и они навсегда развеиваются. Других берёт «паралич», после которого их придётся дополнительно изгонять «вручную». В самых запущенных случаях приведение под действием иглы воплощается, и его предстоит умертвить во второй раз, как любого другого противника из плоти и крови.

Но большого значения всё это не имеет, так как Дима готов к любому раскладу. На самом деле, самое сложное – именно воткнуть плакальщице иглу в шею. Тут на помощь охотнику приходит соль: если рассыпать её, призрак не сможет пересечь черту. Стало быть, Макарову предстоит узнать, где захоронен ребёнок Алины, и подготовить ей ловушку из соли, в которую она непременно угодит, когда придёт поплакать над его могилой. Дальше придётся помучиться с иглой, а после – дело в шляпе.

Окрылённый чувством приближающегося успеха, Дима украдкой проник на кухню постоялого двора – соли в Сониных резервах оставалось слишком мало, чтобы можно было использовать её на охоте. В принципе, Макаров мог бы купить несколько упаковок в местном ларьке на последние гроши, но жаба задавила.

Дима решил не забивать себе голову раньше времени и тихонечко обследовал дом в поисках подходящей иглы. К тому моменту, как он отыскал себе «оружие», подошёл час выдвигаться на похороны.

Общий сбор, естественно, был назначен у двора покойного. Несмотря на то, что Зубарев переехал в Тихозёрку совсем недавно, почтить память его сына собралась добрая половина деревни. Люди соблюдали траур насколько могли, но далеко не у всех в гардеробе нашлись подходящие чёрные наряды.

Дима с облегчением отметил, наличие лиц, пришедших, как и он сам, в чем попало, выделяться ему совсем не хотелось. Соня нарядилась в чёрное платье, по фасону напоминающее вечернее, но подобающей похоронам длины. Правда, у её платья были открытые плечи, но девушка исправила это накинув ажурную чёрную шаль, а голову повязала платком. Подобный наряд подобрала себе и её мама. В этом облике она окончательно разрушила свой обычный стариковский вид, и теперь только слепец или дочь не могли разглядеть её сохранившуюся свежесть и энергию.

Соломахин пришёл в форме. Кузьмич вовсе, в чём до сих пор шастал по деревне – благо не в белом.

Сам Пётр Васильевич, конечно, облачился в соответствующий приличиям чёрный костюм, и на второго сынишку надел подобный, что Зубаревых и выделило.

Макаров с интересом оглядел отца утопшего Митьки. Молодой мужчина, навскидку, тридцати пяти лет, с каменным, ничего не выражающим, гладковыбритым лицом. Дешёвые часы застёгивались кожаным коричневым ремешком на толстой, как дубина руке. Длины «подсевших» брючин не хватало, чтобы скрыть безупречные, без единой катышки, чёрные носки, скорее всего новые, купленные к случаю. А вот в туфлях, хоть и вычищенных до блеска, по сбитым носкам угадывался возраст. Пиджак сидел на хозяине кое-как: слишком тесен в плечах. А белоснежная рубашка, стираная и глаженая единственный раз с покупки, буквально кричала о своей новизне. Чёрный в серую косую полоску галстук тоже выглядел новым, но это, скорее, от того, что Пётр Васильевич не привык носить галстуки: он повязан был кое-как – в глаза бросался небольшой зазор между шеей Зубарева и галстучным узлом, который оставлять не принято.

Дима решил, что и этот галстук, и этот пиджак, и эти брюки надевались Петром Васильевичем прежде всего один раз, много-много лет назад: на собственную свадьбу.

Точно так же, как и отец, Витька – восьми-девятилетний мальчишка – был одет в строгий чёрный костюм с галстуком, из которого за год успел вырасти, потому что покупали ему костюм ещё на линейку в первый класс. Витьке было страшно неудобно в тесном пиджачке: он ворочался и уже несколько раз успел поправить свой галстук на детском ремешке, но не жаловался и держался прилично.

Дима из любопытства пробежался глазами по толпе в поисках чернявой девушки в сарафане, которую он встретил на выходе из леса, но она не пришла. Если б не длинные косички, Макаров решил бы, что встретил Алину: было у него такое странное наваждение. Но Соломахин сказал – любовница Зубарева стриженная, а значит тревожить участкового пока незачем.

К началу процессии ожидалась телега с лошадьми, которых ещё заранее обещался предоставить один из тихозёрцев. Наконец, он пришёл, но без лошадей и телеги. В довесок, обещалец пребывал в крайнем возмущении и сразу же начал возмущать спокойствие остальных. Его слова в основном адресовались Соломахину.

Дима хоть и старался оставаться в стороне от толпы, тут же весь обратился в слух.

Обещалец объяснил, почему не может предоставить лошадей: они, по его словам, «вусмерть загнанные и бока все в пене», при этом, целуя крест, он охотно клялся, что не только не нагружал их лишней работой, но и вообще накануне похорон не выводил из стойла. Самому ему ответ на загадочное вспенивание лошадиных боков виделся очень простым: кто-то пробрался ночью в конюшню, вывел кобыл и до утра на них катался. Более того, несмотря на абсурдность заявления, пострадавший немедленно потребовал к себе в конюшни Соломахина, чтобы тот приступил к поискам улик и нашёл хулиганов.

Поднялся базар.

Люди активно комментировали слова пострадавшего. Кто-то высказывал собственные глупые версии происхождения усталости лошадей, кто-то обвинял обещальца во вранье и даже алчности, дескать, в последний момент передумал помогать бесплатно. Иные просто старались его успокоить, напоминая, что похороны – хоть событие и траурное, а всё же торжественное и важное, и нужно взять себя в руки, дабы не превращать всё в балаган. Кто-то присоединился к версии пострадавшего и среди таких нашлись даже те, кто уже открыто обвинил известных тихозёрских подростков, потому как: «да это точно они» и «больше некому». Другие просто шутили над ситуацией, и всеми вокруг. Прочие призывали забыть на время о происшествии и решить, на чём, собственно, везти до кладбища гроб: вариантов было озвучено немало, кое-кто даже предлагал на руках нести, не смотря на даль.

Соломахин отчаянно отбивался от обещальца: «Раз лошадей вернули в стойла, состава преступления нет!»

Какая-то старуха, в отличие от Сониной мамы неподдельная, услышав последние слова участкового, немедленно обвинила его, а заодно и всю полицию, и власть вообще, в коррупции, бездействии и всех смертных грехах. И только Зубарев отмалчивался, даже отвернувшись, как будто ему было всё равно – что там с лошадьми, и кто поможет отправить его старшего сына в последний путь.

Макаров, воспользовавшись всеобщим замешательством, тайком прошмыгнул в один из соседних дворов, где увидел красивую клумбу с цветами, и сорвал четыре штучки. С хозяев не убудет.

Впрочем, скоро ситуация разрешилась, благо обещалец оказался не единственным, у кого в Тихозёрке есть свои лошади, о чём, наконец, все вспомнили.

Когда телегу подвезли, мужики вынесли из дома открытый гроб с Митькой, обложенным цветами, и погрузили его на телегу. Зубарев разместился в ней же со своим сыном и несколькими женщинами из толпы, среди которых затесалась и Сонина мама. Кто-то поехал на своих машинах, взяв нескольких попутчиков. Остальным предстояло идти пешком.

Процессия тронулась.

Дима шёл в самом её хвосте, утонувший в своих думах.

Первые несколько минут члены процессии соблюдали траурную тишину, позже загудели, шёпотом или вполголоса обсуждая с соседями разные темы.

Когда процессия проходила мимо улиц, где играли дети, те переставали бегать и некоторое время стояли на месте, провожая колонну взглядами и открытыми ртами.

Шествовали без оркестра и какой-либо музыки. Вместо тромбонов периодически с разных сторон мычали коровы.

Когда траурная колонна покинула Тихозёрку и вышла на дорогу, к Диме присоединилась Соня.

Молча шли недолго, девушка заговорила. Она призналась, что раньше никогда не участвовала в похоронах. Деревня наполнена стариками, они постоянно умирают, но Соня ещё никого не провожала в последний путь. Если б родственники… Но бабушка умерла, когда Соня была совсем маленькой, и на похороны её оставили дома. А дедушку она вообще не помнит – он уехал куда-то. Тоже очень давно.